Меня интересуют три темы – время, смерть, Бог
№ 2009 / 26, 23.02.2015
Ещё в 1920-е годы Александр Введенский признался своему другу Якову Друскину: «Меня интересуют три темы – время, смерть, Бог. Относительно времени до сих пор ни философы, ни физики не могли дать удовлетворительной теории.
У НАС БЫЛА ВЕЛИКАЯ ЛИТЕРАТУРА
 |
| Александр ВВЕДЕНСКИЙ |
Ещё в 1920-е годы Александр Введенский признался своему другу Якову Друскину: «Меня интересуют три темы – время, смерть, Бог. Относительно времени до сих пор ни философы, ни физики не могли дать удовлетворительной теории. В теории относительности и в микрофизике возникают неразрешимые парадоксы, то есть бессмыслицы. Биологически смерть понятна, но смерть разумного существа непонятна и бессмысленна. <…> Что касается до третьей темы – Бог, то непонятность её для человеческого разума ясна. Всё это сверхразумные бессмыслицы».
Александр Иванович Введенский родился 23 ноября (по новому стилю 6 декабря) 1904 года в Санкт-Петербурге. Его отец много лет прослужил экономистом в Поземельном банке. Мать (в девичестве носившая фамилию Полоцкая) была успешным врачом-гинекологом.
В своё время родители Введенского определили своего сына в частную гимназию Л.Д. Лентовской, которую потом преобразовали в десятую трудовую школу.
Своё первое стихотворение Введенский сочинил в 1913 году. Это был «Ответ девы». Девятилетний гимназист писал:
Зачем же пакостишь ты дева Немые эти ручейки, Одутловатый хвостик древа, вид памятника, речь оки? И далее шёл ответ девы: А потому, что челноки. |
Потом, уже перед окончанием школы, в январе 1921 года Введенский и два его приятеля – В.Алексеев и Леонид Липавский отправили свои первые поэтические опыты Блоку. Но классик отметил лишь Алексеева.
После школы Введенский устроился конторщиком на электростанцию «Уткина Заводь». Позже он подал документы на юридический факультет Петроградского университета. Однако очень скоро ему стало ясно, что юриспруденция – это не его дело, и Введенский перешёл на китайское отделение Восточного факультета. Впрочем, он и там надолго не задержался.
Первое признание к Введенскому пришло в 1923 году: его в одной из своих статей отметил Г.Крыжицкий, усмотрев в алогичных изречениях несостоявшегося юриста пример нового этапа футуризма. В ту пору молодой поэт находился под сильным влиянием режиссёра Игоря Терентьева. Они вместе работали в ГИНХУКе (Институт художественной культуры), во главе которого стоял Казимир Малевич, и сообща в отделе фонологии разрабатывали заумные «ряды слов», поставляя их в соответствие с той или иной живописной вещью. Именно Терентьев вывел Введенского на классика футуризма Алексея Кручёных. Кроме ГИНХУКа выстраиванием «заумных рядов» занимался также Александр Туфанов, создавший в марте 1925 года «Орден Заумников DSO» и с которым тесно сотрудничал Даниил Хармс. Поэтому, естественно, их пути рано или поздно должны были пересечься.
Знакомство, происшедшее летом 1925 года на поэтическом вечере «заумников», вскоре переросло в дружбу. Введенский, вспомнив созданный им в 1922 году неологизм «чинарь» (от слова «чин» в смысле «духовного ранга»), предложил Хармсу провозгласить особую школу чинарей. Так Введенский в 1926 году стал «чинарём авторитетом бессмыслицы», а Хармс – «чинарём взиральником». Впоследствии философ Яков Друскин, учившийся вместе с Введенским в одной гимназии, подчеркнул, что общество чинарей было эзотерической организацией, которая таила в себе, своих текстах и разговорах сокровенное ядро убеждений и творческой практики его членов.
 |
| Александр ВВЕДЕНСКИЙ |
Позже друзья пытались создать группу «Левый Фланг», «Академию левых классиков» и даже свой театр «Радикс». Они надеялись, что театр поможет им соединить драматический текст, живопись, цирк и танец. Уже осенью 1926 года «Радикс» приступил к репетициям пьесы «Моя мама вся в часах», смонтажированной из произведений Хармса и Введенского. Однако вскоре над ГИНХУКом, где проходили репетиции, нависла угроза закрытия, поэтому работу над спектаклем пришлось приостановить.
Тогда же в узком кругу чинарей выявились и первые противоречия. Суть разногласий сформулировал примыкавший к приятелям Николай Заболоцкий. Он бросил Введенскому упрёк, что тот не умеет превращать стихи в музыку. «На вашем странном инструменте, – писал Заболоцкий, – Вы издаёте один вслед за другим удивительные звуки, но это не есть музыка».
Тем не менее чинари и близкие им по духу поэты тогда ещё старались держаться вместе. Они даже в конце 1927 года создали в Ленинграде новое Объединение Реального Искусства, которое вошло в историю как литературная группа «ОБЭРИУ». Автором литературной части манифеста этого движения стал Заболоцкий. В программном документе новой группы он дал краткую характеристику всем шести зачинщикам. Самый резкий отзыв касался Введенского. «А.Введенский (крайняя левая нашего объединения), – писал Заболоцкий, – разбрасывает предмет на части, но от этого предмет не теряет своей конкретности. Введенский разбрасывает действие на куски, но действие не теряет своей творческой закономерности. Если расшифровать до конца, то получается в результате видимость бессмыслицы. Почему видимость? Потому что очевидной бессмыслицей будет заумное слово, а его в творчестве Введенского нет. Нужно быть побольше любопытным и не полениться рассмотреть столкновение словесных смыслов. Поэзия не манная каша, которую глотают не жуя и о которой тотчас забывают» («Афиша Дома печати», Л., 1928, № 2).
Первой громкой акцией обэриутов стал вечер «Три левых часа», устроенный 24 января 1928 года в большом зале ленинградского Дома печати. Вечер открыл своим манифестом Заболоцкий. Потом зрителям показали постановку пьесы Хармса «Елизавета Бам». А затем чуть ли не до утра народ до хрипоты спорил о том, что же это такое – современное искусство.
Введенский на том вечере прочитал «Начало поэмы». Он призывал:
верьте верьте ватошной смерти верьте папским парусам дни и ночи холод пастбищ голос шашек птичий срам ходит в гости тьма коленей летний штык тягучий ад гром гляди каспийский пашет хоры резвые посмешищ небо грозное кидает взоры птичьи на Кронштадт |
Журналисты восприняли первый вечер обэриутов как скандал. Произошло, утверждала в «Красной газете» некто Л.Лесная, «нечто непечатное. Насколько развязны были Обериуты <…> настолько фривольна была и публика. Свист, шипенье, выкрики, вольные обмены мнений с выступающими» («Красная газета», 1928, № 24).
Однако обэриуты ни с какой критикой считаться не стали. Введенский в это время обратился к новым темам. В его стихах вдруг с новой силой зазвучали мотивы умирания. Он писал:
я выхожу из кабака там мёртвый труп везут пока то труп жены моей родной вон там за гробовой стеной я горько плачу страшно злюсь о гроб главою колочусь и вынимаю потроха чтоб показать что в них уха. |
Партийные критики, естественно, такую поэзию не понимали. Соответственно на обэриутов участились печатные нападки. Особенно им досталось за выступление весной 1930 года в общежитии Ленинградского университета. Уже на следующий день после проведённой обэриутами встречи со студентами некто Л.Нильвич заявил в газете «Смена», что молодые поэты далеки от строительства. «Они ненавидят борьбу, которую ведёт пролетариат. Их уход от жизни, их бессмысленная поэзия, их заумное жонглёрство – это протест против диктатуры пролетариата. Поэзия их поэтому контрреволюционна. Это поэзия чуждых нам людей, поэзия классового врага» («Смена», 1930, 9 апреля).
Но Введенский не внял и этому грозному окрику. Словно в ответ комсомольским комиссарам он написал вызывающую поэму «Кругом возможно Бог», которую Друскин назвал «эсхатологической мистерией». Друскин потом подчёркивал: «Поэтика больших вещей Введенского – эсхатологична, и почти в каждой – Бог. Это связано с ощущением непрочности своего положения и места в мире природы. Эта непрочность не политическая или социальная, а онтологическая: на всеобщих развалинах и обломках. Но мы не делали поверхностных нигилистических выводов. Каждый из нас по-своему искал и знал, что есть трансцендентное – Бог».
Арестовали Введенского 10 декабря 1931 года прямо в поезде Ленинград – Москва. Его вместе с Хармсом, Игорем Бахтеревым и Туфановым обвинили в организации антисоветской нелегальной группировки литераторов. Среди тех, кто дал против обэриутов показания, был Ираклий Андроников. На одном из допросов Андроников прямо заявил что «заумь» Введенского и Хармса – это «способ зашифровки антисоветской агитации».
Следствие продолжалось почти четыре месяца. За это время у поэта начались слуховые галлюцинации. Лишь 21 марта 1932 года коллегия ОГПУ дала команду выпустить его из-под стражи. Ему запретили в течение трёх лет даже появляться в шестнадцати крупных городах. Так он попал в ссылку: сначала в Курск, потом в Борисоглебск. В Ленинград поэт смог вернуться только в январе 1933 года.
Летом 1936 года судьба забросила Введенского на несколько дней в Харьков. Там в местном отделении союза писателей его очаровала 23-летняя секретарша Галина Викторова, у которой на руках был полуторагодовалый сын Боря. Между ними вспыхнул роман. Вскоре поэт окончательно из Ленинграда перебрался в Харьков. И уже осенью 1937 года Викторова родила ему сына Петра.
Литературные дела Введенского в это время обстояли не лучшим образом. Да, в 1937 году у него вышла книга прозы «О девочке Маше, о собаке Петушке и о кошке Ниточке». Но её тут же дважды обругал журнал «Детская литература». Критики заявили, будто писатель, «желая посмешить детей», «искажает жизнь».
Введенского перестали издавать, и он оказался на грани голода. Вся надежда у него оставалась на благоразумие директора Детиздата Сергея Андреева. «Я имею семью (жену и двух детей), – писал он Андрееву 18 сентября 1938 года, – и так как моим единственным источником заработка является заработок литературный, а его в 38 г. почти не было (в плане не стояло ни одной моей книжки), то я вынужден был всё продать с себя, и сейчас мне не в чем выйти на улицу, и семья моя и я голодаем. Мне очень трудно и неприятно писать об этом. Я с 1927 г. работаю в детской литературе, я написал около 30 книг, и не все же они были плохие. Но почему-то получается так, что если меня ругают, то меня не печатают, и если меня хвалят, то меня тоже не печатают. Я не хочу, сейчас, вступать в споры о том, так ли уж плоха моя книга «Повесть о Девочке Маше», о которой была такая резкая статья в ж<урнале> «Детская Литература» (собственно с этой статьи и начались все мои несчастья) – м<ожет> б<ыть> это и так, м<ожет>, б<ыть> действительно эта книжка и плоха, хотя я имею ряд совершенно противоположных отзывов, от ряда писателей, и читателей, знающих эту книжку наизусть. Но неужели из-за одной этой книги надо зачёркивать и меня, как писателя, и все мои книги».
В этот раз Введенского выручила дочь видного революционера – Лидия Кон. Она всё сделала, чтобы в 1940 году Детиздат выпустил томик поэта со стандартным названием «Стихи», включив в него лучшие поэмы обэриута – «Кто?» и «Щенок и котёнок».
Одновременно с подготовкой избранного для Детиздата Введенский сочинил для кукольного театра Сергея Образцова пьесу «Концерт-варьете», сделав два варианта – взрослый и детский. Но Образцов текст поэта отклонил. Лишь через много десятилетий стало известно, что свой самый знаменитый спектакль «Необыкновенный концерт» Образцов поставил, оттолкнувшись от пьесы именно Введенского.
Жуткая нищета, проблемы с издательствами, предчувствие новой страшной грозы – всё это действовало на Введенского весьма гнетуще. Не случайно в его предвоенном творчестве резко усилились эсхатологические мотивы. Другое дело, что поэт всегда к смерти относился очень даже спокойно. Перечитайте написанную им буквально за год до войны «Элегию». Как он величественно провозглашал: «На смерть, на смерть держи равненье, / певец и всадник бедный». Эта «Элегия» в своё время потрясла даже тех литераторов, которые подчёркнуто пренебрегали левым искусством. Я имею в виду прежде всего Анну Ахматову и Эмму Герштейн. Герштейн призналась впоследствии в своих мемуарах, что когда она впервые в 1940 году услышала эти стихи из уст своего старого друга Николая Харджиева, то «была совершенно потрясена беспощадным и пронзительным воплощением в слове нашего трагического времени».
Введенский понимал, что дни его сочтены. В мае–июне 1941 года он, по свидетельству своего друга ещё с гимназической поры Якова Друскина, написал трагическое стихотворение, которое по сути стало реквиемом. Друскин дал этому стихотворению название «Где. Когда». В первой части – «Где» поэт спешил со всеми попрощаться. Он писал:
Прощайте скалы полевые, я вас часами наблюдал. Прощайте бабочки живые, я с вами вместе голодал. Прощайте камни, прощайте тучи, я вас любил и я вас мучил… |
Во второй части – «Когда» поэт словно подводил итоги. У него уже не было никаких иллюзий. Он сознавал, что судьба его предрешена.
Введенского забрали 27 сентября 1941 года. Накануне он отправлял в эвакуацию свою семью. Его самого и ещё нескольких писателей начальство задержало в Харькове на два-три дня для довершения каких-то дел. Когда Введенский пришёл на вокзал и увидел переполненные эшелоны, он не выдержал и перед самым отходом состава вытащил жену с детьми на перрон. Это заметил комендантский патруль. Военные тут же навели о подозрительном провожающем необходимые справки. Узнав, что Введенский уже имел одну судимость, они подумали, что поэт, поддавшись пораженческим настроениям, испугался и решил дождаться немцев, поэтому его в превентивных мерах арестовали. А потом последовало принудительное этапирование в Казань. Однако в дороге поэт заболел дизентерией и очень ослаб. Уже под Тамбовом, как говорили, конвой его пристрелил и выбросил из вагона.
Официально в справочниках дата гибели Введенского указана 19 декабря 1941 года.
Впоследствии первая жена поэта – Тамара Липавская составила картотеку словаря языка Введенского.
Вячеслав ОГРЫЗКО
Добавить комментарий