Отечество в опасности от нас

№ 2009 / 10, 23.02.2015

Ког­да он был от­ме­чен сво­ей му­зой, воль­ной до­че­рью двух сти­хий, мо­ря и по­эзии? В пят­над­цать лет, ког­да по­бе­дил на го­род­ском по­эти­че­с­ком кон­кур­се в род­ном Ле­нин­гра­де?

Когда он был отмечен своей музой, вольной дочерью двух стихий, моря и поэзии? В пятнадцать лет, когда победил на городском поэтическом конкурсе в родном Ленинграде? Или ещё раньше, в мае сорок четвёртого, когда «счастливым криком оглушил войну вторую мировую»? Какие бы звёзды ни диктовали судьбу, тяжесть своего жребия Михаил Гутман осознал рано.

«Спустись на землю», – мне твердили. Я внял однажды просьбе сей… Подняли. Крылья обрубили, чтоб не мешали нашей были. С тех пор живу такой, как все.

Но жить «как все» ещё не значит – стать таким, как все. Даже обрубив крылья, попробуйте отлучить моряка от моря, а поэта – от поэзии! Как там у Грина: «Он потерял всё, кроме главного: своей странной летящей души». География мира не столь обширна, когда сужается до одного моря – жизненного. И берегов всего два: родной и чужой. Другое дело, какой из них считать родным: берег Балтики, где родился, или побережье Тихого океана, куда «морем-горем занесло»? Вопрос не праздный.

Остался в прошлом Ленинград, таком далёком, что не боле, чем сожаленья лёгкий вздох порою душу потревожит… Сижу, гляжу себе в окно в сверхдальнем городе Находка. А мог бы жить в Париже. Но не то, чтобы не суждено, а, как ни странно, неохота…

О Париже сказано без бравады: мог бы. Не случайно первый сборник стихов Михаила Гутмана был издан во Франции, при содействии Андрея Синявского. Но в коротком слове «неохота» сращено всё: родовая мощь ленинградских культурных корней, упорное желание моряка иметь портом прописки русский город, даже если он «сверхдальний», и главное – сознание себя русским поэтом, для которого нет для жизни другой страны, кроме России.

Небеса легли на плечи. А какой с меня Атлант, если грудь вовнутрь, а печень вылезла на первый план? Я б убрал, конечно, плечи, но ведь я чего боюсь – ладно, враз отчеловечим, ну а если только Русь? И от этой мысли самой так обидно стало мне, что воспрял я с небесами и – служу своей Стране!

Сдержанно-ироничную интонацию на глазах изумлённого читателя взрывает заключительная строка: назвать Россию Cтраной с большой буквы, да ещё закрепить бессомненную искренность восклицательным знаком! И это в то время, когда в России царит «безумное взаимомщенье», когда витии и мессии, того гляди, «проговорят» страну, как в октябре семнадцатого, если, конечно, не пропьют её раньше.

Но всё же – Боже упаси! – подумать страшно мне, признаться, о том, что как бы всей Руси за рубежом не оказаться.

Признание знаменательное. Не только для моряка, который «весь мир излазил, мореходствуя», но и для человека, в жилах которого течёт «кровь двух наций». Раскол в мультинациональной стране проходит, как всегда, через сердце поэта, заставляя его чувствовать себя эмигрантом в любой точке земного шара и в любом отрезке времени. Чтобы сохранить душу, остаётся клин вышибать клином, и, странствуя по столетиям, вести диалог с вечностью, окликая Данте и Вергилия, Пастернака и Ахматову, Рильке и Мандельштама.

Примечательно, что ни в одном сборнике Гутмана не найти жалобы или просьбы, обращённой к Богу. Ибо Бог для него, прежде всего, – Творец, произведения которого не оценены в мире людей. «Цари природы» не только не стремятся постичь Божий замысел, но в гордыне своей отходят от него всё дальше. И понять это способен тот, кто сам познал муки творчества. Вот когда приходит потрясение:

Бреду себе, посредством лужиц Разглядывая небеса, И постигаю тихий ужас Всеодиночества Творца.

Так рождается непередаваемая гутмановская интонация: человек сочувствует Богу, сознавая глубину Его трагедии: в неутомимых попытках улучшить мир, сотворённый Творцом, «человеки» не желают слышать о собственном несовершенстве.

Отечество в опасности от нас, А мы перед собою всё лукавим И гладим недвусмысленный запас Камней, что вечно кстати под руками. Не время ль, как смолчал Екклезиаст, Оставить вообще в покое камни? Какой уж век мне не поднять лица. Чтоб без стыда взглянуть в глаза Творца…

Не претендуя на неоспоримое право Времени выносить окончательный вердикт «стал или не стал», заметим, что чувство «всеответственности», равно как и умение оставаться самим собой – едва ли не первые отличия настоящего поэта. Но поэт ли, философ – что он может сделать с живой человечьей тоской и непридуманной болью одиночества? Проклятые вопросы…

Отшельник: Пустынник? Изгой? До сути допытливый странник? Избранник юдоли другой? Неисповедимости данник? Откуда? Зачем? И когда? Что, если и вправду случаен? Единожды ли Та Звезда Спасения путь освещала?.. Так волчьего тайна вытья Вдруг в ночь полнолунья раздавит… О, замкнутый круг Мирозданья! О, замкнутый круг Бытия…

Акростих с кодой не случайно венчает двойное «о»: гулкое его эхо нарастает в каждой новой книге Гутмана. Одиночество, отражённое в равнодушных зеркалах окружающего мира, множится и становится одиночествами. И если небольшой сборник, вместивший два венка сонетов, наречён «Двумя одиночествами», то предпоследняя прижизненная книга – «Одиночества» – становится исповедью человека, осознавшего свою «непрошенность» и «нечаянность» в этом мире.

Подчеркну: два глубоких чувства – без-ответная любовь к России и безнадёжный поиск идеала – взрастили «всеодиночество» Гутмана-поэта. Между любовью к России и любовью к женщине, как символу и смыслу жизни, пролегли сотни и тысячи его строк. Так шпалы связывают рельсы, по которым, словно корабли со стапелей, одна за другой сойдут его поэтические книжки.

И лишь к России безответная Любовь, мне ставшая судьбой, Одарит славой вдруг посмертною, Как всех других. Само собой…

Это константа. И здесь, действительно, кончается поэзия и «дышат почва и судьба»…

Га­ли­на ЯКУ­НИ­НА
г. ВЛА­ДИ­ВО­С­ТОК