Старые вязы на Неглинке

№ 2009 / 22, 23.02.2015

Се­го­дня это не ад­рес да­же для тех, кто жи­вёт в Моск­ве. Реч­ка Не­глин­ка, ког­да-то оп­ре­де­ляв­шая по­ло­же­ние Моск­вы в древ­них ле­то­пи­сях, дав­но за­бра­на в тру­бу. Ста­рые вя­зы сов­сем не­дав­но спи­ле­ны, что­бы ус­ту­пить ме­с­то жи­день­ким пру­ти­кам мо­ло­день­ких лип

Нина МОЛЕВА

Сегодня это не адрес даже для тех, кто живёт в Москве. Речка Неглинка, когда-то определявшая положение Москвы в древних летописях, давно забрана в трубу. Старые вязы совсем недавно спилены, чтобы уступить место жиденьким прутикам молоденьких лип (вырастут, нет ли – кто знает!). Исчез старый цирк (а ведь сколько человек из окон соседних домов видели бегавших по его помещениям людей-поджигателей с горящей паклей – так велико было желание тогдашних цирковых руководителей обеспечить себя удобствами в новом, уже давно спроектированном здании!). Не стало знаменитого Центрального рынка, стеклянный куб которого так старательно камуфлировали в годы Великой Отечественной и где за прилавками стояли даже в то время представители, кажется, всех союзных республик. Исчезла неказистая городская усадьба Брюсовых – деда-пробочника выдающегося поэта. Остались одни воспоминания о низких комнатах с навощёнными до зеркального блеска полами, крохотных уютных креслицах, чайном столе с вечно кипящим самоваром, кузнецовских чашках и сливочнике с густыми жёлтыми сливками, упиравшихся в потолок латаниях с вырезными листьями, где каждый вечер собирались все те, кого сегодня называют «серебряным веком» нашей литературы и куда привёл Александр Блок свою юную Любовь Дмитриевну.

Цветной бульвар Москвы потерял и превосходную фигуру Достоевского работы С.Д. Меркурова (скульптор имел мастерскую окнами на памятник), которая отмечала его перспективу со стороны Трубной площади. И едва ли не главное – скромный двухэтажный трактир со стороны Самотёчной площади, где проводил почти всё своё время тяжело болевший создатель картины «Грачи прилетели» А.К. Саврасов и куда к нему собирались боготворившие его ученики из Московского училища живописи, ваяния и зодчества, начиная с Константина Коровина. Со стороны двора в том же доме помещались дешёвые квартиры, сдававшиеся артистам цирка. Именно с такой труппой (благо бесплатно!) приехал вконец обнищавший М.А. Врубель и привёл в крохотную квартирку с хозяевами – цирковыми наездниками Константина Коровина. Это Врубель заставлял Коровина чуть не каждый вечер ходить в цирк – «ради движения и цвета».

До неузнаваемости переделан большой доходный дом по другую сторону бульвара (№ 34), а ведь в нём в 1891–1892 годах В.И. Суриков начал писать своё «Покорение Сибири Ермаком». Отдельной от собственного жилья живописной мастерской Василий Иванович не имел никогда, как и сколько-нибудь значительных гонораров, за которыми не гнался.

Дом № 34 на Цветном бульваре

Так сложилось, что самой большой из старых построек остался конструктивистский дом с надписью над верхним этажом – «Литературная газета». В вестибюле, у окна на улицу, стол со свежим выпуском совсем иной газеты – «Литературной России». Пусть с меньшим тиражом, небольшими размерами, но главное – со своими читателями, которые ко дню выпуска собирались здесь, чтобы первыми получить свежий номер. Не элита, привыкшая обращать на себя внимание, модно одеваться, громко говорить, тем более смеяться, но совсем просто одетые тихо и очень вежливо переговаривающиеся, привыкшие за каждую любезность благодарить. Виктор Астафьев скажет: «Совсем как у нас. В России». Россия как провинция? В этом был и сохраняется великий смысл.

У большой «Литературки» свой двойной лифт по правую руку, у «Лит.России» – на несколько ступенек выше, единственный, поднимающий на два верхних этажа. «На чердачке-с», – смеётся Анатолий Знаменский, тот самый кубанский казак, который так беспокоил «московское руководство» на рубеже шестидесятых. – Оно и лучше: видно дальше и начальство сапогами по головам не топает». Преувеличение? Но так казалось.

Для меня всё началось с 1958-го. Октябрь. Дом Герцена на Тверском бульваре. Комната третьего этажа – по преданию, та самая, в которой родился звонарь «Колокола», – на тот день единственная аудитория ещё только образовавшегося нового факультета Литинститута – Высших литературных курсов. Декан – «деревенщик» Юрий Григорьевич Лаптев, зав. кафедрой мастерства – Виктор Тельпугов. И приглашённый преподаватель на дисциплину, которую ещё никто не умел по-настоящему определить и осмыслить: Психология создания художественного произведения (на материале истории мирового искусства).

Да, собственно, и с самими Высшими литературными всё было далеко не очевидно. Учащиеся – со всех концов Советского Союза. От недавних фронтовиков до вчерашних заключённых концлагерей. По большей части с одной десятилеткой, но уже члены Союза писателей, авторы хотя бы одной вышедшей книги или нескольких опубликованных произведений. Приобретшие социальный (а зачастую и партийный) вес в родных местах. Уверенные в себе. Безапелляционные в суждениях. За пять учебных семестров им предполагалось дать основы гуманитарного образования. Нужду в нём кто-то испытывал, кто-то просто видел возможность прожить в хороших условиях в столице, завязать соответствующие профессиональные связи. Хотя никто не говорил об этом вслух, но преподавателям надо было применяться к своим слушателям. Никаких рычагов административного воздействия быть не могло – гарантия правления Союза писателей.

И первый же прокол. Положим, все идейно-партийные дисциплины не подлежали обсуждению, спокойно воспринималось литературоведение, но вот история искусства вызвала взрыв. Слушатели отказались тратить на неё время, и это притом, что лектором был приглашён один из ведущих советских искусствоведов профессор М.В. Алпатов, далёкий от партийных перехлёстов автор ряда монографических трудов по русскому искусству, отлично владевший словом. «Нет» курса оказалось категоричным. Профессор предложил в качестве замены вчерашнюю аспирантку МГУ. Правда, с учёной степенью, с несколькими научными книгами, руководителя университетского семинара, считавшуюся хорошим лектором (диплом об окончании Щепкинского театрального училища). Её он просил об одолжении, чтобы разрядить назревший конфликт («хотя бы в порядке опыта!»).

Список слушателей тогда не говорил ничего, сегодня – это страницы энциклопедии нашей литературы: Виктор Астафьев, Евгений Носов, Анатолий Знаменский, Новелла Матвеева, Юрий Гончаров (впрочем, уже тогда его называли русским Ремарком), Римма Казакова, ставший классиком Белоруссии Владимир Короткевич и его супруга чеченская поэтесса Раиса Ахматова, поэты Николай Панкин и Вячеслав Кузнецов (вчерашний офицер, едва ли не единственный сумевший по-настоящему достойно выступить против сусловской кампании 62-го года), Сергей Викулов, Юрий Пиляр, тульчанка Наталья Парыгина – всего около двадцати человек, среди которых неярких не было. Другое дело – кому и какая досталась доля пиара. В этом простой объективности – каждый знает – не бывает никогда. Самый выразительный пример – допущенные или не допущенные к участию в названных знаменитыми литературных вечерах Большой аудитории Политехнического музея.

Обязательным условием новой преподавательницы была история. Исторических знаний катастрофически не хватало, времени (и разрешения!) на их пополнение тем более. В качестве выхода выезды всего курса по историческим местам. Автобус с авиационными креслами (Союз писателей, конечно, располагал такими). Самые дальние (чтобы уложиться с раннего утра до полуночи) маршруты: Владимир, Кидекша, Суздаль, Ростов Великий, Тула, Переславль Залесский, Дмитров, Ярославль, десятки маленьких русских городков, усадеб, ещё Сергиев Посад, Александров, Радонеж. А по пути рассказ об истории, событиях, лицах. И как не менее обязательное дополнение – участие во всех поездках «Литературной России». Расчёт был прост – её сотрудники как никто другой знали эти земли «за Садовым кольцом». С ними можно было ехать едва ли не в любое место как к давно забытым, но всё равно родственникам.

Нагрузка? Да, она была почти нечеловеческой, но как же на глазах менялся курс, сыпавшиеся на все темы вопросы, новый интерес к окружающему миру. Пожалуй, только один раз «Лит.Россия» оказалась гостьей Высших литературных курсов. Наше первое занятие – у стен и в стенах приговорённого к сносу дома XVII века на углу Малого и Нижнего Кисловских переулков, непосредственно у стен Консерватории.

Так сложилось, труженики лома и бульдозера ещё только начали крушить с одного угла могучую кладку «Дома Малюты Скуратова», как его называли в Москве. «Под нашу ответственность» нам разрешено было войти в раскуроченный дом, уже без рам и дверей, подняться на второй этаж без перил, заглянуть в сводчатые белокаменные подвалы… И яростный вопрос Виктора Астафьева: «Для чего это?». Ответ был прост: для строительства типовой общеобразовательной школы. «Именно здесь? Обязательно за счёт нашей памяти?» Да, на данной районной территории руководители народного образования решили уплотнить учебные заведения. «Чтобы рассказывать о временах Ивана Грозного?!» И едва ли не первый раз со времени своего существования газета сделает попытку вмешаться, остановить. История – дело писателей, сохранение культуры – тем более. Не себя, любимого и единственного, окружённого более или менее густым фимиамом. Ты – как часть общего.

«А если ближе к нам?» – вопрос Сергея Викулова. «По времени или по профессии?» И здесь завязывается узелок, на долгие годы оставшийся в жизни газеты: «Что ж, пусть будет Есенин». Полукрамольное имя. Никаких изданий, кроме «пробитых» Софьей Толстой с доступным ей одной упорством, почти отчаянием. Никакого музейного Константинова.

И надо-то всего-навсего выйти из ворот, через которые ревущие самосвалы вывозят пыль веков, – рядом со зданием Консерватории одноэтажная постройка. Пошивочное ателье. Магазинчик съестных товаров. Гомеопатическая аптека. Ещё со времён нэпа самая популярная в Москве.

В аптеку надо умудриться втиснуться. Всего-то ширина одного витринного окна и хлюпающая стеклянная дверь. Узенькая винтовая лесенка на галерейку под высоким потолком. И на всю высоту стен стеклянные шкафы, явно не для фармацевтических нужд.

Все объяснения до входа. Здесь помещался книжный магазин Московского союза поэтов. Здесь работал продавцом Есенин. С утра устраивался с какой-нибудь книжкой на ступеньках. Куда как неохотно отзывался на очередного покупателя. Часто вообще советовал «этой муры» не покупать. Зато если появлялись знакомые, любил читать собственные стихи. Конечно, новые. С увлечением, достойным большой эстрады. Стоя на той же винтовой лестнице. И живший в соседнем (Чудовом – Станкевича – Вознесенском) переулке уже знаменитый архитектор И.В. Жолтовский вспоминал, как ближе к вечеру, когда тени ложились у домов, в зеркальном окне можно было видеть золотую голову над книгой, а при удаче вместе со знакомыми поэта услышать и удивительный по выразительности голос. Даже когда лавку поэтов закроют и не станет Есенина, он иногда будет проходить мимо в надежде увидеть отсвет того портрета.

О силе впечатления говорить не приходилось. Мы зайдём потом во дворик дома архитектора (как-никак жилище Сумарокова, а со временем Баратынского, принимавшего всех своих современников и друзей и Станкевича). И совсем рискованное предложение преподавателя: зайти в квартиру в Брюсовом переулке, где Есенин жил у женщины с довольно непонятным кругом обязанностей, которая покончит с собой на его могиле. «Убили его! Убили!» – скажет открывшая дверь трамвайная кондукторша (чёрная шинель, ремень, сумка). Она и тогда жила с матерью в соседней квартире. «А у неё совесть зазрила», – и с размаху захлопнет дверь.

«Убили» – эту позицию заняла «Лит.Россия», и на долгие годы. Заседали всяческого рода комиссии и комитеты по наследию, проводили расследования, ставили точку, а газета… В годы ошалелой перестройки мы с заведующим отделом информации Юрием Юшкиным кидаемся спасать последнею квартиру Есенина в Померанцевом переулке – ту самую, из которой он уедет навстречу своей гибели в Ленинград. Её ещё продолжают занимать Толстые и беречь, беречь каждую мелочь того незадавшегося брака.

Та самая тяжёлая дубовая дверь. Телефонный аппарат с деревянной коробкой и двумя большими звонками. Вешалка. Стойка для тростей и зонтов. На кухне, с окном в сторону Крымского моста и Москвы-реки, сосновый, скоблёный-перескоблённый стол, табурет, на котором Есенин, встававший с рассветом, пил чай вместе с прислугой. В ванной комнате та же ванна – чугунная, на могучих львиных лапах. В двух комнатах, которые занимали Есенин с женой, те же книжные шкафы, овальный стол для чаепитий. Дверь на балкон, откуда Есенин выбросил свой портретный бюст, вылепленный С.Т. Конёнковым.

Должно быть уничтожено всё. Не потому, что стал разваливаться дом. И не потому, что очередные перестроечные планы пролегли через него. Наоборот. Дом идёт на полный ремонт и модернизацию, потому что в его квартирах решили обосноваться «правящие особы» районного масштаба перестроечных лет.

«Лит.Россия» – единственная из центральных газет! – выйдет с полосным материалом в защиту уже готового подлинно мемориального музея, будет рассылать на все уровни письма, требовать ответов. Толстые останутся единственной семьёй, которая без воды и света долгие недели продержит оборону. Пусть бесполезно, но это была позиция писателей России. Газете не разрешат только напечатать фотографию тела поэта, со смещённой триангуляционной линией на шее и пулевым отверстием в виске.

Дом И.Д. Сытина на Тверской

Удельный вес газеты – пожалуй, сегодня он у всех изданий близок к нулю. Исчезли былые отделы писем. Давным-давно забыто святое правило печати отвечать на каждое обращение (чего стоили одни заводившиеся на них картотеки!). В «Лит.России» этот скромный отдел (единственная тёмная комнатка, до потолка заваленная картотеками, справочниками, единственный стол и стул – посетителям оставалось стоять навытяжку) по сути предопределил направление газеты – неожиданную для всех яростную борьбу за памятники культуры и… имена. Надежда Ильинична Панфёрова умела поднимать на знамя нужные «сигналы», буквально пробивать их на полосы «Лит.России», а уж потом со всех учреждений требовать. Требовать письменных, обязательно чётко сформулированных отказов, чтобы и отказы пустить снова в канцелярский оборот. Это стало нормой: если «Лит.Россия» бралась сохранить дом И.Д. Сытина на Тверской, около нового здания «Известий», она его сохраняла (до сегодняшних дней!). Если в опасности оказывался дом, где Лев Толстой написал первые строки своих сочинений, «Лит.Россия» заявляла о нём, и в вихре бумажной волокиты двухэтажный скромный особнячок оставался жить.

Задним числом можно сказать: подобная воинствующая позиция редко диктовалась «Главными». Просто так получалось, и последующее развитие событий становилось неизбежным. Статьи? Очерки? Разоблачения? Они были редкостью (если вообще появлялись!). Но что противостояло бы письму писателя в редакцию своей газеты? Между тем писатель, иногда именовавшийся под псевдонимом просто «читателем», сообщал историю памятника и соответствующих лет жизни в нём важного для истории человека и предлагал – обратить внимание на его состояние, на отсутствие мемориальной доски. Это была целая система трамплинов для последующих действий.

Но – не удалось отстоять одну из первых, настоящих квартир Есенина на Строченовском переулке. А ведь дом был совсем живой и нуждался разве что в косметическом ремонте, хотя был срублен из простых брёвен. Вместе с редакторами «Лит.России» (а разве это входило в их обязанности?) мы поднимались по добротной деревянной лестнице на второй этаж, в угловую комнату с двумя окнами, и внучка тогдашнего, помнившего отца Есенина, дворника показывала красный угол, где была божница и стоял чайный стол с пристольем для самовара: «Он у нас на кухне, хотите, посмотрите)».

А дом мешал всем – главному архитектору тогдашнего ГлавАПУ (именно на этом месте планировался суперсовременный продовольственный рынок), ректору соседнего Плехановского института (портил вид на только что построенное здание), райисполкому (тоже тебе, в порядочном районе двор за деревянным забором да ещё привлекающий столько народа!). Никакие комитеты по наследию не помогли. Только именно «Лит.Россия» не отступалась. И как не вспомнить огненно-рыжую, всю в волнах кудрей красавицу Леночку Снежко, стучавшуюся в начальственные кабинеты, хотя едва ли не самыми непреодолимыми были сомнения «Главного», не искавшего осложнений в своей многотрудной жизни. А окружающие жители как могли боролись с тогдашними бомжами, снова и снова заколачивали досками входные двери, подметали полы в обречённом доме и с отчаянием показывали обрывки старых обоев на стенах есенинской комнаты (ведь всё ещё можно так легко восстановить!).

Подлинность – с течением лет становится понятным, объективно «Лит.Россия» боролась за подлинность нашей культуры. Да, дом на Строченовском переулке восстановили (отстроили заново), как и так называемую усадьбу А.Н. Островского в Голиковском переулке Замоскворечья. Перенесли на совершенно новое место, устроили как купеческую усадьбу со всеми признаками достаточного жилья – и это вместо самого скромного дома церковного причетника, выходившего окнами не в сад и на цветники, а на стены знаменитой церкви, где хранилась икона Божией Матери «Троеручицы». Возражения авторов «Лит.России» здесь ничего не могли противопоставить целому синклиту специалистов по истории театра – учёному Совету Государственного театрального Бахрушинского музея.

Битва за память И.С. Тургенева была выиграна наполовину, полосная статья «Музей? Опять музей!» остановила полную переделку дома (заново прорубленные окна, двери, перенесённые перегородки, нагромождённые лестницы – всего не перечислишь). В отдел, которым заведовал А.А. Бархатов, был приглашён главный инженер предприятия, арендовавшего мемориальный дом. Мог и не прийти. Пришёл. Его организация (ДCO «Спартак») шила у Тургенева трусы для футболистов (другого места для пошивочного цеха нельзя было придумать!), втихаря вырыла подвальный этаж по периметру исторического фундамента, две личные комнаты Ивана Сергеевича оборудовала под бухгалтерию (для денег спокойнее было пребывание на антресолях).

Один за другим говорили журналисты, объясняли, убеждали – и случилось невероятное. То, чего не сделал город, все институты литературы и общества охраны. Трусы не перестали тачать в рекордном темпе. Но «Спартак» потратился на стройбат, чтобы подновить сруб первой четверти XIX века, переделки были отменены внутри особняка, сохранён вековой вяз у окон тургеневских комнат и – в прихожей, на покрытом кружевной салфеткой столике появились искусственные цветы в пластмассовой вазочке под вырезанным из какого-то журнала портретом писателя. Это уже был дом Ивана Сергеевича Тургенева, о чём узнавал каждый, переступавший его порог. Дом освободили от арендатора только на пороге 2009 года, и как же стыдно, что один из депутатов гордумы, ведающий её культурной программой, предложил «оживить» будущий музей организацией в нём постоянно действующего лазерного шоу с участием артистов «про гибель собачки Муму»! Но уж к этому «Лит.Россия» причастной быть не могла.

Сегодня как-то удивительно тихо был обойдён вниманием величайший юбилей нашей литературы – 200-летие со дня рождения Гоголя. Не вышло академическое издание собрания сочинений, не создан мемориальный музей-усадьба, не перенесён на первоначальное своё место в центре Арбатской площади один из лучших в истории русского искусства памятников работы Н.А. Андреева. Всё это как программа-минимум.

Известно, что подобного издания сочинений Гоголя не выходило никогда. Нет в России ни одного музея великого писателя. И прав министр культуры РФ А.А. Авдеев, сказавший в телеинтервью, что до тех пор, пока исторический дом не будет освобождён от вселённой в него городской библиотеки № 2, ни о какой его музеефикации не может быть и речи, но именно такой мутант с начинкой из лазерного шоу «про Гоголя, его знакомых и смерть писателя» оставлен существовать. Что значат соображения Минкульта по сравнению с тем обстоятельством, что земля усадьбы, самый дом и, главное, библиотека составляют собственность города. Наконец, кого сегодня волнует, что был создан и поставлен андреевский памятник на собранные по копейкам народные деньги на месте, выбранном самими москвичами. По нынешним представлениям, он куда лучше смотрится в проходном дворе у дверей всё той же библиотеки на фоне кухни грузинского ресторанчика, занявшего часть усадебной земли, на фоне огромной, протянутой вдоль Мерзляковского переулка рекламы ночного клуба «С.О.С.», ещё недавно имевшей небольшое, но, думается, существенное дополнение: «для мужчин».

И снова страницы прошлого «Лит.России». Это с её помощью ещё в 1966 году начинается борьба за отселение превращённого в Воронью слободку гоголевского дома. На основании только что принятого правительством РСФСР Закона об охране и использовании исторических и культурных памятников. Здесь умещались и коммуналки, и даже редакция журнала «РТ», и ещё какие-то организации. А журнал «Колхозница» в связи с юбилеем писателя в 1939 году напечатал интервью с жильцом кабинета Гоголя, рабочим одного из московских заводов с сыном-студентом. Жилец говорил, что все они помнят Гоголя и в обще-то довольны своей комнатой, если не считать слишком близко к земле расположенных окон, и показывал какую-то книжку писателя.

Понадобилось семь лет, чтобы отселить и привести в порядок дом, но когда полностью отремонтированный он был предложен в качестве гоголевского музея Государственному литературному музею, директор последнего – Н.Шахалова – категорически отказалась от подобного пополнения. Предлог – отсутствие подлинных гоголевских вещей и… сотрудников, занимающихся «данным писателем». В результате судорожные поиски нового жильца и случайно подвернувшаяся библиотека «Долой неграмотность!», созданная по инициативе Н.К. Крупской, с системой книгонош. У неё, находившейся на соседней Большой Никитской улице, обрушилась кровля. Книжный фонд, очень случайный и изношенный, был перемещён в мемориальный дом.

Но у неожиданного хозяина были свои требования. Дом снова оказался на ремонте и – перепланировке. Где-то потребовалось устроить абонемент, в другом месте, уничтожив комнаты графа А.П. Толстого, – читальный зал. Появились подсобные и служебные помещения, а главное – именно в мемориальных комнатах оборудовать по последнему слову техники книгохранилище с бронестеллажами и соответственно проложенными по полу рельсами.

Осталось ли это в истории газеты? По письмам читателей она снова вмешалась в судьбу дома и – добилась очередной реконструкции. Гоголевская половина была восстановлена, принято решение об открытии мемориального отдела при библиотеке, под наблюдением Литературного музея решено придать комнатам жилой вид. Сборная мебель составила обстановку кабинета (диван – из мебели М.П. Погодина, овальный стол – А.Н. Островского, остальное по типологическому принципу, тем более что Гоголь никого не впускал в свой кабинет и подробного описания его просто не осталось). Переднюю комнату заняли щиты из ПВА на могучих подставках с копиями документов, которые позволяли провести стандартную экскурсию по «жизни и творчеству».

Вмешательство «Лит.России» не заставило себя ждать, и уже в ноябре 1975 года Олег Волков на страницах газеты пишет о первой гоголевской «среде» в новом мемориале, о дарах москвичей – современных Гоголю вещах (каминные часы, подсвечники, шитый ковёр ручной работы на полу у дивана, щипцы для снятия нагара со свеч – всего не перечтёшь) и программах исследователя творчества писателя с участием звёзд такого родного Гоголю Малого Театра: «Загадка «Невского проспекта» и шесть приездов Гоголя в Москву. Среди актёров-исполнителей Елена Гоголева, Михаил Царёв, Михаил Жаров, Эдуард Марцевич, Георгий Куликов, Борис Клюев, Пров Садовский и Александра Щепкина – последние представители великих актёрских династий на сцене «Дома Щепкина». «Среды» просуществовали с 1975 до 1988 года, вывозились на гастроли в тогдашний Петербург, московский ЦДЛ. А актёры – всего за эти годы их выступило 92 человека, почти вся труппа Малого театра. И если бы не «Лит.Россия», наплыв зрителей не был бы таким большим. Кстати, это в одну из «Сред» внучка скульптора Н.А. Рамазанова, снимавшего маску с писателя, передала мемориальным комнатам хранившийся в семье слепок, как и художник профессор Элий Белютин – чернильницу из семьи Гоголя.

Вещь невероятная, но в обратной перспективе лет становится особенно очевидным, насколько «Лит.Россия» доказывала необходимость создания мемориального музея с соответствующим статусом, насколько поддерживал её своими силами Малый театр, настолько всё более жёстко сопротивлялось им Библиотечное управление Моссовета, а затем и Комитета по культуре при правительстве Москвы. Кончина директора библиотеки Елены Александровны Хрущёвой положила конец противостоянию. Все связи с газетой и театром были оборваны. Наступила пора, которую можно назвать псевдонаучным капсулированием. Проходившие «мероприятия» при всей своей формальной связи с писателем не имели отношения к научной скрупулёзной разработке и накапливанию собственно мемориальных материалов. И прав был Ираклий Андроников, бурно отстаивавший идею музея вместе с Дмитрием Жуковым: «Только подлинность создаёт ту неповторимую ауру мемориальности, которую каждый из нас сохраняет в себе как величайшую ценность на всю жизнь». Никакие лазерные шоу и гламурные интерьеры, которыми наполнены сегодня комнаты писателя, не способны приблизить к ним ни одного человека.

Был в истории нашей «Лит.России» и ещё один эпизод, о котором скорее всего не знают или предпочитают умалчивать историки – печально знаменитый эпизод непарламентарного поведения Хрущёва в Манеже в основе своей имел выставку, организованную на Высших литературных курсах по инициативе «Лит.Роосии».

Весна 1962-го. В Москве уже восемь лет работала своеобразная школа для профессиональных художников (формально – при Всесоюзном институте повышения квалификации руководящих работников полиграфической промышленности). Программа, рассчитанная на три года занятий её создателем и руководителем живописцем Э.М. Белютиным (учеником Аристарха Лентулова, Владимира Татлина и Льва Бруни), основывалась на системе творческих тестов-упражнений, которые должны были помочь каждому художнику непредвзято видеть и ощущать действительность и передавать её своими средствами. По сути, это была гегельянская система сущностных сил, скрытых (но далеко не всегда раскрывающихся на практике) творческих возможностей человека. Отсюда полное отсутствие благостного однообразия, «счастливой» жизни, старательно выписанных фотокопий, но неожиданные сюжеты, точки зрения, по-настоящему пережитое художником видение мира, когда главным выразителем эмоции становился цвет.

Мы договариваемся о воскресенье. Всего на один день уговорим художников привезти свои работы на ВЛК (которые занимали к этому времени флигель по Тверскому бульвару) и посмотрим их вместе с «Лит.Россией». Оказалось около двадцати участников. Без малого полтораста работ, и у входа (по приглашению редакции?) технические машины Всесоюзного радио и телевидения. Вчерашние аудитории не вмещали всех желающих.

Недоумение зрителей было общим и разным. Для младшего поколения всё виделось впервые – обнажённый и обострённый контакт с обострённым переживанием художника. Для старшего – непосредственность впечатления стиралась опасениями и воспоминаниями. Прежде всего опасениями. Разговоры на выставке. Юрий Пиляр: «Всё, что не имеет прямого фотографического подобия, будет караться. Именно караться. Или выкорчёвываться. Я сам был в Маутхаузене рядом с немецким художником, позволившим себе чуть отступить от визуального сходства. Для «Великой Германии» он относился к «недочеловекам». У немцев существовал определённый принцип: тот, кто видит иначе, чем обыватель, подлежит истреблению. Впрочем, была и альтернатива: торжественно отречься от занятий искусством. Это очень поддерживалось и поощрялось. Вот увидите, и эти ребята…» – «Но ваш солагерник…» – «Да не захотел и думать об отказе». – «Значит, возможно и такое».

Художник Павел Кузнецов среди молодых писателей: «Не надо копаться в расхождениях по поводу отдельных изобразительных проблем! Это совершенно недопустимо. Мы и так потеряли русское искусство, потому что сами занимались выяснениями творческих счетов. А они объединялись! А у них, «правильных», и тогда, ещё в конце 20-х годов, живопись истребляли. Всё было просто. Его величество рубль. Как его заполучить, как с ним, желанным, справиться. И проблема у холста одна – сбыть бы повыгоднее. Значит, понравиться надо».

Телевизионщики торопят с началом – материал должен пойти в последних известиях. Не развернуться с кабелями, аппаратурой, не раздвинуть сплошной толпы.

Говорит Анатолий Жигулин. Говорит Борис Слуцкий – о надеждах, порождённых войной, и разочарованиях, принесённых ждановщиной. Война была выиграна великим доверием к человеку. Вынужденным. Противным сталинскому аппарату. Но которому в тех условиях аппарат не мог противостоять. Отечественная война не может быть войной по приказу. Человек был свободен в едином со всеми стремлении вернуть мир земле. «И этот мир был очень похож на тот, который мы сейчас на этих стенах видим: не бессмысленно радостный, но убедившийся в ни с чем не сравнимой ценности жизни». Слуцкий читает строки, явно не знакомые никому из присутствующих. Под впечатлением щемяще прозрачного в своей мгновенной беззащитности «Инея» Майи Филипповой:

Белый снег – не белый, а светлый. Нет, не светлый – сияющий снег. И какие-то тёплые ветры Навевают его на всех. Да, зима, а тепло, как в мае, Ночь, а будто утром светло. Это счастье во мне рассвело, Возвышая, приподнимая…

А ещё пейзаж нашей земли, просто тяжёлой, слипающейся в тёмные липкие комки земли вчерашнего фронтовика Л.Д. Грибкова, отшагавшего от звонка до звонка и финскую, и Великую Отечественную. Рядовым. В пехоте. И окутанный призрачной синевой «Кремль» с вспыхивающими просветами кирпичных башен Николая Крылова… Все они окажутся в Манеже под потоком площадной брани генсека, который – теперь-то это очевидно – просто испугался, что так много художников (к тому времени более двух тысяч) могут существовать и работать не по команде творческого союза, чувствовать себя независимыми. Исполненными чувства собственного достоинства.

Конечно, они остались в памяти – прокуренные коридоры, пыльный воздух, очень даже скромный (по нашим нынешним представлениям) буфет, куда торжественно ходили пить так называемый кофе. И сереющие к концу дня от усталости лица сотрудников. Даже неугомонного Андрюши Чернова, так упорно стоявшего на том, что наши прапредки не говорили, а выпевали русскую речь, и прежде всего «Слово о полку Игореве». И безапелляционного Николая Елина, упорно настаивавшего, что меня с моей жизненной позицией и убеждениями непременно вытеснят из страны. И фотографов… Но вспоминается другое. Та самая «Лит.Россия», которая чувствовала себя почему-то ответственной за целую страну. И подаренные ею три лауреатских звания. Спасибо ей. Большое.

Нина МОЛЕВА