Голос вопиющий

№ 2009 / 10, 23.02.2015

Шат­кий, тря­су­щий­ся слов­но ста­рик в Пар­кин­со­не, лифт мед­лен­но под­ни­мал ме­ня на пя­тый этаж. Я ему до­ве­рил своё те­ло без вся­ко­го стра­ха и тряс­ся вме­с­те с ним.

Лев АЛАБИН

Шаткий, трясущийся словно старик в Паркинсоне, лифт медленно поднимал меня на пятый этаж. Я ему доверил своё тело без всякого страха и трясся вместе с ним. На короткое время у нас даже возник невидимый контакт, и я проникся сочувствием к его нелёгкой работе. Деревянные створки подались моим рукам и без особого сопротивления сложились в гармошку, стукнула железная с зарешеченным окошечком дверь, и я ступил в редакционный коридор.

К этому времени я уже не один год обивал пороги различных редакций и издательств, и всюду прежде всего ощущался дух лощёной, лакированной казёнщины, а встречавшиеся мне сотрудники походили скорее на чиновников, спешащих с бумагами до начальства, а не творческих работников. Всё в них было казённо, неприветливо и враждебно какому бы то ни было творческому началу.

Здесь же всё было по-другому, даже немытый паркет широкого коридора, по которому я шёл мимо дверей с табличками, казалось, приветствовал меня каким-то своим, понятным только нам двоим языком поскрипываний и шорохов.

Некоторые двери были полуоткрыты, и, в с некоторым любопытством заглядывая в них, я видел заваленные рукописями столы, людей без галстуков, в свитерах, с всклокоченными шевелюрами и непричёсанными лысинами. Всё это никак не походило ни на одну газету.

– Ну да, это же писатели, – подумал я, – а не журналисты. – И какая-то уверенность, что здесь я, наконец, найду своё место, охватила меня.

Наконец я нашёл дверь с табличкой зав. отделом культуры и, постучавшись, услышал весёлый приветливый женский голос и вошёл. Этот кабинет отличался тем, что был выше уровня пола. И чтобы войти, надо было шагнуть на ступеньку вверх. Миловидная женщина бальзаковского возраста приняла мою рукопись. Отложила в сторону, словно печатание её было делом решённым, и стала расспрашивать обо мне, о моих интересах. А потом и совсем заговорила на абстрактные темы.

«По волнам Елену сбондили» – это кто написал, – вдруг спросила она. Мой скукожившийся мозг отказывался понимать, что вот так свободно с незнакомым человеком можно говорить о Мандельштаме. И не на кухне, за плотно сдвинутыми шторами, а в кабинете вполне легальной газеты. Тогда Горбачёв ещё только собирался объявить о перестройке, и хотя в воздухе витало духом перемен, ещё нельзя было и вообразить, куда эти перемены нас приведут.

Зав. отделом культуры Александра Михайловна Святова (Пистунова) стала меня регулярно печатать, – она как нельзя больше соответствовала своей фамилии. Волосы у неё были светлые, мягкие и шелковистые, и характер такой же. Ноги у неё совсем не ходили, она передвигалась на костылях, этим ещё больше напоминала русскую святую, сошедшую с картины Репина или Нестерова.

Вскоре я узнал о назначении пандуса в её кабинете.

– Как вы думаете, почему все окна в комнатах расположены так высоко?

Действительно, окна в кабинетах находились где-то на уровне плеч, обычно подоконники бывают по пояс.

Она сама объясняла это тем, что раньше на этом этаже находились номера публичного дома, и чтобы в окна нельзя было подсматривать, их расположили так высоко. Теория эта мне сразу показалась весьма сомнительной, потому что здание было построено в стиле конструктивизма уже при советской власти, ни о каких публичных домах речи идти не могло.

Свет из окна падал очень скупо. За столом было темно. Поэтому и появился этот удивительный пандус, возвысивший зав. отделом культуры над всеми остальными сотрудниками, которых свет из высоких окон нисколько не смущал. Пандус был сделан фундаментально и пережил саму газету (кто бы мог это предположить), и теперь возвышает сотрудника неизвестной фирмы, которая ныне располагается в помещении редакции.

В «Литературной России» тогда гонорары были вполне приличные, за полосу я получал примерно 100 рублей. Что соответствовало тогда моему месячному заработку.

Я стал регулярно навещать эту гостеприимную редакцию и, постепенно, мои ничего не значащие заметки обретали осмысленность. Я возымел смелость выражать в них свои мнения.

Тогда ещё в редакциях числились сотрудники в экзотической ныне должности «цензор». Сначала на мои статьи никто не обращал внимания. Но вскоре я почувствовал пристальный интерес. Помню, как был вырезан абзац из статьи о новом документальном кино. Фильм снимал толпу в московском метро. Впервые нам показывали нас самих, и я заметил в статье, как много военных попадает в кадр (тогда ещё не стеснялись носить военную форму). Буквально каждый десятый оказывался военным. Вот это и было вырезано. Еще помню обидную купюру. Я писал о новой поэзии. О ныне хорошо известных, и даже успешно забытых, метаметафористах. Адептах метафизической метафоры. И вот эту самую важную приставку «мета» – цензор постоянно удалял, что, конечно, лишало статью смысла, потому что непонятно было о каких метафористах шла речь и при чём тут метафизика.

В отделе культуры работали два молодых сотрудника – Наташа Троепольская и Алексей Ерохин. Они как-то очень сочувствовали мне, и словно извиняясь, что сами получают зарплату, а я живу только на гонорарах, давали моим статьям зелёную улицу. И всегда положительно высказывались о моей личности на летучках. Благодаря их заступничеству мои публикации стали мелькать на стенде «Лучшая статья номера».

Мои друзья уверяли, что я могу писать в этой газете что угодно, потому что её всё равно никто не читает. Газета выходила небольшим тиражом и, конечно, её популярность нельзя было даже приблизительно сравнить с авторитетом и популярностью «Литературной газеты». И я так тоже считал сначала, пока мои статьи не стали задевать за живое. Больше всего я писал о кино. Тогда появилось некое явление, названное «альтернативное кино», теперь окончательно забытое. Это в основном были неигровые фильмы, показывающие правду и изнанку жизни. И с удивлением обнаружил, что меня стали регулярно приглашать на все кинофорумы, кинофестивали, и даже на какие-то тайные просмотры. Я вошёл в мир кино как свой. Все, о ком я писал, были весьма хорошо обо мне осведомлены. Я ощутил, что у меня кроме цензора появились внимательные читатели.

Газета ввела рубрику, посвящённую телевидению. И я стал её вести. Тогда телевидение было непохоже на современное. Помню, что для журналистов устраивали специальные просмотры, перед тем как запустить сериалы. Устраивались конференции, и при большом стечении специалистов обсуждалась продукция разных отделов. Помню многодневную конференцию студии документального кино, тогда самую передовую на телевидении. Как чудо воспринимается сейчас это. Выступающему давалось неограниченное количество времени. И что главное – его никто не перебивал. По сравнению с современными обсуждениями, когда тебе дают три минуты и перебивают 33 раза, это воспринимается как недосягаемая вершина ушедшей цивилизации. Критиков почитали! Профессиональное мнение уважали, интеллект ценили.

Фильмов снималось множество, и снимали профессионалы, а не как сейчас, когда сами популярные телеведущие, пользуясь своим положением, берутся за режиссуру, а потом самозванные академики присуждают им премии. А критики вылизывают им все места, вознося до небес обнаглевший дилетантизм.

Тогда на телевидении стремительно развивался «Учебный канал» (ныне канал «Культура».) Передачи освобождались от школьной тематики и становились просветительскими, а некоторые даже публицистическими. Но неожиданно пришло новое начальство и абсолютно все программы этого канала свернуло. Под угрозой даже встали передачи Панченко о русской истории. Сейчас даже близко нет ничего подобного, хотя бы отдалённо приближающегося к вдохновенным импровизациям этого учёного и поэта нашей истории. И мне было предложено вступиться за русскую культуру.

Как-то само собой подучилось, что я возымел репутацию одиозного критика, неустрашимо ниспровергающего установившиеся авторитеты. Главному редактору Михаилу Макаровичу Колосову шли гневные отзывы на мои статьи, но от этих писем мой авторитет только укреплялся. Помню письмо от Колосова, патриарха телевизионных сериалов, которое мне дали почитать, адресованное лично главному редактору – Колосову. «Колосов Колосову подаёт голос» – шутили в редакции. Мне тогда совсем не понравился его новый сериал. И я не преминул об этом сообщить читателям. И что, конечно, не осталось безответным со стороны автора фильма. Нет, газета читалась. И читалась очень внимательно.

И вот теперь мне предстояло вступить в схватку не с отдельным режиссёром, а с целым каналом. Я взял кучу интервью у разогнанных сотрудников. Собрал массу материала. Гневные статьи стали выходить. Письма главному редактору тоже полились рекой. Но менялось время. С административным произволом мы научились бороться. А вот с произволом олигархов – нет. Власть получила деньги. Слова теряли вес. Речь уже шла не об отдельном канале «Культура» – о культуре всей страны. Требовалось структурно менять направление ударов и линию обороны. Газета перестраивалась. И появился новый главный реактор – Эрнст Сафонов, с его именем связана уже совсем иная, воистину боевая слава газеты.

Панченко удалось отстоять, он ещё несколько лет продолжал свои передачи. Но потом, в 90-е, телевидение на десятилетие забыло о культуре. Десятилетие ни по одному каналу невозможно было услышать имена русских писателей.

Голос интеллигенции, которым была газета, перестали воспринимать. Саму интеллигенцию обрекли на нищету. Наступали кровавые 90-е.

Лев Алабин