Уповая на свободу

№ 2009 / 27, 23.02.2015

Юрий Кублановский давно уже считается едва ли не классиком, идущим вслед за Тютчевым, Пастернаком, Мандельштамом. Так говорили о нём Александр Солженицын и Иосиф Бродский. Меня ещё в самой ранней моей молодости стихи Кублановского

Юрий Кублановский давно уже считается едва ли не классиком, идущим вслед за Тютчевым, Пастернаком, Мандельштамом. Так говорили о нём Александр Солженицын и Иосиф Бродский. Меня ещё в самой ранней моей молодости стихи Кублановского – те, которые были тогда мне известны, задевали за живое своей пронзительной искренностью, заставляли восхищаться изощрённой техникой стиха и столь же изощрённой поэтической образностью. В этом смысле, как я думаю теперь, имели не в последнюю очередь значение и субъективно-личные моменты, связанные с впечатлениями от общений с ним, когда мы «ходили в друзьях». Помнится, как-то я задал вопрос о поэзии Кублановского Андрею Синявскому. В ответ известный диссидент сказал что-то в таком роде: «Поэт, может быть, он и неплохой, но вот этот слюнявый патриотизм…». И далее последовала достаточно нелицеприятная оценка общественно-политической позиции Кублановского. Но я пишу не критическую статью о творчестве своего давнишнего приятеля, а хотел рассказать о давнем с ним своём знакомстве, завязавшемся, если не ошибаюсь, в 1973 году в подмосковном музее-усадьбе «Мураново».

Юрий КУБЛАНОВСКИЙ

Тогда это был недурной собой молодой человек с каштановой бородкой, звучным, красивым голосом читавший стихи и проводивший экскурсии в мурановском музее. К нему вполне благоволил директор – Кирилл Васильевич Пигарёв, правнук Тютчева, чопорный, суховатый господин, безукоризненно воспитанный, с достоинством нёсший дворянскую честь, но уже с несколько угасающими аристократическими манерами. Его не случайно называли «последним помещиком, показавшим своё имение». Говорил он с французским прононсом и грассировал. Молодые сотрудники музея (один из них своей чёрной неухоженной бородой напоминал старинного разбойника с большой дороги) передразнивали своего патрона и слегка подсмеивались над ним. А Пигарёв же, по-моему, очень снисходительно относился к их довольно богемному образу жизни и времяпрепровождению, предосудительным по тому времени вольнодумным разговорам, которые они вели, примерно так же, как это делал С.С. Гейченко в Пушкинском заповеднике. (См. об этом в статье В.В. Огрызко «Шутовство у Лукоморья». «Литературная Россия», 2009, № 22 (2404), 5 июня.)

Кублановский в молодости был человеком весьма богемного склада, небрежно одетый, не имевший часто ни копейки денег, с очень неустроенным бытом. И отличался ярко выраженным диссидентским настроем. Но диссидентство Кублановского вначале было, мне кажется, несколько провинциального толка – он происходит родом из приволжского Рыбинска, очень любил свой родной город и до сих пор, кажется, сохранил ему верность. И вообще всегда любил старинные русские провинциальные города. Он дважды побывал у меня в Коломне в 70-х годах, любовался стариной, которая тогда, особенно церковная, пребывала преимущественно в руинах, но тем не менее сохраняла какую-то естественность своего рода, живую жизнь. В тёплый апрельский день, во время весеннего паводка, разлива Москвы-реки мы с ним совершили прогулку в находящийся на отшибе древний Бобренев монастырь. А когда он приехал в Коломну несколько лет назад, уже будучи знаменитым, то даже не дал о себе знать, а я о его визите узнал окольными путями.

Но со временем его диссидентство – связь с высланным Солженицыным, публикации за границей, запрещённые издания и многое другое – становилось всё более рискованным и опасным.

Я часто захаживал к нему в Москве, в небольшую комнату в коммуналке в непрезентабельном доме с видом на Рижскую железную дорогу в районе Войковской, где он жил тогда с женой и маленькой дочкой. Мы с ним пили дрянное дешёвенькое красное вино, читали стихи, говорили о литературе и о всяческом – одним словом, дружили, общаться мне было с ним безумно интересно. Он давал мне читать свои непечатавшиеся тогда стихи, переплетённые в тетради. Одно из его ранних стихотворений было в определённом роде как бы символом моей тогдашней жизни. Начиналось оно так:

– Там, где ветер, уповая на свободу, прав лишён, Красным грохотом трамвая переулок оглушён. Там, где пьяница улечься захотел среди воды, Я прошу тебя беречься и прощаюсь до среды. Говорят, в Москве убийца бьёт стилетом женщин в грудь, И уборщица, и львица одинаково боится поздно вечером Шагнуть…

Увлечение его стихами и им самим, правда, не мешало мне иногда вместе с моим младшим братом Вадимом, теперешним известным философом и культурологом, а тогда десятиклассником, слегка издеваться над этими стихами, вернее, некоторыми их строчками и критиковать их в пародийно-писаревском ключе: «Если г. Кублановский боится убийцу, то отчего же он не заявит в милицию? Но зачем в стихах-то об этом писать?».

Все эти свои впечатления от поездок в Мураново в те годы, знакомства с Кублановским и другими я впоследствии несколько карикатурным образом изобразил в своей неопубликованной повести «Пигарёвский колодец», о существовании которой, однако, мурановцы каким-то чудом узнали и полушутя требовали от меня, чтобы я приехал туда и прочитал бы им её. Но их желания я не выполнил.

Благодаря Кублановскому я в те времена прочитал в парижском издании «Доктора Живаго», «Август 14-го», «Архипелаг ГУЛАГ», что было, как известно, довольно рискованно и имело прелесть запретного плода.

Однако наступил момент, когда он мне сказал, что поддерживать общение с ним небезопасно. Но я как-то этим пренебрёг, продолжал с ним встречаться, будучи убеждённым в том, что я никак не могу, не вправе предавать дружбу. Но однажды в начале лета 1976 года, когда я собирался ехать со студентами Коломенского пединститута в качестве старшего проводить экскурсии в Ясную Поляну, мне передали, что меня кто-то желает видеть в отделе кадров пединститута. Там меня встретил высокий дородный мужчина неопределённых лет, назвавшийся «Сергеем Михайловичем». Когда мы с ним уединились в каком-то свободном помещении, он представился сотрудником КГБ и сказал, что ему необходимо задать мне несколько вопросов по поводу небезызвестного мне Юрия Кублановского. Я ответил ему, что познакомился с Кублановским в Мурановском музее, общался с ним на почве общих литературных интересов, никаких политических разговоров с ним не вёл, так как политикой вообще интересуюсь мало. Меня явно «взяли на крючок», очевидно, по чьей-то наводке. На этом пока всё обошлось, больше меня ни о чём не спрашивали. Но во время работы в Ясной Поляне, придравшись к какому-то пустому случаю, меня, когда я одним прекрасным утром пришёл в музей для исполнения своих обязанностей, огорошили сообщением, что «мне экскурсии давать не велено». Конечно, было ясно, как Божий день, что всё это – следствие того самого разговора с сотрудником из органов.

Как выяснилось впоследствии, Кублановский знал обо всём этом (каким образом – не ведаю) и при случайной встрече со мной на улице в Москве осведомился, не беспокоило ли меня больше относительно него известное учреждение.

В 1982 году ему пришлось «свалить за бугор», как тогда казалось, навсегда. Перед ним была поставлена дилемма: либо он уедет за границу, либо его посадят в лагерь как антисоветчика. Незадолго перед этим в США, в издательстве «Ардис» был издан сборник его стихов, подготовленный И.Бродским. Его постоянно вызывали на Лубянку, дома у него неоднократно производились обыски. Но всё меняется «в этом лучшем из миров», в нашу страну пришли политические перемены, и где-то в конце 1989 года Кублановский (пока временно) приехал в Москву. Все эти годы, что он отсутствовал, я посещал на Войковской его жену Ирину Петухову, хрупкую, добрую, глубоко религиозную женщину, и узнавал о нём все новости.

Но когда я увидел его самого на каком-то мероприятии в ЦДЛ в обществе его приятеля, ныне покойного Петра Паламарчука, я поразился тому, как он изменился. Он постарел, располнел, обрюзг, у него появились повадки капризной знаменитости, некоторая чванливость, которой раньше и в помине не было, пресыщенность известностью и явная усталость от неё. От прежнего Кублановского совсем мало что осталось. И со временем это всё более и более прогрессировало.

Я читал его «новомирскую» публицистику, но она как-то не захватила меня, показалась пресной и скучноватой. Не нравилось мне и то, что он зачастую становился в учительскую, проповедническую позу. Как поэт он, по-моему, стал повторять самого себя, хотя его стиховая техника, метафоричность оставались по-прежнему изощрёнными и изысканными. Но звезда его, так ярко вспыхнувшая в годы эмиграции и сразу после возвращения, стала заметно закатываться.

Александр РУДНЕВ,
г. КОЛОМНА,
Московская обл.