Несчётный счёт минувших дней

№ 2009 / 19, 23.02.2015

Я не могу сказать, что Маргарита Алигер была великим поэтом. Великими были, безусловно, Есенин, Маяковский, Пастернак… Но и только фоном, на котором пробились пальмы русских гениев, Алигер воспринимать нельзя.

Я не могу сказать, что Маргарита Алигер была великим поэтом. Великими были, безусловно, Есенин, Маяковский, Пастернак… Но и только фоном, на котором пробились пальмы русских гениев, Алигер воспринимать нельзя. В этом плане мне очень близки рассуждения бывшего студента Литинститута Ярослава Семёнова, который в одном из писем с фронта к Пастернаку заметил, как поблёк поэтический пейзаж. Даже особо выделить ему оказалось нечего. После Пастернака промелькнуло лишь несколько имён. Семенов писал: «Дальше – чуть анемичными, но всё же живыми побегами торчат из скудеющей почвы казинский «Гармонист» и полетаевские соловьи и ёлки. Илья Львович [Сельвинский. – В.О.] – живучая хваткая ползучая берёза, а дальше уже – одни мхи и те переходят в лишайники Островых и Сергеев Васильевых. Редко-редко на случайном изгибе камня покажется робкая травка – Алигер».

Маргарита Алигер

Маргарита Иосифовна Алигер родилась 24 сентября (по новому стилю 7 октября) 1915 года в Одессе. Её настоящая фамилия – Зейлигер. Она была поздним ребёнком. Её отец всю жизнь мечтал заниматься сочинением музыки, но страшная нужда много лет заставляла его заниматься переводами технической литературы. Поэтому ему очень хотелось, чтобы хотя бы дочь смогла стать музыкантом. Но дочь бросила уроки музыки сразу после смерти отца. Ей тогда исполнилось всего десять лет.

После седьмого класса Алигер (тогда ещё Зейлигер) поступила в химический техникум, а потом устроилась на химический завод. Но химические реакции никакого удовлетворения не давали. Душа тянулась к высокому искусству. А настоящая литература жила, как ей казалось, лишь в Москве.

Однако столица встретила Алигер весьма неприветливо. Она провалила экзамены в редакционно-издательский институт и вынуждена была пойти в библиотекари на какие-то сущие копейки. Зато исполнилась её другая мечта. Она воочию увидела Андрея Белого и Всеволода Мейерхольда. Но более всего её потряс Борис Пастернак. «Дождалась! – писала она 11 апреля 1931 года в своём дневнике. – Ой, дождалась. Он немного похож на лошадь. Но глаза оживляют всю его неповторимость. Какие горячие живые глаза! А как он читал! Замечательная поэма – Волны. – Прекрасные новые стихи. В голове целый хаос отдельных строчек, образов… И голос чуть пришёпетывающий (из-за зубов), такой глубокий, певучий… когда обсуждали, первым выступил какой-то «лит<ературный> грузчик» Розенблюм.

…не наша тематика, …буржуазный поэт…

Когда он кончил (все перебивали), слово берёт Пастернак.

– Почему он сам этого не пишет! –

Как я аплодировала!

– Вот Сельвинский. Такой большой силы поэт. И всё плохо, и всё не пролетарский…

И всё это рвётся из самого сердца, изнутри! Какой он!»

С таким настроем Алигер вскоре постучалась в лит-объединение при журнале «Огонёк». И уже в 1933 году Ефим Зозуля отобрал для публикации в этом издании два её стихотворения: «Будни» и «Дождь».

Спустя год Алигер поступила в вечерний рабочий литературный университет имени Горького. Она попала в группу из шестнадцати человек. Но поэтами стали единицы: Евгений Долматовский, Александр Шевцов, Василий Сидоров, Екатерина Шевелёва да ещё Владимир Замятин. Плюс, конечно, Алигер.

Первые полтора года семинар поэзии у студентов вёл бывший врач-психиатр Илья Дукор. Но потом его сменил Владимир Луговской. Его да Павла Антокольского Алигер считала своими главными литературными наставниками.

Именно Луговской привил Алигер любовь к путешествиям. В одном из этих путешествий она познакомилась с аспирантом Московской консерватории Константином Макаровым-Ракитиным, который был старше её на три года. И уже в 1937 году у них родился сын Дмитрий.

Однако счастье длилось недолго. Через семь месяцев малыш умер. «Горе, потрясшее меня, – писала Алигер уже в 1960-е годы, – перевернув мою душу, открыло, видимо, новые источники жизненной и творческой энергии, и меня словно что-то швырнуло в работу». Выход всем эмоциям Алигер дала в драматической поэме «Весна этого года».

В конце 1938 года московские власти выделили молодым супругам квартиру в композиторском доме на Миусской улице. Как Алигер писала в своём дневнике, соседи подобрались буйные: «за стенкой Юровский, снизу Вано Мурадели, сверху Хренников. Прямо беда».

Но Алигер тоже была не ангелом. Она вела бурную общественную жизнь. Подозреваю, что именно за это, а не за стихи ей в январе 1939 года дали первый орден – «Знак Почёта».

О своём награждении Алигер узнала ночью 31 января 1939 года. Она уже спала, как ей с мужем вдруг громко постучали. «Был испорчен звонок, – вспоминала Алигер. – Я ещё не совсем проснулась от какого-то неясного сознания того, что в дверь стучат. Голый Костя пошёл к двери. Я сквозь сон слышала, как он спрашивал, кто? Как ему отвечали разные голоса из-за двери.

Он ответил:

– О, тут целая компания! Вот молодцы, что пришли. – Надел на голое тело шубу и на босые ноги боты и открыл дверь. Кто-то ввалились. Смутно различаю голоса Луговского, Кости Симонова… Костя кричит им: – Подождите, сейчас Ритка оденется. – Они не слушают, врываются в комнату, лезут прямо мне в постель, орут:

– Вставай, дура! Тебя наградили орденом!

Я не поверила, решила, что розыгрыш. Они тычут мне в лицо «Правду», я читаю: «За выдающиеся успехи и достижения в развитии советской художественной литературы наградить:

Орденом Ленина:

Орденом Трудового Красного Знамени:

Орденом «Знак Почёта».

Все родные фамилии, и моя. Вместо Алигер, Олигер. Но всё равно.

И началось. Ребята принесли шампанское. Коська тоже сбегал, принёс 2 бутылки. Целовались, каялись, говорили какие-то слова…

Потом вышли на улицу, снежную, солнечную, морозную…

Шли к площади Маяковского. Шли мимо райкома. Я затащила всех туда, прямо к секретарю ввалились совершенно пьяные. Но нас все поздравляли и велели кутить ещё 3 дня. Луговскому сказали: «Спасибо вам, товарищ Луговской, за нашу молодёжь». Старик совсем расцвёл. Всем нам сказали: «Спасибо, товарищи, вы поступили по-партийному».

Потом поехали к Антокольскому. Опять целовались, опять пили. Я свалилась, лежала, спала.

Посылали Женьке в Малеевку телеграмму: – Поздравляем заслуженной наградой. Кавалеры: Павлик, Володя, Костя, Рита. Жёны: Зоя, Сусанна, Женя, Костя. Кандидаты-орденоносцы: Раскин и Слободской. – Потом сидели в Восточном ресторане у Никитских ворот. Потом пошли в кино смотреть: «По щучьему велению». Потом заезжали к маме Кости Симонова. Наконец, часов в 10 вечера вернулись домой, сразу легли спать. Не тут-то было. Сначала пришёл Константин Михайлович Попов поздравлять, потом Крюков. Они ушли, я снова улеглась, но не тут-то было! Ввалились Женька с Данькой. Женька только что из Малеевки. Опять целовались».

Напомню, что до награждения в активе Алигер был всего один не самый сильный сборник «Год рождения», изданный в 1938 году. Алигер это сама прекрасно сознавала. Она верила, что вторая книга будет лучше. «Уже пошла в производство моя книжка «Железная дорога», – писала Алигер 9 января 1939 года в своём дневнике. – И, по-моему, получилась очень складная-ладная книжка. Уткин выбросил «Матроса». Я ещё буду драться, но, в конце концов, это не так важно. Важна вся книжка, а она уже пошла в ход».

Алигер тогда не могла понять, как можно было стихи высиживать за письменным столом. Она поражалась Симонову, который умел выдавливать из себя целые поэмы. «Ему не надо, – писала Алигер Луговскому, – как нам с тобой, ждать «общего» настроения, взрываться в небо, носиться с какими-то даже ещё не строчками, а вздохами и задыханиями, которыми суждено стать стихами. Если в его творчестве и участвуют активно какие-нибудь нервы, то только седалищные, и я не завидую ему в этом. Мне сладко мучиться, сладко дуреть от подступающих стихов». Алигер даже хотела обратиться к своим товарищам с целым письмом. Она считала, что развитие советской поэзии тормозит «косность газет, нормативность критики, выступления».

Но обидней всего Алигер было то, что её очень скоро перестали понимать в родном доме. Ей всё трудней оказывалось находить общий язык с мужем. Хотя поводы для размолвок чаще всего давала именно она. Алигер не умела (или не хотела) скрывать свои чувства. То у неё возник лёгкий флирт с Алексеем Фатьяновым. Потом пробудились романтические чувства к Николаю Тихонову. Затем вспыхнула страсть к Арсению Тарковскому. Какой муж мог всё это стерпеть?!

Алигер надеялась, что все проблемы рассосутся после рождения второго ребёнка. «Скорей бы иметь ребёнка! – писала она в мае 1939 года в своём дневнике. – Это одно, кажется, может всё наладить». Но, что удивительно, совет по этому вопросу Алигер предпочла держать не с мужем, а с Луговским. А у того имелось своё мнение. Ему казалось, что с ребёнком Алигер нужно было повременить. «Надо пожить поинтересней, – говорил Луговской, – пугуще, посамостоятельней!» Однако Алигер его не послушалась, и вскоре у неё родилась дочь Татьяна.

В самом начале войны на Алигер обрушилось новое горе: на фронте погиб её муж – композитор Макаров-Ракитин. Потрясённая этой трагедией, она потом написала одно из своих лучших стихотворений «Музыка».

Когда немцы вплотную приблизились к Москве, в писательских кругах возникла паника. Эвакуация проходила в беспорядке. Алигер позже вспоминала: «Мы уезжали из октябрьской, почти осаждённой Москвы эшелоном. Уезжали несколько театров, музыканты, художники. Целый вагон был отдан писателям, большинство из них ехало к семьям, которые в самом начале войны были эвакуированы в Татарию… Это был жёсткий вагон, даже и не купированный… В нашем вагоне ехали Пастернак и Ахматова, Виктор Борисович Шкловский, Константин Федин, Лев Квитко и Давид Бергельсон с женой и ещё многие, всех и не упомнить. Маршак оказался в соседнем, в мягком вагоне. Но находился он там только ночью, когда надо было ложиться спать, а днём ему в мягком было скучно – там ехали важные и скучные люди, – и весь день он проводил у нас в жёстком… Он призывал на помощь самое дорогое – поэзию, – и мы наперебой читали на память любимые стихи, без конца пили чай с хлебом, – чай был без заварки и без сахара, а хлеб чёрный и сырой, но это было вкусно, – и с радостью слушали Маршака, который разошёлся вовсю, охотно вспоминал, чудесно рассказывал…».

Вечер, посвященный памяти П.Г. Антокольского, в ЦДРИ. В зрительской аудитории: на первом плане ученики Антокольского Маргарита Иосифовна Алигер (слева) и Белла Ахмадулина (справа)

Из Москвы эшелон вышел 14 октября. В Казани Алигер пересела на пароход. Она из всех сил рвалась в Набережные Челны, где её ждали дочь и старенькая мать. Кто-то из распорядителей вселил её в каюту к Ахматовой. «В каюте было темно, – вспоминала она уже на закате жизни, – и мы не видели друг друга. И хотя мы отнюдь не были ближе друг другу, чем тогда, зимой сорокового, в крошечной комнатке на Ордынке, но голос её наполнял всё вокруг, и я словно дышала им, и он был горячий, живой, близкий, неотделимый от нашей жизни, от нашей общей судьбы. В ту ночь мы познакомились по-настоящему».

Я не могу сказать, что Ахматова и Алигер в первые дни эвакуации сильно сдружились. Они всё-таки были очень разными и как люди, и как поэты. Тем не менее уже в 1960-е годы Ахматова нередко искала уюта и спокойствия даже не у своих близких друзей Ардовых, а в Лаврушинском переулке, в московской квартире у Алигер. Согласитесь, это тоже кое о чём говорит.

Добравшись до родных, Алигер нашла приют лишь в дачном местечке Берсут под Чистополем. «Мы жили, – рассказывала она потом, – в одной комнате с Ниной Ольшевской, актрисой театра Красной Армии, женой писателя В.Е. Ардова, близким другом Ахматовой, – в их доме мы и познакомились с нею. Мы жили в одной комнате, Нина с двумя младшими сынишками (старший Алёша – нынешний актёр Алексей Баталов – жил в лагере) и я с дочкой, и чем могли помогали друг другу. Уставали мы за день отчаянно, но вечером, уложив детей и убедившись в том, что они заснули, мы спускались к Каме и, стирая пелёнки, читали на память любимые стихи, вспоминали интересные и смешные истории, отдыхали душой, как умели, – это было необходимо, как еда, как сон».

Однако в эвакуации Алигер долго не выдержала. При первой же возможности она вырвалась в Москву. Там, в доме своего учителя Павла Антокольского она неожиданно встретила Александра Фадеева. Между ними вспыхнула искра, из которой очень скоро разгорелся целый роман.

Когда весной сорок второго года Фадеева свалил грипп, Алигер лично повезла его в больницу. Уже из больничной палаты Фадеев 25 марта писал ей: «Милая Рита! Я вас бесконечно люблю. Я до глубины души благодарен вам за доброе отношение ко мне. Я всегда буду помнить, как вы сидели в санитарной машине возле меня, лицо у вас было такое светлое и красивое и выражение глаз, неподвижных и смотрящих мимо меня, очень грустное.

То, что вы приходили ко мне, приносили книги, – ваши записки – всё это очень трогало и волновало меня, и ни о ком за время болезни – я не думал так много, как о вас.

Если вам когда-нибудь понадобится преданный негр, вы всегда можете рассчитывать на меня. Я могу поднимать и носить тяжёлые вещи, защитить от злой собаки или злого человека и петь заунывные песни – в общем, вы всегда сможете меня как-нибудь применить. Ваш А.Ф.».

В начале апреля 1942 года Алигер и Фадеев в компании Николая Тихонова вылетели в осаждённый Ленинград. Первым, кого они встретили, был их старинный приятель Анатолий Тарасенков, которого ещё до войны назначили ответсекретарём журнала «Знамя». «С Фадеевым мы целовались, как родные, – сообщал Тарасенков 1 мая в письме к жене. – <…> С Маргаритой мы просидели и говорили до двух часов ночи… Всё не передашь, но говорили мы с ней бесконечно, читали друг другу стихи (особенно об эвакуации в Казань). Сюда, к нам, она и Фадеев прилетели дней на 10–15». Через день Тарасенков добавил про Алигер: «Какая она? Внешне не изменилась. Чистая, нарядная, здоровая. Это очень радостно. Стихи она пишет очень хорошие. Особенно одно – о поездах, идущих осенью на восток, с детьми и женщинами. Это – на основе казанских впечатлений. Вещь сильная, правдивая». А через неделю до Тарасенкова, наконец, дошло, что у Алигер с Фадеевым роман. «Но это, – подчёркивал он в письме к жене, – колоссальная тайна. Не болтай абсолютно никому. Маргарита пишет очень хорошие стихи».

Вскоре у Алигер родилась вторая дочь – Маша. Но Фадеев к тому времени вернулся в свою прежнюю семью. «Милая Рита! – писал он ей в одной из записок. – Гости быстро разошлись, и у меня была в полном моём распоряжении вся ночь, – оставляю письмо у Павлика [Антокольского. – В.О.], как ты просила. Я должен сейчас ехать, во что бы то ни стало и буду в городе во вторник 12-го. Милый дружок, я ничего не могу ответить тебе сейчас, но я привезу тебе ответ: не бойся, я не буду мучить тебя больше, чем я это уже сделал на земле, но мы должны всё сказать друг другу, – было бы нехорошо тоже перед Богом, если бы чего-то не договорили в таком глубоком душевном деле, как наши отношения и всё, что с ними связано. Поэтому я тебе отвечу и оставлю письмо либо у Павлика, либо передам тебе на квартиру».

В это время Алигер практически завершила свою поэму «Зоя». Считается, что толчок к этой вещи поэтессе дала статья в «Правде» П.Лидова. Алигер сама не раз писала о том, как потрясла её история о подвиге московской школьницы Зои Космодемьянской. Её заслуга в том, что она смогла облечь героическую биографию в простые человеческие слова. Найти же верную интонацию поэтессе помогла, я в этом уверен, любовь к Фадееву.

В 1943 году Алигер за поэму «Зоя» присудили Сталинскую премию второй степени. Разрыв с Фадеевым заставил её некоторые вещи переосмыслить. У неё появилась идея новой поэмы «Твоя победа».

«Как и «Зоя», – писала поэтесса спустя годы, – она была продолжением жизни и судьбы моего лирического героя, на сей раз не свершившего никакого подвига, а просто живущего, думающего, страдающего, отдающего себя целиком жизни и людям и вбирающего в себя всё, чем живут и дышат люди. Это очень дорогая мне вещь, очень прямая, очень моя. И мне кажется, что она нужна была людям, эта поэма, недаром они до сих пор помнят её, спрашивают о ней… Будучи напечатана трижды на протяжении 1945–1947 годов, поэма эта в результате грубого и беззастенчивого критического окрика – явления нередкого в литературной жизни первых послевоенных лет – была надолго отторжена от естественного бытия, от контакта с читателем» («Советские писатели». М., 1972. Том 4.).

Партийная критика действительно оказалась по отношению к Алигер несправедливой. В угоду властям она объявила поэму «Твоя победа» упаднической. Это поэтессу сильно подкосило. Алигер страшно испугалась. Из оцепенения она вышла, кажется, лишь после смерти Сталина.

В 1955 году Казакевич и Каверин заразили её идеей нового альманаха «Литературная Москва». Замыслы у троицы были просто замечательные. Алигер, к примеру, очень хотела вытащить из забвения Цветаеву и Заболоцкого. А как она пыталась напомнить читающему миру о существовании великой Ахматовой!

Первый номер альманаха вышел в 1956 году. Однако тех надежд, которые на него возлагала просвещённая интеллигенция, он оправдал не полностью. К примеру, у Ахматовой первый выпуск вызвал лишь раздражение. Она не понимала, как редактор альманаха Казакевич мог в собственном издании полномера отдать под свой роман. Не понравились ей и поэтические публикации Твардовского, Асеева и Мартынова. Правда, в подборке той же Алигер Ахматову зацепило стихотворение «Осень».

Справедливости ради замечу, что второй номер получился поинтересней. Он очень приглянулся, к примеру, Корнею Чуковскому. «Была у меня Маргарита Алигер, – отметил 30 декабря 1956 года в своём дневнике старый мастер, – принесла в подарок «Литмоскву». Колин [Николая Чуковского. – В.О.] рассказ чудесный (чуть-чуть длинновато в середине), очень уверенный рисунок, скупые краски, верно положенные, отличный сюжет. Заглавие «Бродяга» не годится. Гвоздь – стихи Заболоцкого. «Старая актриса» чудо – и чувства, и техника. Пьеса Погодина по замыслу – отличная, по выполнению посредственная. <…> Записи Олеши претенциозны, Цветаева то очень хороша, то ужасно плоха, – в общем же альманах никем не редактируется – строгого отбора нет. <…> Самая умная статья в «Лит. Москве» – Александра Крона о театре. Острая, полная неотразимых силлогизмов».

Не исключено, что со временем альманах набрал бы мощь. Но тут испугались литературные генералы. Они подрезали новое издание на самом взлёте, не дав энтузиастам выпустить даже третий номер.

Первым «фас» крикнул Дмитрий Ерёмин, опубликовавший 5 марта в «Литгазете» угрожающую статью. Дальше в бой ринулось руководство Московской писательской организации, и прежде всего Константин Федин, которому личное благополучие оказалось дороже всякой там художественности.

Алигер и Казакевич поначалу пытались защищаться. Но литфункционеры оказались хитрее. Они заручились поддержкой в окружении нового советского лидера Никиты Хрущёва.

Главный бой произошёл 19 мая 1957 года на встрече Хрущёва с творческой интеллигенцией. Полуграмотный вождь заявил, будто в «Литературной Москве» «протаскиваются чуждые нам идеи». Алигер попробовала что-то сказать в оправдание. Но Хрущёв резко оборвал поэтессу и грубо, в базарном тоне на неё при всех накричал.

Алигер к такому повороту событий оказалась не готова. Она дала слабину и побежала спрашивать совета в партком московских писателей. Секретарь парткома В.Сытин потребовал от неё публичного признания ошибок. Алигер где-то вполголоса что-то промямлила. Сытину этот тон не понравился. Он стал настаивать на полном, прямом и честном покаянии. И Алигер сдалась.

В начале октября 1957 года она на одном из собраний московских писателей заявила: «Я, как коммунист, принимающий каждый партийный документ как нечто целиком и беспредельно моё личное и непреложное, могу сейчас без всяких обиняков и оговорок, без всякой ложной боязни уронить чувство собственного достоинства, прямо и твёрдо сказать товарищам, что всё правильно, я действительно совершила те ошибки, о которых говорит тов. Хрущёв. Я их совершила, я в них упорствовала, но я их поняла и признала продуманно и сознательно, и вы об этом знаете. Я сказала об этом на таком же собрании более трёх месяцев назад. Однако за это время я не переставала находиться в кругу тех же размышлений, и, кажется, мне удалось глубже понять причины происхождения этих ошибок и даже то, что часть этих причин заложена просто в моём человеческом характере, который, может быть, мне чем-то и мешает в общественной работе. Мне подчас свойственна подмена политических категорий категориями морально-этическими. Мне не хватало разностороннего политического чутья, умения охватить широкий круг явлений, имеющих непосредственное и прямое отношение к нашей работе».

То, что Алигер так быстро капитулировала, нашу интеллигенцию сильно расстроило. «Нет, она явно не Данте, – писала о ней в своих дневниках Лидия Чуковская, – она «другой»; настоящий Алигьери не любил каяться! а она всё кается и кается в своих мнимых грехах, хотя это ей не помогает» (запись за 10 декабря 1957 года).

После этого удара Алигер ничего яркого и необычного уже не написала. Спустя несколько лет власть всё же её простила. Она стала постоянно разъезжать по заграницам, бороться за мир, но к настоящей литературе это никакого отношения не имело. Поэтесса попробовала уйти в переводы. Но и там первую скрипку у неё играли не чувства, всё решала высокая политика.

Известно, какой гнев у либеральной интеллигенции вызвала в 1967 году публикация в «Новом мире» стихотворения Алигер «Несчётный счёт минувших дней». Лидия Чуковская даже не хотела потом подавать поэтессе руку.

Позже некоторые историки перемены в настроениях Алигер объясняли её новым замужеством. Уже в серьёзном, скажем так, возрасте она свела свою судьбу с бывшим ифлийцем Игорем Черноуцаном, который, кажется, ещё в 50-е годы стал инструктором в отделе культуры ЦК КПСС и вплоть до перестройки оказывал серьёзное влияние на текущий литературный процесс. Хотя Черноуцан имел репутацию проводника либеральных идей, он далеко не всегда в своих действиях был свободен. И эта особенность его поведения со временем отчасти передалась и Алигер.

Уже в конце 1960-х годов Алигер обратилась к мемуарам. Она, конечно, много чего знала. И иногда сквозь казёнщину у неё пробивалось несколько слов правды. Но цензура тут же делала стойку. И Алигер сразу безропотно соглашалась на все правки. Хотя и это не всегда помогало. Бывший заместитель главного редактора журнала «Новый мир» Алексей Кондратович в своих дневниках писал, как осенью 1968 года чиновники придрались к воспоминаниям Алигер о Светлове. «Цензура усматривает идею – как наш строй задавил поэта, у Алигер это, конечно, есть, но больше другого: всё вспоминает хорошее, что сказал о ней когда-то Светлов, – и это по-женски».

Мемуарную книгу «Тропинка во ржи» Алигер выпустила лишь в 1980 году. Но кроме женских вздохов в ней ничего не оказалось.

Последние два десятилетия были для Алигер годами сплошных утрат. Сначала умерла её старшая дочь Татьяна Макарова. Её близкая подруга Ольга Мирошниченко-Трифонова уже в 2003 году утверждала: Таня была склонна к возлияниям, оттого и погибла». Потом она добавила: «Нет, она погибла оттого, что не могла примириться с жестокостью и несправедливостью жизни. Она была очень красивой, очень доброй и очень талантливой». После этого Мирошниченко-Трифонова подробно рассказала о романе своей подруги с Отаром Иоселиани. Кстати, Татьяна Макарова, как и её мать, писала стихи и даже издала несколько книг.

В 1990 году Алигер похоронила своего последнего мужа – Игоря Черноуцана. А ещё через год покончила с собой младшая дочь поэтессы – Маша. «Тоненькая, с узкими и удивительно голубыми, фадеевскими, глазами, – писала о ней Мирошниченко-Трифонова, – Маша считалась одной из самых красивых девушек Москвы. И жизнь её поворачивалась счастливо: полюбил писатель и общественный деятель из Западной Германии – Ганс Магнус Энценсбергер. Роман был очень красивым, его сюжет напоминал сюжеты западных фильмов, все немного (а кто-то, наверное, и сильно) завидовали Маше: Энценсбергер был хорош собой, знаменит, талантлив, и Маша уезжала с ним на Запад, в неведомую прекрасную жизнь. Но прекрасной жизни не получилось, довольно скоро они развелись, и Маша стала жить в Англии. Судя по всему, жилось ей там хоть и безбездно, но несладко, она была очень одинока. Так одинока, что покончила с собой».

Под конец жизни Алигер уже ничего не понимала. Идеалы её юности были полностью растоптаны. То, чему она пыталась служить, исчезло, растворилось, пропало. Наступил полный крах.

Маргарита Алигер умерла 1 августа 1992 года в подмосковном посёлке Мичуринец. Спустя три недели критик Игорь Дедков записал в своём дневнике: «Мне рассказали, что незадолго до смерти Маргарита Алигер говорила – «я чувствую, что меня нет и будто я не жила». О чём это она пыталась сказать? О жизни, которая уходила и теперь казалась призрачной? Об ощущениях старости? Я думаю, она пыталась сказать о новом насилии над – не только её – общей жизнью. Над жизнью её поколения. И других поколений».

Вячеслав ОГРЫЗКО