Изумляемся вместе с Юрием Архиповым
№ 2009 / 12, 23.02.2015
С поэтами-переводчиками часто бывает так: трудясь долгие годы над текстами иностранных авторов, они настолько вживаются в их манеру письма, что начинают и сами писать в том же ключе и духе.
Равновесие человеческой свободы
 |
С поэтами-переводчиками часто бывает так: трудясь долгие годы над текстами иностранных авторов, они настолько вживаются в их манеру письма, что начинают и сами писать в том же ключе и духе. (Таковы многие наши творцы современного верлибра.) Что-то подобное случилось и с Владимиром Бибихиным (1940 – 2005), лучшим нашим (после Александра Викторовича Михайлова, разумеется) переводчиком философской классики ХХ века с немецкого. Немало лет проведя над текстами Мартина Хайдеггера, он и сам предался со временем потоку собственного сознания – призванного, прежде всего, отделить свою «самость» от чужого «оно» и объективной данности, воспринимаемой не только в ощущении, но и в операциях логического членения и постижения. Результат был самый достойный – из-под пера Бибихина под конец его жизни вышло немало примечательных философских и культурологических книг. Не пресекается их ручеёк и после внезапной, трагической смерти автора (он разбился, упав со скалы, – любовь к «горным тропам» то ли привили ему, то ли укрепили в нём те, кого он так любил читать и переводить, – Ницше и Хайдеггер).
Такова и изданная петербургским отделением издательства «Наука» (в серии «Слово о сущем») посмертная книга Бибихина «Мир». Она представляет собой свод нескольких курсов лекций и семинаров, которые он читал и вёл в начале девяностых годов сначала на философском факультете МГУ, а затем на таком же и РГГУ.
«Мир» в этом тематически компактном, хотя и допускающем великое разнообразие ассоциаций и вариаций аспекте не бесконфликтное, согласное сосуществование, а именно вместилище бытия (то есть не Frieden, а Welt). Это и рамки (стенки) всякого понимания, потому как всякая «надмирность» тоже вырастает из условий мировой органики, во всяком случае, так или иначе отражается в ней. А коль скоро это так, то мир – это то, в свете чего только и возможно всякое понимание: субъектные и объектные горизонты, таким образом, совпадают. Совершенно замечательная удача для русского философа в этом случае, что в русском языке слово «свет» столь же объёмно, как и слово «мир», – и эти объёмы легко совмещаются.
В каком-то другом важном смысле «мир», по Бибихину, это и искомое равновесие человеческой свободы, распоряжаться которой и есть задача философа. А также открывать – каждый раз заново – в своей, индивидуальной философии самое ядро вечной, общезначимой мудрости, которая, однако, ничего не значит, если не осенила каждого из нас лично и если не связала нас всех в некую живую и плодотворную коммуникативность.
Подобные записи курса лекций нередко раздражают всяческими тавтологиями, корявостями слога и прочим «мусором» устного словоизвержения. Ничего подобного в предложенном тексте нет и в помине. Весь он строго продуман и скомпонован, а также тщательно отделан литературно. Слог автора не форсист, но в своей суховатой строгости по-своему элегантен. Благодаря этому вся книга прочитывается сравнительно легко – во всяком случае, куда спористее, чем аналогичные немецкие опыты Дильтея, Шелера или того же Хайдеггера. В виде своеобразного комментария к хрестоматийным философским текстам последнего её и можно рекомендовать студиозусам любых ступеней.
Владимир Бибихин. Мир. СПб.: Наука
География трагедий
 |
Простодушные глотатели детективов вряд ли догадаются, сколько захватывающих сюжетов таится в этой научно-исторической книге. На протяжении тысячелетий книги становились такими же жертвами не только стихийных бедствий (вроде извержения Везувия или землетрясения в Лиссабоне), но, значительно чаще, интриг и сражений, и погибали, как и отдельные люди, как и целые народы. Завоеватели мира и диктаторы от Александра Македонского и Цезаря до Наполеона и Гитлера любили предавать неугодные им книги огню. Политические распри, религиозная нетерпимость, нравственный ригоризм в разные эпохи и в разных частях света обрекали на гибель знаменитейшие книжные собрания – вроде такой легендарной сокровищницы древних знаний, как Александрийская библиотека.
Как и люди, книжные собрания становились также жертвами трагических случайностей – пожаров или сумасбродных капризов правителей. Так, известная египетская библиотека, восходящая в своих основаниях ещё к императору Эхнатону, была уничтожена одной вдовствующей императрицей, всю жизнь ревновавшей своего мужа-императора к книгам, которым он, книгочей и поэт, уделял при жизни больше внимания, чем супруге; дождавшись его кончины, она первым делом побросала все книги в Нил. Таким образом, книги погибали не только в огне.
География библиотечных трагедий в этой книге также весьма широка – от Японии до отдельных стран и даже княжеств Европы. В целом, здесь описаны сотни случаев исчезновения библиотек. Чуть подробнее освещаются «деяния» вождей Древнего Рима – кроме Цезаря, ещё и Нерона, Каракаллы, Диоклетиана, а также набеги арабов-мусульман на Иерусалим, разбой, учинённый крестоносцами в Византии, бесчинства гитлеровцев, воскресивших в мае 1933 года жуткий древний ритуал сожжения книг на улицах Берлина и других немецких городов.
Отдельная глава посвящена наиболее известным «писателям-иерофантам», то есть тем, кто даёт в своих произведениях жутковатые описания книжных пожарищ. Цитируются и отчасти пересказываются такие мастера зарубежной прозы, как Борхес, Брэдбери, Канетти, Кортасар, Эко, Франс, Жид, Хаксли, Оруэлл. Будь автор лучше знаком с русской литературой, он мог бы привлечь ещё и Булгакова («Ханский огонь»).
Зато российской истории посвящены в интересующем автора контексте сразу две главы. В одной из них прослеживается судьба тех – приблизительно – десяти миллионов книг, что были вывезены из Германии после поражения Третьего Рейха в итоге второй мировой войны (подчёркнуто, что часть их, осевшая в хранилищах московской Библиотеки иностранной литературы, постепенно возвращается восвояси). А завершающая глава книги даёт ещё один интригующий сюжет, посвящённый легендарной библиотеке царя Ивана Грозного. Поластрон приводит свидетельства тех иностранцев, которые эту библиотеку видели и составили её примерное описание. Один из них будто бы даже сказал царю Ивану, что отдал бы все сокровища мира за обладание таким собранием, которое его дед, царь Иван Третий, заполучил в качестве приданого из Византии. Там, де, были и древнеегипетские папирусы и древнейшие списки Евангелий. Автор предполагает, что эта сверхценная библиотека погибла в Кремле во время польской интервенции начала семнадцатого века. Версию Александровского «укрывища», имеющую хождение у нас, он не рассматривает.
Больше двадцати страниц книги занимает подробнейшая (не сплошная, а, что удобнее, поглавная) библиография, так что она может служить заодно и отличным справочником по вопросу.
Л. Поластрон. Книги в огне. История бесконечного уничтожения библиотек. М.: Текст
Буйство страстей
 |
Можно себе представить, что творилось бы на книжном рынке, выйди этот роман лет двадцать назад. Стотысячный тираж разошёлся бы в два дня; московские писатели, заслышав о нём, осаждали бы свою книжную лавку на Кузнецком мосту, а все толстые журналы немедленно разразились бы пространными рецензиями, усиливаясь перещеголять друг друга по части эрудиции и тонкого вкуса. Тогда в стране был жуткий интеллектуальный и эстетический голод, зарубежная классика ХХ века, которую на долгие годы отрубил от наших читателей пресловутый железный занавес, представлялась тогда (ещё совсем недавно!) самой лакомой книжной продукцией.
Увы, не всё меняется к лучшему в этом подлунном мире.
Вот перед нами прекрасно изданный фолиант, первое издание на русском языке прославленного романа, грандиозный автор – один из самых значительных в своём столетии, великолепный перевод, тщательный многослойный комментарий – тремя авторами, под разными углами зрения исполненный… И всего тысяча четыреста экземпляров! А какого-нибудь убогого Мураками или Коэльо (про Маринину с Донцовой уж умолчим) не успевают допечатывать. Так опустить «самую читающую страну в мире» – и в такие короткие сроки!
Как-то, в конце двадцатых годов, интервьюировавший Бертольта Брехта журналист посетовал, что, де, в Германии перевелись великие прозаики. «Как, – вскричал Брехт, – а Дёблин?» Любопытно, что такого же высокого мнения о Дёблине был и ни в чём не соглашавшийся с Брехтом Роберт Музиль.
В самом деле, психиатр по медицинскому своему образованию, ученик и последователь Фрейда, Альфред Дёблин (1878 – 1957) , безусловно, входит в первый ряд не только немецкого, но и всего зарубежного романа ХХ века. Это уровень Томаса Манна, Кафки, Джойса, Фолкнера, Томаса Вулфа. Хотя, что естественно, ни на кого из них он не похож – великие писатели потому и великие, что всегда обладают собственным видением и стилем.
Писательской продуктивности Дёблина и разнообразию им написанного можно только изумляться. И, по сути дела, всё, что вышло из-под его пера, стало вехой в развитии современного немецкого романа. Ему принадлежат и один из лучших исторических романов из немецкого прошлого «Валленштейн» (1920), и самый грандиозный из созданных в Германии визионерско-утопический роман «Горы, моря и гиганты», и социально-критический «монтажно-репортажный» роман «Берлин, Александер-платц» (не единожды экранизированный и потому особенно прославленный), и первый на немецком языке опыт сюрреалистического романа «Вавилонское странствие» (1934), и, вне всяких сомнений, лучший постмодернистский роман, написанный задолго до всякого постмодернизма, – «Гамлет, или Длинная ночь кончается» (завершён в 1949, опубликован в 1956 году).
Собственно, Дёблин-прозаик всю жизнь воодушевлялся идеей сообщить новый импульс немецкой прозе, которую находил слишком дряблой, заумной и безжизненной. Его скандальные нападки на Томаса Манна, Гессе, Эрнста Юнгера, Бенна стали в конце концов анекдотической притчей во языцех. Всем своим именитым коллегам (даже такому товарищу по экспрессионизму, как Кафка) он вменял в вину «преизбыток метафизики» и недостаток жизненности, увлечение рефлексией и пренебрежение действием. («Виталистический реализм» австрийца фон Додерера не мог привлечь его внимание чисто хронологически: поздняя звезда Додерера взошла – с выходом романа «Бесы» – как раз в тот год, когда Дёблин простился с подлунным миром.)
Сам Дёблин указанными недостатками не страдал. Буйство жизни, страстей, красок – его стихия. Разливанная мощь бытия – не столько даже индивидуального, сколько общего, народного, природного – просто захлёстывала его, понуждая искать новые формы эпоса, чтобы втиснуть всё это богатство в заданные формы романа. Такой новой формой стала его «симультанность» – когда действие ведётся параллельно в разных областях и слоях, а то и временах, когда его перескоки осуществляются спонтанно, внутри речевого потока, без всяких оговорок и пояснений. Резкие сдвиги, перескоки, «прыжки» – излюбленные состояния художественной палитры Дёблина. Ему ничего не стоит мгновенно, подчас в одной фразе, перепрыгнуть из одного времени в другое, от одного персонажа к другому, с ним иной раз ничем не связанному. Дёблин был, может быть, первым в двадцатом веке певцом массовости, коллективности, общности, за которыми ему виделось (не во всём лучезарное) будущее. Страницы его романов населены сотнями, а то и тысячами персонажей, из которых невозможно вычленить главных. Так что название «Трёх прыжков» несколько ирритирует – речь в романе идёт столько же о Ван Луне, сколько и о тех, кто ему противостоит, или ему сопутствует, или вовсе никак с ним не связан, или совсем уж жил (или будет жить) в другую эпоху.
Своими «Прыжками» Дёблин намного опередил «новую деловитость» двадцатых годов, которая (вся – от Дос Пассоса до Пильняка) казалась ему слишком внешней, поверхностной. В ней ему недоставало как раз того, чего было слишком много, на его вкус, в интеллектуально-эссеистических романах «а ля Томас Манн» – то есть «метафизики». Больше устраивал Дёблина «синтетист» Джойс. (Должен был бы устраивать, по идее, и Герман Брох с его «Лунатиками», «Искусителем» и «Возвращением Вергилия», но о Брохе Дуровый критик современности Дёблин никак не отозвался.)
«Три прыжка Ван Луня» – первый «большой» роман Дёблина, он работал над ним на протяжении всего 1912 года: методом «погружения» в китайскую историю, китайскую мысль, китайскую литературу и философию. По его признанию, он «перепахал» сотни книг и публикаций на тему, постоянно консультировался с синологами и такими религиоведами, как выдающийся теолог Мартин Бубер. В итоге возникло в высшей степени – при всей непростоте – занимательное чтение, принёсшее автору первую славу. Предкризисная ситуация в Германии («Закат Европы») в начале века, видимо, способствовала тому, что по душе читателям пришлась и вполне экзотичная трагедия из жизни далёкого народа – китайского и далёкой эпохи – восемнадцатого века. В центре внимания автора – предводитель секты «У-вей» (Неделание) Ван Лунь, троекратно поднимавший восстание против императора. Этот современник Пугачёва так же, как и его неведомый русский собрат, навсегда вошёл в историю своей страны, а благодаря немецкому писателю – и в мировую литературу.
Едва ли не треть тома составляют сопроводительные статьи и комментарии (Н.Павловой, А.Маркина, самой переводчицы), которые делают это издание академически безупречным. Отрадный вывод: рано ставить на нашем времени крест, раз ещё выходят такие книги!
А. Дёблин. Три прыжка Ван Луня. СПб.: Митин журнал
 |
Юрий АРХИПОВ
Добавить комментарий