Я в наследстве отцов ощутил…

№ 2009 / 10, 23.02.2015

Этих четырёх авторов, принадлежащих к различным малым народностям Дальнего Востока, казалось бы, ничто не объединяет. Кроме любви к родной земле, вернее, к родному пепелищу.

Этих четырёх авторов, принадлежащих к различным малым народностям Дальнего Востока, казалось бы, ничто не объединяет. Кроме любви к родной земле, вернее, к родному пепелищу. Дмитрий Вайзгун – ульчский поэт, Евгений Гудан – нивхский прозаик, Георгий Бельды – нанайский писатель, а Валентина Кялундзюга – удэгейская сказительница. Но все их последние книги вышли в одном месте – в Хабаровске (при финансовой поддержке правительства этого края). Да и сам я родом из этих благословенных мест, хотя это к делу не относится. А впрочем, как сказать… Но это то, что нас всех связывает. Малая родина. А теперь обратимся непосредственно к их творчеству. И начнём, пожалуй, с Евгения Гудана.

Его книга называется «Играющая Земля». О самом авторе в знаменитом двухтомном биобиблиографическом справочнике Вячеслава Огрызко «Писатели и литераторы малочисленных народов Севера и Дальнего Востока», изданном в 1998 – 1999 годах, сказано до обидного мало. А публикации вообще не представлены никак, что является явным упущением. Я лично открыл для себя очень серьёзного, вдумчивого писателя с поэтико-философским слогом, например, таким: «В этот час утреннего затишья море не спит. Это лишь кажется людям, что наступает покой в преддверии нового дня. Земля, а вместе с ней и люди, а также обитатели воды и леса, тундры и степей, совершает свой Вечный Путь во Вселенной. Она летит вместе с нами сквозь Пространство и Время, встречая на своём пути новые рассветы, новые закаты. Изо дня в день, из века в век… И мы, её вечные спутники, совершаем это длительное путешествие, качаясь в волнах Времени и Пространства, пронзая голубизну Неба, вовлекаясь в новые водовороты Жизни». Или: «Морской прибой играл волнами. Они накатывали на песок и тысячами хрустальных шариков растекались по просторному побережью. Изумрудно-зелёная вода притягивала к себе, и мне, жителю Амура, почему-то хотелось заплыть на самый бурун, окунуться в гребень волны и на нём плыть, а затем в изнеможении упасть на солёный песок…». Обе цитаты взяты из его последней книги. Метафизические волны Времени и Пространства и реальные волны Охотского моря неразделимы в восприятии автора, поскольку они – суть одного и того же – Земли, Неба, Жизни. А Играющая Земля (по-нивхски – Лер Миф), если конкретно – это остров Сахалин. Но к нему мы ещё вернёмся.

Сам Гудан родом из селения Кальма (это на материке), 1951 года рождения. Учился в педагогическом училище в Николаевске-на-Амуре, окончил высшую партийную школу, занимался журналистикой. Сейчас живёт в селе Богородское Хабаровского края. Был лучшим учеником нивхской исследовательницы Марии Николаевны Пухты, которая и переводила до последнего времени все его произведения на нивхский язык, поскольку Евгений Павлович пишет на русском. А вот книгу «Играющая Земля» перевести не успела. Умерла, когда Гудан вернулся с Сахалина. Она скончалась в Хабаровске, в больнице, и он, узнав об этом, примчался в город, чтобы забрать тело покойной и похоронить её на исторической родине – в Кальме. Об этой горестной утрате Гудан скажет стихами:

Невысокая, немного пожилая, Читает книгу, голову склоня. И в памяти моей совсем живая Учительница первая моя… Не знаем мы, кого мы потеряли. Не каждый сразу и поймёт. Ушла из жизни, как цветы повяли, – Горюет малочисленный народ…

Вот этому малочисленному и разделённому народу и посвящена его книга-путешествие. А разделены нивхи не только потому, что одни живут на Острове, а другие на Материке. Многие ещё и в Японии. Ведь до 1945 года Южный Сахалин принадлежал японцам, которые и забрали с собой часть населения во время эвакуации. Но дело даже не в этом. Условия жизни разные. Амурским нивхам разрешено потреблять «нормовой» рыбы всего 20 килограммов в год, а сахалинским – 100. «А что такое этническая пища для аборигена? – пишет Гудан. – Это жизнь. Попробуйте лишить, например, украинца сала и борща. Или кавказца – любимого шашлыка и фруктов… Что будет? Мы же – нивхи, нанайцы, ульчи… – получаем от юколы, от талы, вообще от этнической пищи животворную силу. Но нас пытаются лишить своих прав. Попробуйте 20 килограммов осенней кеты разделить на год. По кусочку на день. А о юколе и говорить нечего. Это ли гуманно? Это ли человечно?». Но речь идёт ещё и о языковом разделении, о диалектологических различиях. Понятно, что сейчас японские нивхи уж совсем далеки от наших. Но даже сахалинские и амурские порою не понимают друг друга. Опять же обращусь к тексту книги. Во время путешествия по Сахалину (кстати, Гудан приехал туда впервые, так уж вышло за его многолетнюю жизнь) он встретился с одним человеком.

«– Давай поговорим по-нивхски, – предложил он мне.

– С удовольствием, – отвечал я.

– Нивгиш клайд, – произнёс он.

Я с недоумением смотрю на него – мне, амурскому жителю, непонятен вопрос. Александр тоже недоумённо смотрит на меня. Я поясняю ему после того, как понял вопрос, что нивхи Амура говорят иначе. А «нивгиш клайд» означает на сахалинском диалекте – говори по-нивхски».

Вот такое «разделение труда» с языковыми барьерами. Но всё равно это одни соплеменники. И для амурчан остров Сахалин всегда был Играющей Землёй. У Евгения Гудана об этом сказано так: «Выйдешь на побережье Татарского пролива, посмотришь вдаль, в море – и видишь перед собой, на линии горизонта, землю, которая как бы парит в воздушном пространстве. Земля то опускается, то поднимается над водой, как бы играя в воображении нивха. Это и есть Лер Миф».

Путешествуя по Сахалину, автор держал в своём багаже книгу английского исследователя и писателя Чарльза Хоуза «На восточной окраине». Этот увесистый труд был написан в 1901 году, а на русском языке вышел лишь в 2003-м. Собственно говоря, Гудан прошёл почти тем же маршрутом, что и Хоуз в своё время. Вот только с каторжниками не встречался, потому что их давно след простыл. Но столетние деревья на высоком берегу речки Тымь, и колючий северный ветер, и ночёвки у костра после рыбалки, и многое другое всё то же. А главное – и люди практически не изменились, не стали ни хуже, ни лучше, они – живут и счастливы тем, что живы, качаясь на волнах Времени и Пространства. Ещё одна цитата из книги: «И что же они, эти наши современники, чем занимаются, как живут, на что надеются дальше? А никто из них и не отвечал на мои немые вопросы. Сахалинцы живут на земле моих и своих предков, как велит обстановка и насколько им позволяют обстоятельства жизни. Так было и в двадцатом веке, и в наступившем двадцать первом».

О Сахалине, конечно же, писал не только занесённый непонятно каким ветром с Альбиона англичанин. Первым делом на ум приходит Антон Павлович Чехов. А ещё: Пилсудский, Крейнович, Гонтмахер, Штернберг, Таксами, Отаина, упоминавшаяся уже Пухта, почти классик нивхской литературы Санги, Прокофьев, Лок… Я бы непременно добавил к этой замечательной плеяде и нашего современника, писателя, автора многочисленных романов, «ворошиловского стрелка» Виктора Пронина, чья молодость также была связана с Сахалином. Его недавняя повесть «Остров» – пронзительное и лирическое погружение в терпкое вино юности, во времена внутренней и самой целостной свободы. И вот теперь – Евгений Гудан, открывающий Играющую Землю заново, со своей личной неизбывной грустью и надеждой. Его произведение насыщено не только поэтическими воззрениями нивха на землю предков, не только географическими и энтомологическими подробностями, но оно буквально переполнено встречами с самыми различными людьми. И читателю будет интересен каждый из них.

Вот Любовь Романовна ведёт печальный рассказ о репрессированных нивхах. Людей забирали обманом, без предъявления каких-либо обвинений, и увозили в Сибирь. В ссылке находились по восемь-десять лет. А другие были увезены в Японию, на остров Хоккайдо. Получается, что нивхи, для которых самым страшным грехом и преступлением считается убийство другого человека, стали жертвами со стороны как СССР, так и Японии. Может быть, для кого-то количество этих жертв покажется не столь существенным во всесоюзном масштабе (ну, подумаешь, каких-то сто или двести человек!), но даже смерть одного человека изменяет родовую нить.

А вот история про собаку. Один человек с лесозаготовок на западном побережье Сахалина отправился зимой пешком домой, чтобы навестить семью. С ним был пёс. Но то ли сердце подвело, то ли сил не хватило. Нашли его только через неделю. Человек лежал на спине, а на груди у него – преданная собака, ещё живая. Вокруг – лисьи следы. Но человек лежал нетронутый зверьём, собака всех отгоняла… Не могу не рассказать ещё один случай с лайками. Уж больно мне эти существа милы. В Некрасовке некто Фёдор держал ездовых лаек, около двенадцати (так и хочется написать – «человек»). Красивые, ладные, выносливые. Сам недоедал, но собак кормил исправно. Приехавшие на Сахалин японцы, готовившиеся к экспедиции на Северный полюс, упросили его одолжить им его лаек – на год. Хозяин согласился. Японцы побывали на Полюсе, но вывезти собак на Большую землю по какой-то причине не смогли. Оставили на Севере. Через год опять вернулись с новой экспедицией. И что бы вы думали? Они с удивлением обнаружили, что все лайки выжили, причём корм себе добывали сами. Правда, немного одичали, но вскоре опять стали выполнять функции ездовых собак. А потом их всё-таки вернули Фёдору.

А в музее города Поронайска хранится удивительное весло, сделанное, скорее всего, из лиственницы. Довольно тяжёлое и очень старое, найденное на побережье моря. Это весло – загадка не только для наших учёных, но и для иностранцев. Подобных вёсел, с лопастями в виде фигуры игрушки-неваляшки, нет ни у айнов, ни у нивхов, да и у других народов тоже не встречалось ничего подобного. Откуда оно? Кто им пользовался? Много тайн хранит сахалинская земля, их ещё предстоит раскрыть… Если, конечно, сама Играющая Земля останется.

Евгений Гудан вслед за Владимиром Санги ратует за создание для нивхов полноценной резервации по американскому образцу, где индейцы полностью свободны на своей территории и куда не может ступить нога постороннего. Не знаю, не буду спорить или соглашаться. Приведу лучше в заключение ещё одни слова автора, которые болью откликаются в сердце, но и рождают надежду: «Наряду со многими положительными моментами аборигены сполна изведали «блага» чужой цивилизации. Прежде всего, это касается алкоголизма. Почувствовавшие способность «огненной воды» придавать человеку свойства «храброго и разговорчивого», коренные малочисленные народы Севера до сих пор до икоты познают эти «прелести» в пьяном угаре, правда, не все, но любители всё же находятся. Это горе больно и безжалостно бьёт, как бичом, как копьём, как стрелой, по генофонду народа. Вот и выходит, что ничто, как время, как цивилизация, не смогли отразиться на моём народе пагубно, как и неумелый подход к национальным особенностям малочисленных моих соплеменников. Можно сказать и иначе – советский гуманизм, да и царский тоже, оказался чуть ли не сродни воинственному геноциду завоевателей Америки и Японии… Нивхи никогда не были националистами. Наоборот – душа нараспашку. Может, эта наивная, детская черта северного человека играет с ним теперь злую шутку? Нивхи никогда не требовали для себя какой-либо исключительности, но пора бы понять государству, и людям, власть предержащим, что народ, находящийся на грани исчезновения, – частица мирового сообщества, и что есть люди, заявляющие об этом во весь голос, чтобы их наконец-то услышали… А я всё вспоминаю Лер Миф, неповторимую природу, ландшафты, напоминающие то тропический лес, то родную амурскую тайгу, то далёкую северную тундру. И перед моими глазами всё чаще возникают образы людей, которых я узнал и полюбил. А сам всё думаю: кто же подхватит эстафету? Кто способен идти по дороге, что выбрала для себя когда-то наша учительница? И отвечаю себе – будут, обязательно найдутся люди, кто душой и сердцем болеет за свой народ. Ибо жива его душа – я это теперь знаю. Потому что Живой Огонь всегда поддержит его в трудную минуту, осветит путь к добру и справедливости…».

***

О нивхском поэте и новеллисте Дмитрии Вайзгуне в биобиблиографическом справочнике Вячеслава Огрызко не сказано вообще ни одного слова. Как-то этот автор проскользнул мимо неутомимого исследователя северных, сибирских и дальневосточных народов. Скорее всего, случайно, а может быть, и потому, что до этой книги у автора было всего несколько публикаций в сборнике «Хабаровск поэтический» и в альманахе ульчских поэтов. Но сказать о нём несколько слов, безусловно, стоит. Хотя бы потому (и тут я соглашусь с написавшим предисловие к его книге «В отчем доме всё моё богатство» А.А. Лозиковым), что некая тайна в поэзии Вайзгуна есть, несмотря на то, что стихи эти сделаны порою грубовато и коряво. Но они трогают, ведь Дмитрий Николаевич выстраивает свой поэтический ряд не для того, чтобы удивить или поразить метафорой, необычной рифмой или полифонией художественного текста, – нет, его стихи завязаны на чувственном восприятии мира. Даже в совершенно обыденном, банальном, он видит то надежду на воскресение любви и счастья, то трагедию человеческой жизни. В подтверждение своих слов приведу два его стихотворения. Первое:

Падают капли. Всё серо и сыро. В мокрой палатке комар нудит. Мы вдали от суетного мира, Нам надоели порядком дожди. Все очертанья размыты, Серый туман, как шатёр. И о чём-то давно позабытом Шепчет полупогасший костёр. Этим дождём напускное всё смыто. И хоть не стало поменьше туч. Мне показалось, пусть солнце и скрыто, Где-то несмело мелькнул его луч.

Рифмы и размер, конечно же, требуют большой работы от поэта, но общая картина взгрустнувшего у костра одинокого человека выражена довольно точно. А вот второе стихотворение, тоже связанное с дождём, но здесь – совершенно иное:

По окнам нервно струйки льют, И улицы блестят, как реки. И дворники машин снуют, Как механические веки. Льёт дождь неслышно, чуть дыша Из разноцветной детской лейки. Осиротевшая душа Сидит и плачет на скамейке.

Это уже не просто дождь, а слёзы осиротевшей души. Возможно, человек оплакивает своего ребёнка, возможно – свою загубленную судьбу. Всё возможно, но в этих двух последних строчках и заключена та тайна, то предугадывание, которые заставляют читателя мыслить и сопереживать. Но, к сожалению, подобных поэтических находок у автора встретишь не часто. Чаще попадаются такие рубленые фразы, как:

Амур широк, река могучая! С маньчжурских сопок ты плывёшь. Земля моя, родная Ульчия, Красивей места не найдёшь…

Здесь слышится голос казённого гимнопевца, а не музыка поэтической души. Тем более что речь идёт о малой родине. К чему этот ненужный пафос, сразу же настраивающий зоркого читателя на скептический лад? Видели мы и «Кубанских казаков», и «Свинарку с пастухом», проходили. Или такая вот строфа:

…Говорят, что нищий мал, как муха, Что ничтожен в бедности своей. Да, конечно, если нищий – духом. Тот богат, кто духом посильней.

В общем-то, понятно, что хотел выразить автор. Не учёл он только одного (а может быть, не знал?), что в евангельских Заповедях Блаженства сказано: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство небесное». И имеется тут в виду не духовная нищета как какой-то порок, а признание себя духовным бедняком: «Себя укоряй, никого не осуждай; считай себя грешнее, хуже, ниже всех; помни, что никакого добра не можешь сделать без благодати Божьей; читай молитвы церковные, каноны и акафисты, смотри, как в них изображается нищета духа нашего, и поучайся стяжать нищету духовную». Так же и блаженны плачущие, ибо они утешатся; и блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят; и блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими; и блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство небесное… В этом – смысл Слова, которое в стихотворении Вайзгуна получило совершенно иное, противоположное звучание. А следовательно – изменило Истине. Но, может быть, я говорю об этом совершенно напрасно и Дмитрий Вайзгун атеист, эпикуреец и сайентолог «в одном флаконе»? Тогда пусть пишет так и дальше. Если же нет, то ему надо более тщательно работать и над смыслом в своих стихах, и над их поэтической формой.

***

Семьдесят лет назад Советская власть почему-то запретила преподавание удэгейского языка. Почему это было сделано – сказать теперь трудно. Чем удэгейцы-то провинились? Но чуть не за несколько ночей все книги, словари и учебники на этом языке были безжалостно сожжены, а долгое время работавший над ними известный северовед Е.Шнейдер был вскоре расстрелян. Очевидно, таким образом искусственно насаждалась русификация местного населения. Неудивительно, что уже следующее поколение удэгейцев родного языка не помнило и не знало. Но вот ведь какая ирония судьбы: именно в тот карательный к удэгейскому языку год в селе Гвасюги на свет народилась девочка Валя, ставшая в будущем известной сказительницей и просветителем удэгейского народа – Валентиной Тунсяновной Кялундзюги. Она и национальный ансамбль создала, и пьесу «Восход солнца» – о событиях гражданской войны на Дальнем Востоке – сочинила, и добросовестно проработала четверть века председателем Джанговского сельсовета, помогая своим соплеменникам всеми силами, и охотницей была знатной, показывая пример иным мужчинам, и сказки писала. Но самое главное – сама взялась за составление удэгейского алфавита и азбуки. Более того, подготовила фольклорные материалы для академической 60-томной серии «Памятники фольклора народов Сибири и Дальнего Востока», не имея высшего образования. Правда, материалы эти где-то затерялись, до сих пор ищут. Но не важно, рукописи ведь не горят, а язык – тем паче.

Теперь, представив читателям Валентину Кялундзюгу как воительницу и спасительницу удэгейского народа, перейду к её книге сказок «Жил-был Егдыга». Егдыга – это такой фольклорный удэгейский герой, в воде не тонет и в огне не горит. В книге, замечательно проиллюстрированной художником Сергеем Чешкиным, представлены шесть сказок, причём на трёх языках – русском, английском и удэгейском. Хорошие сказки, спору нет, но внукам своим я бы их читать не стал. Во-первых, не поймут: много слов, которые требуют комментариев составителя, например, «эмэндэ», «бэле», «папандя» и так далее. А во-вторых, я-то, когда читал, смеялся, но другие могут воспринять эти национальные и бесспорно восхитительные сказки как некие ужастики в стиле раннего Хичкока. Вот посудите сами. Буду пересказывать не как Кялундзюга, а своими словами.

Егдыга как-то раз отправился на берег моря, встретил там женщину-тюленя и стал с ней тайком жить. Жена же его, законная, этому делу, естественно, не обрадовалась. Напоила она Егдыгу допьяна (а вы говорите, только русские купцы удэгейцев спаивали!), разрубила мужа топором пополам и одну половинку к себе приставила (интересно, как это?). Потом выследила женщину-тюленя и в неё острогу всадила. Вернулась к мужу и прилепила к нему его половинку. Тот встал, пошёл искать женщину-тюленя. Её уже хоронить несли. Он её оживил красной водой, взял на руки и прыгнул вместе с ней в море. Короче, все счастливы.

В следующей сказке Егдыга бежал за своей любимой девушкой и играючи бросал в неё то нож, то копьё, то стрелу пускал. Ну, веселился парень. Та ловкая была, уворачивалась, но один раз всё-таки попал. «Не сердись!», – говорит ей Егдыга (а действительно, чего сердиться, если жених дурной?). «Я твою рану вылечу». На этот раз обошлось не красной водой, а слюной. Выжила-таки. И были счастливы. Правда, история умалчивает – продолжались ли потом эти игры с оружием и живой мишенью или нет?

Ещё одна сказка может посоперничать со сказанием о Франкенштейне. Егдыга жил со своим отцом Канда и матерью. Хорошо жили, счастливо. Егдыга на охоту ходил, доставал столько мяса, что троим и не съесть. А отцу и матери это почему-то надоело. И решили они Егдыгу убить. Сына своего то есть. Да замочили как-то изощрённо. Сначала предложили ему в гробу поспать, там, дескать, удобней. А когда Егдыга уснул, натолкали в гроб ещё и всякой нечисти – пауков, змей, жаб и прочих тварей. Крышкой накрыли и в реку столкнули. Долго ли, коротко плыл гроб по реке, но всё ж пристал к берегу. А там – девушка. Вытащила она гроб, открыла крышку, нечисть всю эту прогнала и нашла от Егдыги только один мизинчик. Ничего, вместо целого мужа и мизинец сгодится. Начала его баюкать, а через семь дней из мизинца и сам Егдыга вырос. Жили они счастливо, а отец Канда с матерью всё дрались между собой и ругались, что остались теперь без мяса.

Ну, в других сказках отец свою дочь молотком бил, чтобы её кривые ноги выправить (причём почему-то исключительно по голове), а поползень клевал в горло, чтобы застрявшие там лосиные глаза наружу выкатились; брат наступал ногами на свою сестру так, чтобы у неё зад раскорячился, как у лягушки, а потом швырял её в воду… но все жили счастливо и умерли в один день. Нет, не в один, это уж моя отсебятина. Но сказки мне очень понравились. И я подумал: а наши-то, русские сказки, чем хуже или лучше? Там ведь тоже Баба-Яга живьём Иванушку-дурака в печь сажает, и отец свою собственную дочь в лес на мороз приводит и там оставляет, и кикиморы всякие с лешими, а уж о Кощее и говорить нечего. Да везде так, по всему миру, у всех народов и наций. Наверное, надо с детства переболеть ужасами, чтобы потом быть добрее. Но это уже другая, совершенно отдельная и философическая тема для диссертации.

***

В упоминавшемся уже в моей статье библиографическом справочнике Вячеслава Огрызко присутствуют шесть литераторов с фамилией Бельды. Наш – Георгий Андреевич, выпустивший книгу «От крепкого корня предков», – родился в 1930 году в селе Курун Хабаровского края в семье потомственного рыбака. Долгое время он в сторону Литературы даже не глядел. Занимался делом своих предков в рыболовецком колхозе. Жизнь его изрядно потрепала и помотала. В конце концов он перебрался в нанайское село Нижние Халбы, и вдруг в нём проснулась дремавшая тяга к сочинительству. Пишет Бельды на своём родном нанайском языке, а переводит его на русский также упоминавшийся мной Александр Лозиков, профессиональный поэт и прозаик. Пишет и стихи, и прозу. Вот одно из его замечательных стихотворений я и хочу привести, чтобы читатель сразу отметил глубокий талант этого автора:

Входя под сумрачные своды, Я ставлю мысленно большой Знак равенства между природой И человеческой душой. Не оскорбить бы ненароком, Ростка мятежного не смять… Весь день за мной пытливым оком Природа будет наблюдать.

Писатель Григорий Ходжер сказал о нём так: «Никто из нанайцев не обладал дерзостью настоящего поэта. Человек всегда чего-то боится, если не надеется на себя. Мне близок Георгий Бельды, но он человек, бьющийся с собственной тенью. К тому же его нанайский не всегда тот, который попал в словари». То, что Бельды бьётся с собственной тенью – это правда, но он ещё и человек по-настоящему дерзкий и весёлый, обжигающий своими выстраданными чувствами. Кто ещё может написать так после тяжёлого инсульта:

Мне били по башке кому ни лень, Не каждый день, так через день, но били. И вот теперь лежу один, как пень, Лежу как пень, а дерево срубили.

Или:

Меня читают бабушки-нанайки, Когда им больше нечего читать, Когда ночами света нет в бараке, Луна в окне сияет, как печать.

Предоставим слово его другу и переводчику Александру Лозикову. Он спрашивает у Бельды:

«– Гоша, зачем ты пьёшь?

– Все поэты пьют.

– А я вот не пью.

– Так тебя и за поэта не считают. Не пьёт, значит, не страдает. А тот, кто не страдает, тот не поэт».

Георгий Бельды страдал в жизни предостаточно, но никогда не делал из этого какого-то культа. Оставался всё таким же дерзким и свободным. С искромётным, ироничным умом. С ходу может сочинить такое: «Как-то приходит к охотнику вепрь. Не отдавай, говорит, дочку за хохла, он будет откармливать её на сало…». Или о сегодняшнем времени: «Хуже даже предки не помнят. С копьём на зверя ходили – жили лучше. Рыба была, а теперь… Говорят, издержки цивилизации, но это ложь. Лучше жить в лачуге среди природы, чем во дворце с перекошенным от страха лицом». Он точно подмечает каждую деталь: «У городских сорок оперение темнее, да и дерзости больше. Они презирают людей. Я видел в городе сороку, которая летала за убегающим мальчишкой, пока не посадила ему на голову кляксу. Городские сороки – дети дымных свалок и трущоб».

Его мысли о времени, о будущем: «Человечество ждут большие потрясения. Шаманка Лингза утверждала, что облысевшая Земля станет мстить человеку за то, что он уничтожил её прекрасную причёску. Лысая Земля потеряет связи с космосом и станет биться в агонии распада. Её сердце лопнет от возмущения, и волны огненной лавы расползутся по материкам и океанам. Это будет не только началом конца, но и началом новой жизни. Но допустить, чтобы на Земле возникло подобие человека, земля не позволит. Пусть на ней резвятся симпатичные мордашки бездумно весёлых существ». Такое вот эсхатологическое пророчество нанайского поэта, почти евангельское по своей сути.

И вновь – слово Лозикову: «Георгий складывал пальцы в щепотку и выплёскивал часть водки из стакана под стол, где, подобно голодным собачкам, сидели боги и облизывались в ожидании подачки. Многого они от нас не требовали, главное даже не в водке, а в том, что сидящие за столом люди не забывали своих родителей. Следуя примеру нанайского поэта, я пальцы в водку не макал, а часть зелья выплёскивал на пол прямо из стакана. Два первых моих жеста Георгий оставил без внимания, а когда (неважный питок) я собрался было выплеснуть на пол чуть ли не треть стакана, он задержал мою руку:

– Богам много пить вредно, – и вылил водку в свой осушенный до дна стакан. – Богам не важно, сколько им подают, главное, что о них помнят.

Я балдел от нанайских богов. Мне они напоминали самого Георгия: доброго, с мудрой лукавинкой в глазах».

Только один из таких нанайских богов мог написать подобное:

В потаённых глубинах потока Я пытался, за камень держась, Приобщиться к космическим токам, Родовую почувствовать связь. В них ищу своей жизни начало. Между мхов и слоистых камней Бездны лет эти струи качали Родословную жизни моей. Эти рыбы, снующие мимо, Эти раки, сосущие ил, Эти камни замшелые зримо Я в наследстве отцов ощутил.

Александр Трапезников