Наши грехи – это не святость

№ 2009 / 21, 23.02.2015

Признаюсь откровенно, что давно являюсь поклонником русской поэтессы из Мордовии Елены Дединой и часто перечитываю её маленькие сборнички «Птица Память» и «О Тебе радуется…».

Признаюсь откровенно, что давно являюсь поклонником русской поэтессы из Мордовии Елены Дединой и часто перечитываю её маленькие сборнички «Птица Память» и «О Тебе радуется…». В тяжёлые минуты жизни я нахожу в них успокоение, хотя автор не пытается ни развлечь, ни заразить легковесным оптимизмом. Просто при чтении как-то всё встаёт на свои места и понимаешь, где главное, а где второстепенное, и отступает даже жгучая боль от очередного жизненного катаклизма. Про язык уже не говорю – это отдельная песня: простота и красота «в одном флаконе». И вот вышел в свет новый сборник поэтессы с поразившим меня названием – «Вересковый сад». Я считаю, что это яркое событие для всей читающей России. Поэтому, воспользовавшись давним знакомством с поэтессой, я напросилась к ней на интервью.







Елена ДЕДИНА
Елена ДЕДИНА

– Елена Ивановна, у вас недавно вышел сборник «Вересковый сад». Расскажите о нём. Почему такое странное название?


– Вереск – растение моего детства, а детство все мы имеем обыкновение идеализировать. Это всегда тоска по утраченному – ощущения, окружение, люди. Потому и получается, что образы детства порой кажутся ярче, значимей, крупнее, чем это было на самом деле. Точно так же маленькие веточки вереска в моей памяти выросли до больших размеров и превратились в волшебный вересковый сад. В природе его нет, но во мне он есть. Это – мираж детства, и я там, как Алиса в Стране чудес, до сих пор временами живу. Книга, конечно, не только о детстве, но её истоки – это родники волшебного сада.


– Говорят, что сегодня у нас непоэтическое время. Вы согласны?


– Смотря как судить. Да, Пушкин с Лермонтовым сегодня не в почёте. Они хуже не стали – мы изменились. Видимо, в наш технический век меняется восприятие мира. Поэзия оттесняется на обочину жизни. Давно заметно, что настоящих романтиков среди нас уже нет, а без них, согласись, скучно. И лирики сегодня выродились – в меланхоликов или словоблудов. Да поэты (по сути своей) вообще стали редки, потому что для них всё-таки нужны другие условия жизни – напряжённые, одухотворённые, героические, но только не рыночные. (Поэтов и пишуших стихи я, конечно, не ставлю на одну доску.) Революция была страшным временем, но сколько она породила ярких поэтов! Она перевернула жизнь, и романтики (и даже неромантики, но спровоцированные событиями) жили и воодушевлялись светлыми ожиданиями. Даже ложные, они греют. Так было и в войну, и после неё. Были задачи, которые требовали напряжения сил и высоты духа. А чем сегодня можно жить? Канарами, новой машиной, счётом в банке? Может, и это тоже светлые ожидания для кого-то, но уж очень они убогие и плоские. Время золотого тельца будет массово рождать рифмоплётов, на потребу дня: эпиграммки там, рифмованные поздравления, песенки, мадригалы, а большее – обременительно.


Считается, что здоровому государству всегда нужен поэт и герой, Герой нужен как пример, поэт – чтобы воспеть его подвиг. Поэт, впрочем, нужен всегда – чтобы человек понимал гармонию мира, поднимался над суетой. Бывало время, когда герой и поэт совмещались в одном лице – это поэты военных лет Майоров, Кульчицкий, Коган, Старшинов и другие. Но бывает ещё безвременье, которое легко обходится без того и другого, что мы и видим сегодня. Где герой, где поэт, где гармония, где, наконец, народ? Не то чтобы совсем ничего этого нет, но всё в каком-то покорежённом состоянии. И над всем – потребительская суета. Герой безвременья – он никакой, это антигерой.


– Но ведь есть и исключения!


– Конечно! Но я – о правиле. Исключения чувствуют себя почти реликтами, потому что новая эпоха рождает совсем других людей. Исключения – это, в том числе, и поэты. Часто они живут не благодаря, а вопреки условиям и умудряются создавать вокруг себя поэтическую среду – только так и можно ещё сохраниться. Кажется, Белла Ахмадулина в своё время говорила: «Нас мало. Нас, может быть, только четверо». Она была не права. Столпов много и не надо, а настоящих поэтов в те годы хватало – думающих, грамотных, талантливых, непохожих. Тогда их слышали, слушали, цитировали, знали, любили. О них даже, как о героях, складывались легенды, часто весьма далёкие от жизни. Как, к примеру, об Анне Ахматовой.


– Вы, очевидно, имеете в виду книгу Тамары Катаевой «Анти-Ахматова»? Для тех, кто боготворил Ахматову, это потрясение. А вы к ней как отнеслись?


– Как сказано в анонсе к этой книге, возразить автору трудно. Да мне и не хочется: женскую лирику Ахматовой я никогда не любила, а барство, высокомерие, самомнение вообще несимпатичны в ком бы то ни было. Поэтому к тем, кто её боготворил, я не относилась ни в какой период жизни. В её биографии легенды и впрямь больше, чем правды, что Катаева убедительно доказывает. Только удивляет яростно-непримиримое отношение автора к поэтессе. Есть ощущение, что у неё имеется какая-то сугубо личная причина для такой неприязни. Но в самом факте этого издания можно увидеть своего рода отмщение Ахматовой – за её столь же жестокое и столь же несправедливое отношение к жене Пушкина, которое она не скрывала. Ахматова не любила Натали не потому, что Натали была недостойна Пушкина, а потому, что не любила любовь Пушкина к жене. Любовь настолько же плотскую, насколько поэтическую и духовную – всё вместе и нераздельно. Это зависть, ревность к их любви. Ведь сама Ахматова такого чувства никогда в мужчинах не вызывала. Надо признать, что она была плохая мать и никакая жена, но считала, что всё покрывают её талант и неординарность. Однако семья-то стоит на других опорах! А вот Натали как раз была прекрасная мать, женщина и жена, и при этом душевно чистый человек – и всё это вполне самоценно. В её сути была великая поэзия – уж Пушкин-то это чувствовал! И вот через время плевок возвратился к плюющему. Хорошо, что Натали не слышала Ахматову, а Ахматова – Катаеву. Это было бы больно.


Но, видя односторонность задачи Катаевой – замечать грехи и проходить мимо достоинств поэтессы, – я всё же не перечёркиваю ценность этой книги и считаю её в чём-то полезной. Разве что изложение требуется систематизировать – оно очень раздёрганное, не всегда логичное, да и яду следовало бы поубавить.


– Чем может быть полезно развенчание признанных авторитетов?


– Не авторитетов, а кумиров. Думаю, авторитет поэта Ахматовой после этой книги не уменьшится. Но мы часто делаем из талантливого человека кумира. А среди поэтов были игроки, дуэлянты, сатанисты, масоны, алкоголики, гомосексуалисты и лесбиянки, даже разбойники. На талант надо смотреть трезво, но мало кому это удаётся. Появление кумиров – вина общая, оно стоит на самомнении таланта и идолопоклонстве толпы. Общая вина от общего несовершенства. Но сегодня (а может, так было всегда) прежних кумиров мы свергаем с пьедестала порой и незаслуженно. Что ж, когда не на чем самоутверждаться, можно и на этом… Но жить без кумиров в суетном, безбожном мире не получается, и мы создаём новых, но теперь уж совсем из ничего, на пустом месте. Всё-таки «качество» кумира много говорит о нас, о публике. А Катаеву, думаю, раздражало не количество греха в этой конкретной жизни, а то, что Ахматова преподносила себя окружающим как вечную страдалицу и оттого почти святую. Это и вызвало столь острую реакцию протеста.


– Вернусь к вашей книге… Меня особенно потрясли ваши стихи о Змее Долиныче. Может, хоть эти стихи заставят людей одуматься?


– В нашей истории было много событий и примеров, которые заставляют задуматься. Много философов, учёных, гениев и святых. Однако – не учимся! Что уж уповать на стихи!


– Может, уповать на прозу? Если среди издающихся поэтов мы видим одни и те же имена, то прозы сегодня на книжных прилавках много, и разной. Кстати, а вы прозу не пишете?


– Да ведь и в прозе одни и те же имена – раскрученные, которые Юрий Поляков называет ПИПами (персональный издательский проект). Остальные в глаза не бросаются, их ещё поискать надо.


Конечно, что-то и я пишу, но это малые формы, я их прозой и назвать не дерзаю, как и себя прозаиком. «Записки мирянки», например, ты читала. Есть эссе, статьи. Есть рассказы, но без суперсюжетов и супергероев, потому что все эти выдумки мне просто неинтересны. Меня больше интересует каждодневная жизнь души – чем человек дышит, на что готов в какой-то момент своей жизни. Ничего особенного не случается? Так и в быту не так часто случается особенное, но каждый день прочувствован нами, мы в нём проявились так или иначе. Вот это мне интересно – через малое понять большое. В принципе тихий, маленький человек и есть тот балансир, который удерживает мир в равновесии. Если и он включается в события на самых активных началах, мы видим или прорыв в будущее, или катастрофу. Я люблю этих тихих, неприметных людей, потому что все дела в мире делаются ими – они рабочие, они солдаты, они родители, они граждане. Достойно прожить такую «тихую» жизнь, изо дня в день преодолевая трудности и соблазны и сохраняя чистую совесть, не легче, чем совершить героический поступок, когда человек концентрирует все свои силы, но на краткое время.


На серьёзные прозаические формы я не замахиваюсь, потому что писательского дара и опыта у меня нет. Зато есть чужой опыт, который говорит, что поэту за романы браться не следует.


– А Пушкин?


– Только хотела добавить, что Пушкин – исключение. А чужой опыт – это «Доктор Живаго» Пастернака. Его уверили (в том числе и Нобелевской премией), что это эпохальный роман, он и сам поверил в это – где-то сказал, что роман считают второй книгой после Евангелия (?!). Но ведь для читателя роман таким событием не стал! Роман хороший, но большинство прочитало его на интересе к запретному. Прочитали – и забыли. Как не стал событием и «Архипелаг ГУЛАГ». Вернее, стал, но к литературе это не имеет отношения. Обе эти Нобелевские премии были даны по другим причинам – объяснять их нет нужды.


Однако у меня есть сюжет для романа, который я хотела бы написать, – Февраль 17-го. Это моё сквозное ранение. Несправедливость, непоправимость случившегося, наша неотмоленная вина перед Николаем II… Говорят о Февральской революции. Но революцию народ делает, а это был учинённый кучкой либералов переворот, который по их вине перерос в революцию. Вообще не в народе жил, развивался и действовал революционный протест (террористические акты и прочее), а в народниках. И уже тогда начали хорошо работать политтехнологии – оговор, подкуп, ловля на красивые идеалы (свободы, равенства, которых в принципе нет). Уже много было грамотных в «тёмной» России, и значит, многие могли читать в газетах гнусные сплетни про царицу, видеть карикатуры на царя и прочее. Сегодня очень похоже работают технологи оранжевых, розовых и прочих революций, применяя деньги, ярлыки и трескучие лозунги. Беда, когда народ теряет голову и на всё это поддаётся.


Случился февральский переворот не потому, что в России всё было плохо, а потому, что, напротив, дела шли хорошо – такой вот парадокс. Она быстро развивалась, а в результате победы в войне, которую Николай II уже обеспечил, не было бы в мире государства сильнее и авторитетнее России. Мог ли это допустить тот, кто претендует на такую же роль? И беда в том, что наши либералы стали слепыми орудиями врага – не желая того, подыграли ему. Среди них было много настоящих патриотов, которые потом сами пострадали в результате переворота и революции и вскоре погибли.


Там меня всё ранит. Ну, скажи, какое право было у генерала Алексеева запрашивать командующих о судьбе царя? Вопрос он сформулировал так, будто альтернативы отречению вообще нет. Они и отвечали в том же духе. А как забыть, что среди ответных телеграмм были две, авторы которых безоговорочно поддержали Царя, высказав готовность отдать за него жизнь, и оба они – нерусские люди?! Это немец, граф Келлер, и хан Нахичеванский. Вот где преданность и честь, а мы кричим о ставленнике Антанты Колчаке! Вот где надо было спрашивать у думцев и генералов: «Что это, глупость или предательство?». Но этот вопрос известен в истории совсем в другом контексте и повёрнут против царя. Февраль – это моя незаживающая рана. Это сюжет для романа, который должна прочитать и прочувствовать вся Россия, может, тогда она очнётся. Но даже если его напишут, боюсь двух вещей. Во-первых, не знаю, кто за это возьмётся и, во-вторых, какую сторону он примет. А то ведь опять всю вину можно переложить на царя, не заметив предательства знати, интеллигенции, народа. Николай II отрёкся не из страха, а чтобы во время войны не допустить внутренних распрей, не ослабить страну перед внешним врагом, не упустить победу, за которую уже было дорого заплачено. Это была жертва, а нас заставляли в его самоотречении (не отречении!) видеть слабость. Темнее и грязнее не было страниц в истории России. Хотя чего в ней только, кажется, не было?!


– Вы на русскую историю смотрите с отчаянием?


– Нет! У нас великая и славная история. Мы всегда выходили достойно из разных тупиков и потрясений. Другое дело, что мы снова в них попадаем. Недавно прочитала книгу Александра Торопцева «Двенадцать подвигов России». Не пересчитывала, двенадцать ли их, но много было моментов, где мы не посрамили себя, много русских достижений, которые обогатили мир. И я не могу понять очернителей родной истории. Она нами делается, она – наше отражение, значит, чернится народ. А он чёрным быть не может, он – всякий. Какая-то русская немеркантильность, доверчивость ведут нас по ухабам истории самыми тяжёлыми из всех возможных путей. Поэтому загадка русской души совсем не выдумка – для иностранцев она и есть неразрешимая загадка, поскольку они почти в каждом случае поступили бы по-другому. Всех удивляет наше терпение, которое выше всяких границ и которое лопается всегда неожиданно, потому что к нему привыкли. Всем известно и наше милосердие, которое тоже, устав от своей безмерности, вдруг неожиданно превращается в жестокость и жлобство. Много необъяснимого, потому что и объяснить не пытались, не слишком всматривались в народ. Не научились делать выводы из пережитого. Загадка русской души есть. Загадали мы её всему миру, но ведь и сами ответа не знаем – на что мы точно готовы, чего мы точно не примем.


– Вот и проект «Имя Россия» мало что прояснил. Казалось бы, у всех на слуху Пётр Великий, а Пушкин – вообще наше всё, но победители оказались другие. Есть ли логика в нашем выборе?


– Есть, и очень чёткая. О ней как-то промолчали. Тройка победителей – это сильные государственники: Александр Невский (могучий и мудрый, чуть ли не былинный герой), Пётр Столыпин (вошёл в тройку благодаря эмоциональной и талантливой защите Михалкова) и Иосиф Сталин (вошёл вопреки всему). Поначалу казалось, что в фаворитах будут другие имена, а выбрали тех, кто стоял в первую очередь за интересы страны.


Пётр Великий – зачинатель всех будущих наших бед, безбашенный перестройщик. Но и в нём есть наша общая черта – это способность увлекаться без оглядки на последствия. Как реагировали на Петра? Называли Антихристом, приказы его частично исполняли, частично саботировали, прикидываясь непонимающими. А когда умер, многое забыли, но полезное (грубо и силою внедрённое) оставили и за это полезное назвали Великим. В связи с его именем вспоминать жертвы мы не любим.






Санаксарский монастырь в республике Мордовия
Санаксарский монастырь в республике Мордовия

Смута – страшное время, многие тут не лучшим образом себя показали. Но ведь сработал в последний момент народный инстинкт самосохранения! Собрались, врага прогнали и избрали царя – хранителя веры и державы. Мы с любовью обустраивали и крепили свою державу, ширили её границы, и она стала мировым оплотом Православия. В этом было оправдание нашей силы, наших богатств и наших пространств. Потом растеряли веру и были – революция, братоубийство, враги внутренние, враги внешние. Разрушили действительно всё до основанья – монархию, веру, территории! Но ведь и тут здоровое начало перебороло: казалось бы, выкорчевали Православие, а оно оставалось живо и в СССР, внутри самих атеистов – всеми правилами жизни, понятиями, духовными ценностями. Жертвенность, нестяжание, трудолюбие, сострадание, любовь к ближнему, к Родине – всё это было в советской жизни. А откуда оно? – из нашего православного прошлого, хотя мы предпочитали говорить, что это диктуется гуманизмом. Все социальные достижения советской эпохи уже использует мир, опасаясь революций, но не мы. У нас опять – всё до основанья… До логики тут далеко. Скорее, во всём – Божий промысел.


А вот Иван Грозный остался в истории как тиран, хотя при Петре жертв было куда больше. И тут стоит задуматься – почему так? Может, это оценка вовсе не народа, а историков? Они отмечали главное – этап, движение, прогресс, неважно какой ценой. А у Ивана Грозного не было такого яркого следа, и потому его жестокость казалась необъяснимой. Это всё упрощение, конечно, – и след был, и поводы для жестокости были, и именно так вели себя тогда все зарубежные цари – не считали жертв. Но они не раскаивались, а Грозный понимал и видел, что целей своих достигает через зло, и жертвы тут неминуемы. Вообще судить прошлое надо мерками не сегодняшнего, а того времени, а оно было, мягко говоря, не парламентское. Однако во все времена в русском (читай – православном) человеке кричал голос совести – голос Божий. Во время революции его задавили, потому мы и цареубийство так легко себе простили. Но в целом, прежде и теперь, мы меряем свои грехи и достижения высшей мерой. Мы сами себе ничего не прощаем. Оттого и царь Иван IV остался в памяти как Грозный, как тиран.


– Разве это не так?


– Так. Хотя есть и другие мнения, с которыми я, может быть, соглашусь, если узнаю другие факты. Ведь облик Грозного лепился больше со слов его врагов. Карамзин как историк был вовсе не безупречен, а все последующие правители имели склонность подправлять историю на свой лад, затушёвывая дела предшественника. Даже летописи подчищались. Не зная правды, я и про Николая II думала совсем не так, как сегодня. Но в Европе времён Грозного жестоких правителей было много, и ещё пострашнее, чем он, однако другие народы своих королей не считали ужасом и тёмным пятном своей истории. По их примеру и мы теперь начали успокоённо говорить: «Да мы не хуже других, посмотрите, у всех было то же самое». Честно скажу, мне не нравятся мотивы такого самооправдания. Если все воруют, это не значит, что и я должен. Мы, конечно же, не хуже! Ни секунды не сомневаюсь! Но всё дело в том, что мы – как православные – остро переживали любой грех и особенно грех убийства, мы не могли его забыть. Если мы начнём сами себе отпускать такие грехи, мы потеряем православный дух, мы примем безнравственные мерки Содома. Именно за эти православные мерки нас и корят сегодня – мол, жили не как все, и теперь ещё с комплексом неполноценности не расстались. А это был не комплекс, а результат строгого с себя спроса. И меня это пугало меньше, чем нынешний комплекс полноценности, потому что полноценности-то нет, а её комплекс появился. Мы привыкаем к жестокости, нам перестают казаться отталкивающими мерзкие и страшные грехи, потому что другие-то, оказывается, это и за грех не считают и живут себе спокойненько, и совесть их не мучит, вот и нам, мол, так надо.


Знаешь, я подумала даже, что имя России – это Иван Грозный. Не во всей полноте, конечно. Сама идея поиска имени, собственно, и условна, и надуманна, потому что в каждом нашем крупном писателе, учёном, правителе мы, конечно, найдём черты русского человека. Пушкин, Суворов, Ломоносов, Александр III – в каждом есть отражение русского характера. Но ведь не целиком! В Пушкине нет суворовского аскетизма, в Суворове – ломоносовского поиска и так далее. А разве трудяга Левша – не русский тип? А лентяй Емеля? Это ведь герои не сказочные – народные. И кто из них имя России, а кто – нет? Грозный был мудрым и твердым правителем, отстаивал то, что считал правым делом. Отстаивал жестоко, видел груз этого греха и слёзно каялся, как не всякий может (но каялся не в деле, а в мерах). Известны написанные им молитвы. Но ведь после покаяния ничего не менялось! Покаяние имеет смысл борьбы с грехом, а он продолжал грешить. Вот в этом мы и похожи на Грозного – и мудрость в нас есть, и твёрдость, и вера, и покаяние со слезами, а измениться-то не можем. После покаяния опять возвращаемся к грехам своим.


Чего нам не хватает, притом что всё у нас есть? Может, дисциплины? Так ведь какие посты выдерживали встарь, а посты в России не то, что в Европе, – квас, хлеб да капуста посреди суровой зимы. Но пост, конечно, не вся дисциплина – просто тут есть осознание, что ты главенствуешь над собой, над телом, как Бог велит. А вот дисциплина, когда не смей ни того ни этого, потому что человек не велит (или закон, но ведь и он человеком писан), – такая дисциплина нас угнетает.


Знаешь, один случай вспомнила, он почти уже притча. Один священник, кажется Дмитрий Дудко, с кем-то в беседе посетовал, что русские – народ недисциплинированный. А окружение было не целиком православное, разное. Тут же подхватили обрадованно: да, да! А он их не слушает, продолжает: «Я думаю, это их и спасёт». «Как?» – опешили. «А вот придёт время ставить печать антихристову, а они скажут: да зачем нам эта печать? – и не поставят». И тем спасутся.


– А может, и правда так спасутся?


– Не знаю, но сомнительно. Тут ведь не сознательное стояние за веру, а простое непослушание. Отказ от печати должен быть актом абсолютно осознанным, с пониманием, что это смертельно опасно. А в недисциплинированности скорее что-то от Емели – лень, необязательность. Доброта, лень, талант – чего только в нас не намешано! Где уж чужим – самим не разобраться. Так что у России много имён, не найти одного. Однако ж выбор сделан знаковый: все три имени за чёткую государственную политику отобраны. Всё отсеялось, а это осталось. Это – долг, это высший счёт к жизни. Так всегда было, и ныне не ушло, вопреки всему теплится. Мы, похоже, максималисты, привыкли мыслить высшими категориями.


Ну, а Святой Русь ведь и прежде не была. Её называли Святой, потому что она жизнь мерила идеалом святости. Так и жить старалась. И лучшим из лучших это удавалось.


– Святая не Святая, но Россия и сегодня остаётся православной.


– Ой, боюсь, и тут всё не так однозначно. Россия – светское государство. Номинально – да, в ней живут в основном православные, а на деле как много в них и светского, и протестантского, и эзотерики всякой! Уже и буддисты среди русских появились. Многим хочется объединить сегодняшние сиюминутные ценности с вечными, а когда это не получается, они винят церковь в косности. Сегодня в ходу модная интеллигентская заморочка: у меня, мол, Бог в душе, в церковь мне не обязательно. Эти люди не знают даже, что кому Церковь не Мать, тому Бог не Отец. Разве это Православие? Другая большая беда времени – очень мало у людей самых элементарных богословских знаний. Если они умудряются при поголовной грамотности и таком обилии православной литературы сохранять полное невежество в вопросах веры, значит, нет интереса к ней. Так что по-настоящему православных, воцерковлённых, может, и трети населения нет. Но при этом крещёных и называющих себя православными – половина или большинство, а откровенных атеистов становится всё меньше. Это повод для надежды. Всегда хочется думать, что за первым шагом будет второй. Пока же шаги – воробьиные, мы не можем даже добиться изучения в школах основ православной культуры. Боимся в родной стране – не в Курдистане, не в Ираке, а в России! – обидеть кого-то тем, что любим и хотим знать свою русскую, российскую историю, культуру, веру. При такой толерантности не пришлось бы нам с русского вскоре перейти на эсперанто и поменять православие на экуменизм. Ведь так меньшинству приятнее будет, а большой брат не должен обижать маленького.


– Говорят, будто сегодня – безвременье.


– Очевидно. Когда главенствовала идеология, слову, печати придавали большое значение. Сегодня царит безыдейность (но это тоже идеология). Слово отпущено на вольные хлеба и зарабатывает, как может.


Советский период можно, пожалуй, по аналогии с Золотым и Серебряным веками поэзии, назвать Бронзовым. Это был героический, громкий, богатый на имена период – живой, творческий, ищущий. Но время прошло, и, как у бронзы, появилась на его поверхности патина, и мы решили не счищать её, чтоб бронза сверкала золотом, а признать время её старости. А нынешний период и медным-то вряд ли станет. Ведь для производства меди тоже огонь требуется, в данном случае – творческий, мы ведь об этом говорим.


Зато сегодня Золотой век для техники – в цене информация, и она уже встала в оппозицию поэзии, чего раньше не было. Молодые люди, прочитав стихи, с подковыркой спрашивают: «Ну, и какая тут информация?» Хочется ответить в том же духе: почитай справочник, там её много. А что в мире, кроме информации, есть ещё чувства, и в них-то заключена главная красота жизни, они уже не помнят, потому что красота для них подменяется дизайном, а устои – модой.


За мир можно не бояться, пока поэзия и информация сосуществуют, но если перетянет техника, человечеству придётся туго. Уйдёт человек как таковой, в полноте своей, и останется – функция. Компьютер много «знает», но он никогда не будет равен человеку, даже средненькому. Человек ценен тем, что имеет озарения, одушевляется идеями и надеждами, совершенствуется, что он непредсказуем, наконец. Вчера он – разбойник, завтра – монах. Поэтому во всей своей работе я вижу один смысл – очень актуальный сегодня: отстаивать в человеке светлое, человеческое, Божье.


– И поэзию в том числе?


– И поэзию в том числе. Но это на воде круги расходятся легко, а в нынешней густой среде – туго, медленно: среда изменилась и сопротивляется.


– Хрущёв обещал показать последнего попа. Но после разговора с вами мне стало казаться, что реальнее увидеть последнего поэта.


– А по-моему, последний поэт невозможен – для этого должно исчезнуть человечество. Я уверена, что поэты будут до самого конца. Но не уверена, что у них будет аудитория.

Беседу вела Галина КОНДАРЕВА,
г. САРАНСК

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.