За всё отвечать настала пора: Александр Яшин

№ 2009 / 10, 23.02.2015

Да про­стят ме­ня по­клон­ни­ки та­лан­та Алек­сан­д­ра Яши­на. Моё мне­ние: это был не­важ­ный по­эт. И про­зу он пи­сать не умел, по­то­му что ча­с­то сби­вал­ся на ка­зён­ный стиль. Я его ува­жаю за дру­гое. Ред­ко кто в 50 лет, имея ку­чу на­град

Да простят меня поклонники таланта Александра Яшина. Моё мнение: это был неважный поэт. И прозу он писать не умел, потому что часто сбивался на казённый стиль. Я его уважаю за другое. Редко кто в 50 лет, имея кучу наград и различные блага, способен признаться в прежних ошибках и отречься от старых взглядов, понимая, что за этот бунт может в одночасье всё потерять. Яшин сумел победить в себе страх и бросить вызов лживому начальству.

Настоящая фамилия писателя – Попов. Псевдоним Яшин он взял в честь отца – Якова Михайловича Попова, погибшего в Первую мировую войну. Да, дата его рождения – 14 (по новому стилю 27) марта 1913 года. А место рождения – вологодская деревня Блудново.

Мать Яшина всегда хотела, чтоб сын выучился на учителя. Отчасти её мечта исполнилась. В 1931 году Александр Яшин, окончив Никольский педагогический техникум, попал в одну из сельских школ Чебсарского района. Поначалу дела у него пошли весьма неплохо. Начальство даже пообещало ему скорое продвижение по службе, но взамен потребовало экстерном сдать экзамены за курс Вологодского пединститута. Но Яшин через какое-то время к учительской работе охладел. У него появилась новая страсть – стихи. Уйдя из школы, он выдвинул себя в оргкомитет по созданию вологодского отделения союза советских писателей.

Ещё в начале 1930-х годов у Яшина появилась идея перебраться в Архангельск. Ему казалось, что в Архангельске более теплей относились к поэзии.

Его действительно там принимали всегда тепло. Журналист Борис Пономарёв позже вспоминал, как в их городе проходили тогда литературные вечера. «Александр Яшин, как гость Архангельска, читал стихи первым. Он поднялся из-за стола необычайно серьёзным, сосредоточенным и, пожалуй, настороженным и несколько скованным. На крупном бледном лице блестели глубоко посаженные глаза, выделялись заострённый нос и плотно сжатые губы. Одет Александр был в тёмно-серый костюм, вокруг длинной и худой шеи небрежно перекинут широкий красно-жёлтый шарф, концы которого опускались ниже пояса».

Окончательно в Архангельск Яшин переехал в 1933 году. Ему на лесозаводе № 16 – 17 дали литературный кружок. А чуть позже Северное краевое издательство согласилось заключить с ним договор на выпуск первого сборника «Первопуток». Правда, в процессе редподготовки кто-то название книги заменил на более казённый заголовок «Песни Северу». Сборник вышел летом 1934 года.

Но вскоре Яшину стало тесно уже и в Архангельске. Его стала манить Москва. В октябре 1935 года поэт обратился в Севкрайком комсомола с просьбой отпустить его на учёбу в Московский вечерний литературный институт. Однако в столице на одни стихи прожить оказалось невозможно. И Яшин вынужден был искать подработки в различных многотиражках.

Впоследствии поэт представил землякам о своих студенческих годах подробный отчёт. Он писал: «В 1935 году я уехал из родного Архангельска в Москву учиться в Литературном институте Союза советских писателей. В Архангельске на страницах «Северного комсомольца» и «Правды Севера» печатались мои стихи и очерки, в Архангельске же вышла моя первая книжка стихов «Песни Северу». Шесть лет прошло с тех пор – срок немаленький. Я в меру своих сил работал, и сейчас хочется попросить своих старых друзей и товарищей-читателей: если ещё сохранилась где-нибудь моя первая книжка, уничтожьте её. Очень уж она слаба, беспомощна. А я со своей стороны обещаю в ближайшее время отчитаться перед северным комсомолом, перед всеми читателями Севера сборником наиболее удавшихся мне стихов и поэм, написанных за эти шесть лет. 1940 год был годом больших событий в жизни нашей страны. Советский народ внимательно следит за ходом войны на Западе и всемерно укрепляет оборонную мощь своей родины. Советская же поэзия далеко не всегда отвечает тем высоким идейно-политическим требованиям, которые предъявляет к ней наше боевое время. Это особенно ярко выявилось на последней московской дискуссии в связи с разбором книг о Маяковском. Об этом теперь особенно много нужно думать всем творческим работникам нашей литературы, особенно нам – молодым, и продолжать, продолжать поиски нового высокого качества для каждой поэтической строчки. В 1940 году у меня вышла отдельным изданием в Гослитиздате поэма «Мать». Поэму эту считают моей удачей. За короткое время её напечатали трижды, поэтому выход её отдельной книжкой для меня, пожалуй, не был событием. Гораздо важнее было другое: в 1940 году я вступил в ВКП(б). Это – веха и в гражданской и в творческой биографии человека. Это событие будет определять содержание всей моей жизни, всей работы, каждой строчки моих стихов. Сейчас я работаю над поэмой «Отец». («Северный комсомолец», 1941, 1 января.)

Когда началась война, Яшин сразу запросился на фронт. 22 июня 1941 года он записал в своём дневнике: «Решил быть на войне, всё видеть, во всём участвовать. Сейчас будет делаться новая история мира, и тут бояться за свою жизнь стыдно». Уже 15 июля он выехал на Ленинградский фронт, где ему дали направление в газету «Залп балтийцев». Постоянно пропадая у морских пехотинцев Балтики, поэт вскоре сильно простудился. Врачи подозревали, что у него начался туберкулёз.

Позже Яшин начало своего военного пути вкратце обрисовал журналисту Вячеславу Волгину, с которым он сдружился ещё в начале 1930-х годов в Архангельске. 3 января 1943 года он писал своему приятелю: «Дорогой друг Вячеслав! Получил твоё письмо. Спасибо. Посылаю тебе книжонку в отдельном конверте – дойдёт ли, не знаю. Я посылал также Саше Веселову (он нашёл мой адрес через «Комс[омольскую] правду»), но, видимо, он не получил, так как ответа от него уже не было. У меня вышла вторая книжка «На Балтике было», изд-во «Сов. писатель», я об этом узнал по рецензии в «Огоньке» № 47, но до сих пор сам её ещё не видал. Как только будет, пошлю тебе. О себе я уже писал. Первый год войны был на Балтике, был в морской пехоте, защищавшей Ленинград. Первое боевое крещение принял 14 августа 1941 г. – участвовал в отражении немецкой психической атаки на берегу Финского залива. Сразу повидал немцев в глаза – подпустили их метров на 100 – 150. Был редактором фронтовой газеты «Залп балтийцев» (сам создавал её), потом, когда сдали район, – ходил в разведку. Однажды с группой разведчиков был оцеплен в скотном дворе деревни Елизаветино, у немцев. Выбились все, но один потом умер от ран. Февраль, март, апрель 1942 г. провёл в самом Ленинграде, в оперативной группе писателей Краснознамённого Балтфлота (начальником был Вс. Вишневский) и в госпитале. Вывезли на Волгу лечить, но тут подошла угроза к Волге, и я, немного поотлежавшись в Ульяновском госпитале, пошёл под Сталинград. Город застал ещё невредимым. Большую часть времени был на действующих кораблях Волжской военной флотилии, ходил в операции с бронекатерами. Я политработник. Работу мою здесь оценили высоко. Написал поэму и новый сборник стихов (уже сдал в печать). Очень рад, что ты гвардеец. А усы есть? Я, брат, и не гвардеец, да усы завёл. Красивые, рыжие. Мне все говорят: сними ты эту похабщину, к чёртовой матери. Интересно, какое у тебя звание – строевое или нет и круг твоих обязанностей в лыжном батальоне. Я стал капитаном. Очень хотелось бы поглядеть на Гришу Динова. Я, видимо, любил его, потому что когда увидел в твоём письме его фамилию, то у меня сердце учащённо забилось. Передавай всем нашим общим друзьям мои приветы и пожелания жизни, жизни, жизни. Только жизни хорошей, боевой, со славой. После войны мы все должны иметь боевые ордена – это не стыдно. Передай привет Михаилу Светлову, если увидишь. Читал его «Чайкину» (поэму). Он остался честным, верным себе, верным поэзии и в дни войны. А как много у нас появилось новых литературных промышленников. Хотя в основном поэзия облагородилась. Сборничек посылаю по старому адресу, как ты велел, письмо – по новому. Будь здоров, дорогой. Хорошо, что ты не забыл меня.

Александр Яшин

Адрес: г. Ульяновск Куйбышевской области, воинская часть 26005»*.

В 1943 году Яшина ранили. Он попал в госпиталь, а потом получил назначение на Черноморский флот в газету «На страже». Демобилизовали его лишь в марте 1944 года.

Принято считать, что поначалу путь Яшина в литературу был очень гладким. Поэт во всём и вся «блюл» линию партии, воспевал коллективизацию и всячески идеализировал советскую деревню. Не зря власть присудила ему в 1950 году за приглаженную поэму «Алёна Фомина» Сталинскую премию второй степени.

Но это одна правда. А существовала ещё и другая правда. Почему все забыли, что в 1947 году издательство «Молодая гвардия» по указке свыше рассыпало набор яшинской книги лирики «Живая вода»?!

Да, Яшин очень долго пытался соблюдать установленные властью правила. Но он же не был слепым. Поэт видел, куда клонило начальство, и понимал, что ничего хорошего в будущем не светит. Но на бунт он отважился лишь после смерти Сталина.

Голос нового, дерзкого Яшина впервые прорезался, я думаю, в стихотворении «Нищий», которое вошло в подборку поэта, напечатанную в 1956 году в первом выпуске знаменитого альманаха «День поэзии».

Потом прогремел рассказ «Рычаги». Яшин сначала сунулся с ним в симоновский «Новый мир». Но там его зарубил Кривицкий. Он, когда прочитал эту вещь в рукописи, пришёл в ужас и предложил писателю немедленно забрать её назад и либо сжечь, либо запереть в письменном столе на замок и спрятать ключ куда-нибудь подальше. Вот как опытного литфункционера испугал не бог весть как написанный рассказ о сельских коммунистах, которые до собрания вели себя как люди, а на собрании в одночасье превратились в «рычаги» бездушной машины.

Но вскоре в стране задули новые ветры. Почувствовав перемены, Эммануил Казакевич, Вениамин Каверин и Маргарита Алигер рискнули яшинские «Рычаги» включить в один из номеров альманаха «Литературная Москва». Публика была в восторге. Корней Чуковский потом отразил в своём дневнике реакцию литературного генералитета. «Был вчера у Федина, – отмечал мастер 21 марта 1957 года. – Он с восхищением говорит о рассказе «Рычаги» (в Лит. Москве). «То, что описано в «Рычагах», происходит во всей стране, – говорит он. – И у нас в Союзе писателей. Когда шло обсуждение моей крамольной книги «Горький среди нас», особенно неистовствовала Шагинян. Она произнесла громовую речь, а в кулуарах сказала мне: «великолепная книга». Ну чем не «рычаг»!»

Позже немецкий славист В.Казак заметил, что в «Рычагах» Яшин чуть ли не первым в русской литературе сказал о том, «как партия отнимала у человека его достоинство во времена сталинизма». Герой Яшина позволил себе непривычную для той поры резкую критику властей. Он утверждал, что «начальники наши районные с народом разговаривать разучились… Дома заколоченные в деревне видят, а сказать об этом вслух не хотят. Только и заботы, чтобы в сводках все цифры были круглые…». Надо ли говорить, как эти слова обозлили партийное руководство. В отместку за критику они взяли да прикрыли альманах.

Но Яшин сдаваться уже не собирался. У него словно открылось второе дыхание. В 1958 году у поэта вырвались вот эти строки:

За всё отвечать настала пора: За то, что когда-то я промолчал, За то, что кричал во весь рот ура, А караул не кричал.

Яшин начал действовать. Он стал протестовать против разрушения русской деревни и требовать, чтобы крестьянам дали такие же права, что и горожанам. Поэт поднял крик, что опасность нависла над русским языком. Он не понимал, зачем власти понадобилось уничтожение сельских храмов. Но начальство слушать его не захотело.

В отчаянии Яшин, будучи членом партии с 1941 года, обратил руки к Богу. Он писал:

Матерь Божья, не обессудь, По церквам я тебя не славлю, И теперь, взмолившись, Ничуть Не юродствую, не лукавлю. Поэт просил Бога: Дай мне выбиться из тупика. Из распутья, из бездорожья, Раз никто не помог пока, Помоги хоть Ты, Матерь Божья.

Но, естественно, в 1958 году такие стихи опубликовать никто не рискнул. Все редакторы тогда очень дорожили своими партбилетами и никто не хотел перечить отцу-батюшке Никите Хрущёву.

Не дали редакторы хода и яшинской повести «Баба Яга». Ведь о чём писал Яшин! Он взывал к состраданию. Он хотел остановить процесс гибели русской цивилизации. В рабочих записях художника сохранились пояснения к этой повести. Яшин подчёркивал: «Бабя Яга. Мозг работает и душа работает. Баба Яга не может быть плохой во всём и не вызывать жалости и сочувствия. Это опозоренная, разграбленная, неграмотная, но сказочно богатая самобытностью, одарённая, изнасилованная, обиженная, многотерпеливая русская деревня. Когда она погибла – тогда поняли её и пожалели». Редакторы, когда прочитали рукопись яшинской повести, страшно испугались трагического финала. Яшин писал, что его героине – Устинье, прозванной всеми Бабой Ягой, «никогда не приходилось видеть, как умирает деревня, умирает постепенно, дом за домом – пустеет, разваливается, замолкает, – целая деревня сразу…». В 1960 году эти слова были равнозначны открытому выступлению против действующей власти. Эти слова открывали прямую дорогу в тюрьму. Поэтому Яшину пришлось свою вещь упрятать в стол. Впервые напечатали её лишь в горбачёвскую перестройку.

Стену молчания Яшину помог пробить один только Твардовский. Он не побоялся в 1962 году напечатать яшинский очерк «Вологодская свадьба». Но власть этого не стерпела. Высокопоставленные чиновники перешли в контратаку. По их команде «Комсомольская правда» 31 января 1963 года опубликовала фальсифицированный ответ земляков писателя с характерным названием «Свадьба с дёгтем». «Оказывается, – подчёркивалось в «Комсомолке», – земляки литератора А.Яшина – люди нищие и жадные. Что за люди живут на родине Яшина? Воры, плуты, хулиганы, пьяницы – и ни одного честного человека… как могла подняться у Вас рука, чтобы всех собравшихся на свадьбу вывести такими?.. Вы черните даже то, что принёс в деревню колхозный строй… Свадьбу играют, как в старине… В райкомовской машине Вы везёте сваху с иконой… Вы не скрываете восторженного отношения к старинным обрядам… Своей «Вологодской свадьбой» Вы нас кровно обидели. Через тёмные очки смотрите Вы на нашу сегодняшнюю жизнь».

Потом ещё перцу добавил Всеволод Кочетов. Выступая в марте 1963 года на встрече Никиты Хрущёва с интеллигенцией, редактор журнала «Октябрь» каких только уничижительных эпитетов не отыскал для Яшина, в конце противопоставив пьянствующей деревне просвещённое село, ждущее журналов (видимо, в первую очередь, «Октябрь»). После чего перед Яшиным надолго захлопнулись двери практически всех печатных изданий…

Яшин тяжело переживал происшедшее. Корней Чуковский в своём дневнике рассказывал, как терзался писатель. Он очень боялся за свою семью. У него в деревне оставались мать и две сестры. Писателю казалось, что начальство их заклюёт. Он предвидел, что издатели теперь надолго прекратят его печатать. А ведь ему надо было тогда кормить шестерых детей.

В общем, настроение у Яшина было хуже некуда. Спасала его лишь работа. Корней Чуковский потом вспоминал, как в разгар травли Яшин читал ему свою лирику. «Яшин прочитал четыре великолепных стихотворения, – писал он в своём дневнике 17 февраля 1962 года, – таких глубоких и таких проникновенных, что у всех в комнате стали просветлённые лица. Он вологодский крестьянин – у него крестьянское обличье, – и мне кажется, что в нём воплотилась красота духовной силы и ясности, свойственной так наз. «русской душе». Замечательно, с какой любовью смотрели на него, когда он читал стихи, обе Златы – жена и дочь, и если он забывал строку, они подсказывали. Дочь Злата в восьмилетнем возрасте писала прелестные стихи. Их редактировала Оля Казакевич, и я когда-то прочитал их по радио. Я забыл сказать, что Яшин пришёл ко мне не только с двумя Златами, но и с братом-кибернетом из Ленинграда – такой же крепкий крестьянин с хорошим лицом».

Однако Яшин так и не оправился от неправедных ударов. Он умер 11 июля 1968 года в Москве.

В тот день Яшин очень ждал у себя в больнице Александра Солженицына и Бориса Можаева. Но два впавших к властям в немилость писателя запаздывали. Яшин, устав от ожидания, заснул. Поэтому, когда Солженицын и Можаев появились в больнице, жена Яшина попросила их внизу подождать. Через сорок минут Солженицын, глядя на часы, собрался уходить. Можаев предложил оставить записку. Позже Можаев говорил, что Солженицын написал что-то вроде: «Понимаю, как вам тяжко. Я тоже был на дне этого колодца и не знаю, как выбрался». В этот момент к ним вернулась жена писателя. Она сообщила, что Яшин скончался. Как вспоминал Можаев, Исаич перекрестился широко, они вошли в палату и минут десять постояли у кровати.

Известие о смерти Яшина тут же обошло всю литературную Москву. На следующий день земляк писателя – Варлам Шаламов отправил сотруднице Госархива литературы и искусства Ираиде Сиротинской письмо. Он сообщал: «Умер Яшин. Он числился по ведомству генерала Епанчина-Твардовского в министерстве социального призрения, но вошёл в историю литературы послесталинского общества – знаменитым рассказом «Рычаги», опубликованным «Литературной Москвой» – и представлявшем Знамя Дудинцевской школы. «Рычагов» Яшину никогда черносотенцы не простили, а для самого Яшина этот рассказ послужил рычагом, который сдвинул его в прогрессисты и дал ему возможность дожить, чувствуя себя порядочным человеком, хотя стихов о Сталине Яшиным написано немало. «Рычаги» же – лубок самой чистой пробы, даже более чем лубок. Таланта прозаика у Яшина было немного.

«Вологодские свадьбы» тоже подверглись погрому по причинам вовсе не литературным. Стихи же яшинские (вроде «Спешите делать добрые дела») и вовсе убоги. Хотя Яшин человек не бездарный. Его выучили, к сожалению, на некрасовской поэтике, и эту-то поэтику он и не умел да, наверное, и не хотел преодолеть.

Зачем я так долго о Яшине? А вот зачем. Человек он был неплохой и притом мой земляк, вологжанин. Правда, он не из города, а из глубинки вологодской. Эта-то глубинка плюс некрасовская поэтика и свела на нет поэтические данные. Я же, если и вологжанин, то в той части, степени и форме, в какой Вологда связана с Западом, с большим миром, со столичной борьбой. Ибо есть Вологда Севера и есть Вологда высококультурной русской интеллигенции, эти культурные слои переплетаются с освободительной борьбой до русской революции очень тесно. Но ни Лопатин, ни Бердяев, ни Ремизов, ни Савинков не являются представителями Вологды иконно-провинциальной, северных косторезов и кружевниц-мастериц. Это – душа Вологды, её традиции в течение многих столетий. Твой рассказ об архиерее Вологодском, который управляет ныне своим <реставраторским> хозяйством, очень показательный. Как ни наивна эта вологодская гордость – исток её в душе города.

Вот это и есть то самое главное о Вологде».

Похоронили Яшина у него на родине, на Бобришном Угоре, в полутора верстах от деревни Блудново. На могиле писателя позже поставили памятник работы скульптора В.А. Михалёва и архитектора Н.Г. Луценко.

Но и после смерти Яшина власть не угомонилась и продолжала писателю мстить. Когда в 1975 году московское издательство «Советская Россия» выпускало о Яшине книгу Александра Михайлова, оно не позволило известному критику даже упомянуть главную яшинскую вещь – рассказ «Рычаги». А издательство «Советский писатель» пошло ещё дальше. Оно в 1979 году зарубило уже саму заявку на книгу о Яшине. И кому зарубило? Одному из лучших критиков того времени – Валентину Курбатову. Как Курбатов писал Виктору Астафьеву, ему в издательстве сказали, «не надо касаться 40-х годов и того, как ломает потом себя художник, хотя вины тут его как будто никакой – время изломалось, а мне только интересно глядеть, что со всеми нами делает время и как они друг с другом соседствуют – совесть и история». Но эти две категории – совесть и история, как оказалось, очень часто ну никак меж собой не уживались.

Вя­че­слав Огрызко