Мой любимый Фазиль Искандер
№ 2009 / 9, 23.02.2015
В своё время мне попались два тоненьких сборничка стихов – «Молодость моря» Фазиля Искандера и «Рельсы» Анатолия Жигулина. Если честно, я тогда особо не обратил внимание на Искандера
В своё время мне попались два тоненьких сборничка стихов – «Молодость моря» Фазиля Искандера и «Рельсы» Анатолия Жигулина. Если честно, я тогда особо не обратил внимание на Искандера, отметив только яркую лиричность поэта и его склонность к мысли. А вот колымские стихи Жигулина меня просто потрясли. Я сразу угадал за ними человека трагической судьбы, бывшего зэка сталинских лагерей, хотя в коротком предисловии об этом было сказано только намёками, и лучшие его стихи о лагере цензура в печать не пропустила. Но мне хватило чудом уцелевших от цензурных ножниц четырёх жигулинских строф:
 |
Я всё забыл… Ожоги ветра. Друзей угрюмых имена. А норма – двадцать кубометров – Доныне помнится она…
В барак входили в клубах пара, Ногами топая в сенях, И сразу падали на нары, Тяжёлых валенок не сняв.
А хлеб несли из хлеборезки. Был очень точно взвешен он. И каждый маленький довесок Был щепкой к пайке прикреплён.
О горечь той обиды чёрной, Когда порой по вечерам Не сделавшим дневную норму Давали хлеба двести грамм! |
Я тут же написал поэту своё восторженное мнение о его стихах и послал в издательство «Молодая гвардия». Письмо дошло до Жигулина, и вскоре я получил от него доброжелательный ответ. Так завязалась наша многолетняя почтовая переписка, потом встречи в Москве. Оказалось, что он дружил с Фазилем Искандером, своим ровесником, и они оба тогда мучились, воюя с советской цензурой, пробивая свои стихи и прозу в печать. Им мощно помогал Твардовский.
Именно Жигулин и познакомил меня с Фазилем, представив подающим надежды «рыцарем литературы». Я уже тогда благоговел перед Искандером, восхищённый его повестью «Созвездие Козлотура». В ней он предстал предо мной сразу во вcex ипостасях: и поэт, и прозаик, и сатирик, и публицист, и философ герценовской гражданской силы. И язык его – чистый, ясный, чеховский! – завораживал. Мне казалось невероятным, что абхазец, кавказец может так виртуозно владеть русским литературный языком! Даже тот лёгкий кавказский акцент, которым он украшал речи своих героев, работал на его прекрасный русский язык.
Сейчас молодые люди, захлебнувшись безграничной свободой, даже представить не могут, что такое были в СССР семидесятые, да и восьмидесятые годы! Конечно, это уже были не ленинско-сталинские годы, когда человека могли расстрелять без суда и следствия в подвалах Лубянки. Но могли схватить за поддержку Сахарова или чтение произведений Солженицына и тут же осудить на долгий лагерный срок или ссылку. Любая гражданская активность могла подпасть под статью «антисоветская деятельность». Тогда в те годы приходилось не только себя оберегать, но и других оберегать от себя, если ты не мог, как обыватель, молчать, не был трус и хоть как-то противодействовал разрушающему страну и народ однопартийному зажравшемуся режиму.
Естественно, чтобы ненароком не навредить Искандеру, я предупредил его, что за мной охотится КГБ с 1965 года, когда я в девятнадцать лет, будучи единственным рабочим-делегатом городской комсомольской конференции от горно-обогатительной фабрики в г. Рудном (ударной комсомольской стройки и сам «Ударник коммунистического труда»), публично выбросил свой комсомольский билет, вырвав из него свою фотографию и вырезав ножницами профиль Ленина с обложки (тогда я ещё по-юношески идеализировал вождя революции: всё-таки мои деды-казаки воевали в Гражданскую за красных). От тюрьмы меня спасла только молодость, но ошельмовали меня в республиканской прессе по-партийному профессионально. В родном городе Рудном во всех школах статью «Честь в жертву обиде» разбирали на комсомольских собраниях, обзывая меня такими эпитетами, которые позже я читал в прессе о Солженицыне: предатель, отщепенец, оборотень и т.п. А когда меня дёргали власти, требуя объяснить свой такой антисоветский поступок, я всем отвечал кратко:
– Я не хочу с вами, комсомольскими и партийными карьеристами, разрушать социалистическую страну, грабить запуганный советский народ!
– Правильно ты им сказал, Боря, – грустно произнёс Фазиль, мрачно глядя на меня. – А КГБ сейчас за каждым охотится, кто осмеливается видеть правду, а тем более говорить её как ты…
Тогда я признался Искандеру, что ещё распространяю листовки в поддержку Солженицына.
– Это, конечно, опасное мальчишество, но с другой стороны, если нет свободной прессы, что же остаётся делать? Остаётся самиздат. Все разумные люди поддерживают Солженицына. Молчать – это подлость. Хотя даже неучастие в травле великого гражданина и писателя это уже в нашей стране доблесть. Многие сейчас гордятся своим неучастием в травле Пастернака, Ахматовой, Зощенко, Бродского…
В те годы все опасались собственных телефонов, прослушки КГБ. Поэтому мы договорились с Фазилем, что я буду на всякий случай приходить к нему без предварительного звонка. Мне не тяжело было, если он вдруг окажется занят, прийти и в другой раз. Работал он всегда по утрам, поэтому мой приход после обеда особенно не отвлекал его. К концу семидесятых годов я сам стал пробовать писать прозу, да и стихи между делом пописывал. Стихи он мои безжалостно браковал (отмечал лишь удачные строчки и единичные стихотворения), а вот к прозе сразу отнёсся благосклонно, одобрив уже первый мой рассказ «Звон озера», который я смело прочитал ему вслух.
– Это неплохо, Боря, – сказал он, прохаживаясь с сигаретой по кабинету. – Совсем неплохо. Продолжай в том же духе!
Искандер оказался терпеливым читателем и замечательным редактором. Он умел радоваться чужим успехам. На ошибки мягко указывал, удачные места замечал и хвалил. Зная, что я дружу с Вениамином Кавериным, посоветовал мне не стесняться возраста старика, а дать ему почитать рассказы. Что я и сделал. Когда я рассказал Фазилю, что мои рассказы понравились Каверину и он даже сказал, что меня уже и учить нечему, а очерки свои я пишу даже лучше его, Фазиль победно заулыбался. Мы порадовались оба. Хотя чему было радоваться? Лет пять ещё писал в стол, пока не грянула пресловутая перестройка. Например, рассказ «Труба», который Фазиль назвал замечательным, вышел только в 1990 году в издательстве «Советский писатель» в сборнике «Правила игры (новые имена советской прозы)». Вот такие тогда были правила игры!
Но ничего нет вечного под луной. Грянул август 1991 года! И все правила резко поменялись.
Помню, как Фазиля несколько озадачил мой черноватый юмор. Он всегда был твёрдый противник добра с кулаками, юмора с пинками, хотя и утверждал, что «сатира – это оскорблённая любовь к человеку, к человечеству, к родине». Оскорбление, наверно считает Фазиль, это не оправдание, не основание для твоего личного зла, которое есть тоже оскорбление кого-то, а значит, и умножение зла в мире.
На безответный вопрос Василия Шукшина «Что с нами происходит?», поставленный им ещё в начале 70-х годов прошлого века, дали ответ всем своим творчеством многие писатели и мыслители XX века и особенно Александр Солженицын своим исследованием «Архипелаг ГУЛАГ», но Искандер, как поэт, сформулировал его в «Балладе о свободе» предельно кратко:
 |
С этой страны, как ковёр со стены, содрали этический слой Дворянства! И великий народ стал великой туфтой. Грустно. И не черта не понять, что там мозгует режим: Северным рекам шеи свернуть или отнять Гольфстрим! В галстуках новая татарва. В пору сказать «Салям! Я улыбаться учил страну, но лишь разучился сам. … Мы припозднились, гоняя дымы, вина, шары, чаи, Глянул в окно, а там давно гниют, фашизея, свои. |
Однажды я решил прочитать Фазилю письмо одной моей знакомой. Фазиль переспросил:
– Интересное письмо?
– Да. Я послал ей сборник стихов Жигулина, и вот она мне пишет:
«Читаю стихи Анатолия Жигулина, и воспоминания о прошлом проносятся чередой. Помните московского дирижёра Юрия Силантьева. А в те лагерные годы он для нас был Юрочка – ставил оперетты, куски из оперетт, организовал оркестр, ведь у нас было много певиц и певцов. Был у нас известный учёный в области ветеринарии профессор Роберт Адольфович Цион. Он открыл средство от бруцеллёза у животных. В лагере благодаря ему исчез бруцеллёз среди животных и людей. У него было увлечение лечить подранков животных и птиц. Он и научные опыты проводил на своих пленниках. Ему удалось подлечить несколько журавлей, но летать они не могли. Зимой они жили в его лаборатории, а на лето приходили в барак мужчин-политзаключённых. Приходили они обычно в середине апреля. Жили возле входных дверей барака, устраивали свои танцы (оказывается, журавли танцуют!). В зоне стояли в ряд три барака, похожие на скотобазы, отделённые друг от друга колючей проволокой. Журавли жили в среднем бараке, так что все зэки тоже могли любоваться ими сквозь проволоку. В среднем бараке содержались КРД – контрреволюционная деятельность, ПШ – подозрение в шпионаже, КРА – контрреволюционная агитация, СОЭ – социально-опасный элемент, СВЭ – социально вредный элемент.
Журавлей кормили, на журавлей радовались. Вечерами на площадке бывала ежедневная поверка. И журавли обязательно шли за мужчинами своего барака. Зэки выстраивались на поверку. С одной стороны женщины, с другой напротив мужчины. Приходил начальник режима с конвоем, тогда и журавли шли в центр площадки и стояли так там до конца переклички заключённых. Ни одной поверки за всё лето не пропускали журавли! Заканчивалась поверка, и журавли вместе с жильцами своего барака возвращались к бараку. Так продолжалось много лет. Когда наступала осень и дикие журавли стаями-клиньями тянулись к югу, наши зэки-журавли издавали печальные крики, подпрыгивали, разбегались, пытаясь взлететь, взмахивали изуродованными крыльями, но летать не могли. С первыми сибирскими морозами они снова уходили под тёплый кров Роберта Адольфовича.
Всё это я вспомнила, прочитав стихотворение «Бурундук» Анатолия Жигулина. Никто не трогал, не обижал журавлей, хотя в бараке рядом жили грабители, бандиты, воры, убийцы т.н. «бытовики». Журавли были радостью для всех.
Прочитав стихи Жигулина, я поняла, что он был в заключении после войны. Был он в Тайшетском лагере, а затем и дальше на Севере и в Колыме. Поэтому он, видимо, не знает о «гаранинских кладбищах». После убийства Кирова все ленинградцы, которые в какой-то степени были связаны с Кировым, оказались на Колыме. Начальником лагеря был назначен Медведь – бывший начальник НКВД Ленинградской области, а заместителем его Запорожец – его же зам. бывший. Через некоторое время пошли слухи о действительных причинах убийства Кирова, и Медведь и Запорожец исчезли неизвестно куда. Начальником лагеря был назначен некто Гаранин с чрезвычайными полномочиями: правом расстрела без суда и следствия отдельных лиц и целых бригад. Началась расправа. Расстреливались в полном составе лучшие бригады из ленинградцев. Трупы сбрасывались в шурфы. Расстреливали прямо на лесоповалах. Очень, очень много было расстрелянных!
Однажды приехала в лагерь родная сестра Гаранина и заявила, что это не брат и не Гаранин. Гаранин был тут же объявлен шпионом, будто бы по дороге к лагерям он убил настоящего Гаранина, воспользовался его документами и проводил в лагере диверсии и репрессии. И этот Гаранин был тут же расстрелян, а сестра настоящего Гаранина неизвестно куда исчезла.
Сын моего расстрелянного товарища Берестин Борис Иванович сейчас живёт в селе Викторовка Тарановского р-она Кустанайской области. Он тоже сидел за отца в Колыме, ему удалось избежать расстрела. Его мать Зинаида Алексеевна Берестина моя приятельница, член КПСС с 1926 года, знает от сына о «гаранинских кладбищах». В городе Рудном проживает майор в отставке Чесалов Михаил Иванович. Он был осуждён по статье 193 УК (/военная), отсидел на Колыме. Знает об этих кладбищах. Да, вероятно, и Жигулин кое-что слыхал о них.
26 марта 1985 г.
Привет Вам, жму руку. Дорофеева».
Выслушав это письмо, Фазиль, ходивший, покуривая сигарету, по кабинету, резко остановился и воскликнул:
– Замечательное, потрясающее письмо! Солженицын поместил бы его полностью в «Архипелаг ГУЛАГ»! Кто это тебе, Боря, пишет?
– Моя землячка из города Кустаная Дора Павловна Дорофеева, бывший прокурор, в молодости работала в Москве у Вышинского…
– Сколько же ей лет? Она что, Жигулина знала?
– Она ровесница XX века, 85 лет. С Жигулиным я её познакомил заочно, послал его лагерные стихи…
– Молодец! Какая у неё потрясающая память! Все фамилии помнит! Ты её лично знаешь?
– Конечно. Она давно реабилитирована, почётная гражданка города. Архив свой мне подарила. А ещё я, из Кустаная, попросил её дополнительно писать мне подробно все свои воспоминания. Что она и делает в письмах ко мне.
– Не прекращай с ней переписку, Боря! Живая память, живая действительность, живое свидетельство… Такое ведь не выдумаешь.
Но и Фазиля Искандера ведь тоже выдумать нельзя.
г. ЯХРОМА
Борис Никитин
Добавить комментарий