Шпион выбрал литературу

№ 2009 / 37, 23.02.2015

Литература и шпионаж, как известно, вещи взаимосвязанные. В подтверждение тому можно сослаться на многообразную деятельность разных литераторов в качестве агентов тех или иных разведок

Литература и шпионаж, как известно, вещи взаимосвязанные. В подтверждение тому можно сослаться на многообразную деятельность разных литераторов в качестве агентов тех или иных разведок или международных политических организаций. Тут и Джон Рид, и Рихард Зорге, и Лоуренс Аравийский, и Илья Эренбург, и Сергей Эфрон, и Мура Будберг, и… Да и вообще слово «интеллигенция» как-то необъяснимо гармонирует с названием английской разведки Интеллидженс Сервис, то есть, в общем-то, интеллигентная служба! Да и в самом деле, могут ли шпионы быть грубыми и неотёсанными? Конечно, нет! Штирлиц, наверное, в отставке тоже написал бы мемуары под каким-нибудь псевдонимом вроде Юлиан Семёнов. Да, по сути, и написал.

Это может показаться странным. Особенно в русской культуре. У нас под словом «интеллигент» понимали нечто другое. Скажем, Мережковский задачей интеллигенции считал осуществление интеллектуального прорыва в закосневшем общественном сознании. Прорыва в неизвестное, но ни в коем случае не апологию «организационного строительства», а тем более «застоя», в те или иные времена неизменно охватывавшего власть. Поэтому первым интеллигентом он называл Петра I. А, допустим, Г.Федотов видел в интеллигенции «орган свободолюбия и народолюбия».

И всё-таки что-то случилось. Как говорил классик: «Подгнило что-то в Датском королевстве». Конечно, мы имеем в виду судьбу интеллигенции первого десятилетия советской власти. На одном из совещаний в начале 1924 года тогдашний нарком просвещения А.В. Луначарский сказал: «Мы можем ожидать действительного исчезновения интеллигенции (…). Придёт время, когда интеллигенция (…) ляжет в музее рядом с каменным топором». Может быть, наивный вопрос – почему? Но ответ очевиден: интеллигенция как своего рода народная совесть – режиму не нужна. Интеллигенция хотела – «как лучше», а большевики – как удержать власть и преобразовать весь мир. Вот сверхзадача. Христианство только «умеряло» лонные страсти и чувства. Теперь встала новая задача – по законам науки («научное мировоззрение») создать новую, небывалую действительность.

Как-то на страницах «Лит.России», касаясь юбилея ленинградско-петербургского журнала «Звезда» я упомянул Ивана Михайловича Майского, бывшего организатором и первым редактором этого издания. Личность эта неординарная, по-своему совершенно замечательная. Его головокружительные взлёты и падения от революционера, ссыльного эмигранта – до члена ЦК РСДРП (меньшевиков), от депутата Учредительного Собрания и почти что колчаковца до советского посла в Финляндии, Великобритании, кандидата в члены ЦК – уже ВКП(б), и снова политзаключённого, уже при Сталине, а затем академика, плодовитого мемуариста… Такого рода биография – это и судьба, и знамение эпохи.

Иван МАЙСКИЙ

Майский прожил долгую жизнь (1884–1975). А уж с кем же он только не встречался и не работал! Но мы коснёмся только одного момента его витиеватой судьбы – его работы по образованию журнала «Звезда», который он редактировал, хотя и недолго, с № 1 (декабрь 1924 года) и до № 5 (1925 года), но зато какое это было время, и как после этого круто пошла вверх карьера бывшего редактора.

Но сначала небольшое отступление. И.Майский родился в семье польского еврея М.Ляховецкого (Майский – литературный и партийный псевдоним, использующийся им с начала XX века). Еврейское происхождение (что не преминула тонко подметить Российская еврейская энциклопедия) в дальнейшем в судьбе Майского, как в общем-то типичного русского интеллигента, сыграло решающую роль: на него всегда можно было «надавить».

Равный интерес как к литературной, так и к политической деятельности проявился у него ещё с юношеских лет. Но после первой ссылки, кратковременного участия в событиях первой русской революции, будучи исключённым из Санкт-Петербургского университета (историко-филологический факультет), он благополучно переправляется за границу, получает блестящее образование, закончив Мюнхенский университет, и с 1913 года вступает ряды РСДРП, примкнув к её меньшевистскому крылу. Пребывание в Германии, а затем вплоть до 1917 года в Англии, близкие контакты с представителями тред-юнионов помогли Майскому завоевать значительный авторитет в международных кругах социал-демократов.

Как и ряд других членов РСДРП, в мае 1917 года он возвращается в Россию, но примкнуть к большевикам, как многие из «межрайонцев», Майский не спешит, занимаясь по преимуществу профсоюзной деятельностью и воочию наблюдая, что интересы рабочего класса весьма далеки от большевистских лозунгов. Это и привело к тому, что Октябрьскую революцию он категорически не принял, её социалистический характер отрицал, а на Чрезвычайном съезде РСДРП (меньшевиков) (30 ноября – 7 декабря 1917 г.) выступил с докладом, в котором утверждал, что необходим не рабочий контроль над частными предприятиями, который оказался бы разрушительным для всего производства, а трудовые соглашения между рабочими и капиталистами. На этом съезде он был избран в ЦК партии. Тогда же он стал и депутатом предполагавшегося Учредительного Собрания.

Мятеж чехословацкого корпуса позволил освободить часть территории от контроля большевистской советской власти, а ЦК партии эсеров решил открыть заседание Учредительного Собрания на освобождённой территории. Тогда же и Майский предложил ЦК РСДРП «послать в Самару полномочную делегацию ЦК, которая вне пределов Сов. России могла бы оказывать известное влияние на эсеровскую политику по ту сторону фронта». Такую политику сам он называл «демократической контрреволюцией». Меньшевистский ЦК отклонил этот призыв, и тогда Майский отправился в Казань на собрание КОМУЧ самостоятельно, вступил в контакт с лидерами эсеров и в правительстве КОМУЧа стал управляющим ведомства труда в Директории.

Меньшевики тогда занимали соглашательскую позицию по отношению к правительству Ленина и отнеслись к действиям Майского с большим подозрением, а за контакты с военными организациями КОМУЧа во главе с В.О. Каппелем он был выведен из меньшевистского ЦК и исключён из РСДРП. Вероятно, это и спасло ему жизнь, так как вскоре А.В. Колчак, военный министр того же правительства, в котором Майский был министром труда, был провозглашён эсеровскими депутатами КОМУЧа Верховным Правителем России. Майский сумел уехать в Монголию с научной экспедицией, где находился в самый острый период гражданской войны.

Однако старые связи не потерялись. И когда Советское правительство начало вступать в полосу международного признания, Майский обратился за поддержкой к своим старым знакомым по эмигрантскому периоду – М.М. Литвинову и Г.В. Чичерину, и в 1921 году был принят в РКП(б). С этого момента в его судьбе наступил очередной крутой зигзаг. Он сразу же был привлечён к работе в НКИД, где стал заведующим отделом печати. Однако лояльность к советской власти требовала реальных подтверждений. Поэтому в 1922 году Майскому было предложено выступить в качестве свидетеля обвинения на процессе по делу «правых эсеров» (председатель трибунала Г.Пятаков, государственный обвинитель – Н.Крыленко). Это был один из первых процессов, которые открыли эпоху большого террора в рядах организаторов революции. Разумеется, отказаться от такого предложения для Майского означало бы фактически оказаться на той же скамье подсудимых вместе с обвиняемыми. Поэтому он и не отказался.

Впрочем, у власти, кроме дела «правых офицеров», существовали и другие проблемы. Они долго не знали, что делать с оставшейся в России интеллигенцией.

Полный запрет всякой оппозиции, жёсткие меры пресечения неминуемо повредили бы авторитету советской власти за рубежом, поскольку именно с 1921–1922 годов началось массовое признание большевистского правительства в дипломатических кругах Запада.

Троцкий, как сторонник мировой революции, полагал, что интеллигенцию, особенно творческую, следует «организовать» вокруг возобновлённых более или менее либеральных толстых журналов и издательств и никакой новой – «пролетарской» интеллигенции создавать нет смысла. В условиях отсталой России это будет мертворождённый гомункулус. У него уже был опыт такого рода «организаций», так называемых военспецов (то есть офицеров бывшей царской армии), что принесло в конечном счёте победу в гражданской войне. Эта мысль Ленину пришлась по душе. Так, в 1922 году были организованы первый советский толстый журнал «Красная Новь» и издательство «Круг», которые возглавил видный троцкист, личный друг Троцкого, А.К. Воронский, одновременно руководивший литературным отделом в газете «Правда». Пока Ленин был жив, это было не страшно, но после его смерти, с развитием НЭПа, Сталину эти начинания показались весьма и весьма опасными, так как внутрисоветская творческая интеллигенция явно становилась на позиции Воронского – Троцкого.

И вот в этих условиях произошло одно на первый взгляд малозначительное событие: 7 декабря 1922 года в помещении журнала «Молодая гвардия» группа молодых людей (никому из них ещё не было и тридцати лет) образовала Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП). Во главе этого объединения стояли никому не известные очень молодые – по двадцать с небольшим лет – поэты, позднее переквалифицировавшиеся в теоретиков литературы и искусства: Г.Лелевич (Лабори Гелелевич Калмансон), С.Родов, А.Безыменский, А.Исбах, Л.Авербах, Ил. Вардин (Илларион Виссарионович Мгеладзе) и др. Вскоре к ним примкнули В.Ермилов, А.Зонин, а также молодой А.Фадеев (по рекомендации Р.С. Землячки (Залкинд), вернейшей сторонницы Сталина) и Д.Фурманов. Официальной целью создания РАППа провозглашалась необходимость бороться за подлинно пролетарское искусство в государстве победившего пролетариата. «Бесконечно правы пролетарские поэты, когда говорят, что новая поэзия и литература будут созданы самим пролетариатом», – писал тогда Фадеев (Собр. соч., т. 5, с. 289). Этим мотивировалось возникновение новой ассоциации писателей, так как она могла показаться ненужной, – ведь в то время уже существовали такие крупные объединения литературных сил, как Всероссийский союз писателей и Всероссийский союз поэтов.

Казалось бы, что может небольшая группа юношей, никому не известных молодых поэтов и критиков, пусть даже она и объявила себя Всероссийской ассоциацией пролетарских писателей, но в руководстве которой «пролетариатом» и не пахло? Однако сразу начинают происходить совершенно удивительные вещи – удивляли они, заметим в скобках, и современников.

В марте 1923 года на собрании литературных кружков образуется Московская ассоциация пролетарских писателей (МАПП), ставшая опорным ядром рапповцев. Её возглавит Д.Фурманов (смысл этого назначения будет ясен позднее). А уже в июне–июле 1923 года выходит первый номер журнала, принадлежащего этим организациям, который получает громкое название «На посту». Существо этого неожиданного литературного явления станет понятным только через несколько лет, да и то не для всех. Ленин относился к литературным процессам, если они не касались непосредственно политики, вполне равнодушно и пренебрежительно. Вот что писал в своих воспоминаниях «Дневник моих встреч» (1966 г.) известный русский художник Юрий Анненков, которому довелось рисовать портреты не только деятелей литературы и искусства той эпохи, но и вождей РКП(б), в том числе Троцкого и Ленина:

«Я, знаете, в искусстве не силён, – сказал Ленин, вероятно, позабыв о своей статье («Восстание как искусство». – Г.М.) и о фразе Карла Маркса, – искусство для меня, это… что-то вроде интеллектуальной слепой кишки, и когда его пропагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его – дзык, дзык! – вырежем. За ненужностью. Впрочем, – добавил Ленин, улыбнувшись, – вы уже об этом поговорите с Луначарским: большой специалист. У него там даже какие-то идейки…». Это не мешало, однако, и Ленину, и всем настоящим большевикам считать, что никакого НЭПа в области политики быть не может и не должно.

Советский посол в Британии Иван Майский выступает на английском танковом заводе

И журнал «На посту», и группировавшиеся вокруг него рапповцы выражали тот новый идейно-политический курс, который установился в стране после смерти Ленина и морального поражения Троцкого. Несмотря на то, что литература была уже как бы «организована», сама честь этой «организации» принадлежала – увы! – не сталинцам. Зато они взяли на себя (в лице рапповцев) высшую функцию – контрольную. На одном из литературных совещаний (1924 год) Ил. Вардин говорил: «Мы завоевали государство. Мы завоёвываем хозяйство. Должны ли мы завоевать литературу? Я говорю: да, мы должны завоевать литературу (…). Государству нужно овладеть идеологическим фронтом. Воронский этого не понимает. Поскольку мы ведём здесь, в этой области, борьбу, постольку и литературная чека нам необходима (…). Здесь говорили, что мы требуем диктатуры ВАППа над литературой. Это абсолютно неверно. Наш лозунг – диктатура не ВАППа, а диктатура партии. Орудием этой диктатуры может стать ВАПП». Нет ничего странного в том, что эту линию Троцкий резко осуждал. Как раз тогда вышла его книга «Литература и революция», в которой он поддержал всех попутчиков, в том числе даже А.Ахматову, А.Белого, С.Есенина, хотя и весьма снисходительно.

После того как Сталин был избран генеральным секретарём партии и при ближайшей поддержке Зиновьева и Каменева ленинское «Письмо к съезду» было дезавуировано, в ЦК организовалась сплочённая группа – Сталин, Зиновьев, Каменев и примыкавший к ней «любимец партии» Бухарин, – дни Троцкого, можно сказать, были сочтены. Однако появилась новая опасность. Зиновьев, будучи руководителем Коминтерна, тогдашнего штаба мировой революции, и справедливо считая себя главным идеологом партии, решил побороться за ведущее положение в партийном руководстве. В то время всегда поддерживающий его Каменев занимал все ключевые государственные посты, тогда как у Сталина кроме партийной должности «генерального секретаря» в реальности ничего не было. Вся будущая сталинская гвардия находилась в эмбриональном состоянии. К тому же Зиновьев был председателем Исполкома Ленсовета и первым секретарём партийной организации Северо-Запада (она включала несколько областей). К группе Зиновьева – Каменева примкнула и вдова Ленина – Н.Крупская.

Вот тогда и настал для И.Майского «звёздный час». В сложной обстановке тех лет он избирает для себя единственно верный с точки зрения дальнейшей собственной судьбы курс. По поручению ЦК он был отправлен в конце 1923 года в Петроград (ставший вскоре Ленинградом по представлению того же Зиновьева) с целью преобразования «Петроградской правды» в большую, хорошо организованную газету и создания нового толстого литературно-общественного журнала наподобие «Красной Нови», но уже без всякого троцкистского влияния. Задача Майского была однозначна: создать опорный пункт сталинского влияния в оппозиционном Петрограде (Ленинграде), на который можно было бы опереться с учётом того, что внутрипартийная борьба начинала набирать всё новые и новые обороты.

Говоря об обстановке в редакции «Ленинградской (Петроградской) правды», Майский писал: «Внутренняя обстановка в редакции мне не нравилась, а некоторые фигуры в ней, тесно связанные с зиновьевской группировкой, вызывали во мне чувство протеста и неприязни». Тогда вышел на повестку дня вопрос об организации первого толстого литературно-художественного и общественно-политического журнала в Петрограде. Когда этот вопрос обсуждался в Петроградском губкоме, по предложению Майского для журнала было выбрано название «Звезда» – «в честь большевистской газеты, издававшейся в Петербурге перед революцией». Любопытно заметить, что тиражи «Звезды» при Майском и теперь практически одинаковы – около 5000 экземпляров.

При организации журнала перед Майским стояла двуединая задача: с одной стороны, нужно было привлечь к его работе в качестве авторов силы наиболее значительных писателей (далеко не всегда «выдержанно советских»), чтобы придать изданию должный вес и авторитет, а с другой – соблюсти выдержанную марксистско-ленинскую линию. Как говорится, и невинность соблюсти, и капитал приобрести.

Иван Майский (Ляховецкий) на приёме у Сталина в Кремле

Майский не скрывал своей симпатии к позиции «напостовцев»: «Путь, на который звали «пролетарские писатели», мне казался более правильным в теоретическом аспекте: я тоже считал тогда, что в переходную эпоху должна народиться пролетарская культура (и литература), что коммунисты должны оказать всемерную поддержку этому процессу». Как мы видим, позиция отчётливо антитроцкистская и просталинская: «Всё это или почти всё говорилось на страницах журнала «На посту» (органа «литературного чека – ГПУ». – Г.М.), и всё это находило сочувственный отклик в моём сознании (…). Я придавал первостепенное значение ускорению неизбежного расслоения в группе Воронского и перевоспитанию и переосвоению передовыми кругами нашей литературы всех её более ценных и здоровых элементов».

Поэтому же, начиная с № 3, в журнале была открыта дискуссия «О культуре, литературе и коммунистической партии», направленная целиком против Воронского (читай: Троцкого. – Г.М.). Сам Воронский отвечал на выпады «Звезды» на страницах своего журнала, но уже тогда стало ясно, что его дни сочтены.

Вспоминая тогдашнюю полемику между «Звездой» и «Красной Новью», Майский до последних лет жизни не сомневался в правильности своих взглядов и даже подчёркивал, что его суждения «в дальнейшем в гораздо более развитой и законченной форме легли в основу теории социалистического реализма». Ещё Луначарский на конференции пролетарских писателей в январе 1925 года говорил, что «писатель – учитель, он зовёт к тому, что должно быть. Он проповедник». Эта мысль Майскому была близка. Разумеется, что «должно быть», а что «не должно», решала коммунистическая партия вместе с ГПУ.

Когда привлекаемые к работе ленинградские писатели выражали определённые сомнения в такого рода позиции (а Ленинград тогда был серьёзным центром отечественной культуры: в «Звезде» с самого начала печатались А.Толстой, К.Федин, Н.Тихонов, А.Коллонтай, Н.Никитин, С.Есенин и др.), Майский старался их переубедить. Он с удовольствием вспоминал в конце жизни, что на робкие возражения Б.Лавренёва ответил ему прямо-таки программным заявлением:

«Я обратил внимание Лавренёва на то, что на Западе в первые годы после Октября многие утверждали, будто бы пролетарскую революцию сделали не русские, что эта революция есть нечто наносное, случайное, непрочное». Поскольку «классики ХIХ века дали длинную галерею людей (…): Онегин, Чацкий, Лаврецкий, Лиза из «Дворянского гнезда», Рудин, Пьер Безухов и многие другие – ведь всё это лучшие фигуры нашей классической литературы, которые с любовью выписывались их авторами. И всё это слабые люди! (…) Словом, если бы накануне 1917 года кто-либо захотел на основании нашей художественной литературы составить себе представление о том, что же такое русский человек, то неизбежно должен был бы прийти к выводу, что Россия – это страна непрактичных мечтателей, у которых имеется немало добрых намерений, но совершенно отсутствуют способности претворить эти добрые намерения в жизнь». Вот почему, по мнению Майского, во главу угла и надо ставить изображение личности волевой и решительной.

Судя по всему, Б.Лавренёв внял этому совету. И на страницах его рассказа «Сорок первый» появляется такой герой – но какой! – женщина, «верующая» большевичка, которая, не задумываясь, убивает своего возлюбленного во имя своих убеждений.

Как бы подтверждением взглядов Майского на русскую литературу и её создателей служат и его воспоминания о встречах с Есениным во время его наездов в Ленинград. (Не забудем, что Есенину принадлежат и такие строки: «Но при всякой беде веет новый вал. / Кто же не помнит теперь речь Зиновьева…», поэтому в зиновьевском Ленинграде он был своим человеком.) Майский пишет, что однажды осенью 1924 года к нему в редакцию зашёл какой-то неряшливо одетый пьяноватый посетитель, явно не имевший отношения к литературной среде, и передал ему записочку, в которой рукой С.Есенина было написано, что ему срочно нужно сто рублей, иначе его не выпускают. Откуда? Почему? Неизвестно. Драматически излагая происходившие события, Майский пишет, что наскоро собрал у знакомых требуемую сумму и поехал на выручку загулявшему поэту:

«Мы взяли на Невском извозчика и спустя полчаса входили в большой полутёмный зал с плюшевой мебелью и какими-то золотыми разводами на стенах. Едва мы переступили порог, как из угла ко мне бросился Есенин. Но в каком виде! На нём была какая-то пёстрая рубашка, белые кальсоны и тапочки на босу ногу. Волосы взъерошены. Лицо бледное и испитое.

– Ну, слава богу, вы приехали! – воскликнул Есенин. – Я не смел вас просить об этом (…).

Я объяснил «хозяйке» цель нашего визита. С льстивой улыбкой она заявила, что не будет иметь никаких претензий к «Серёже», как только он уплатит «долг чести». Так именно и сказала: «долг чести». Я мысленно выругался, но что было делать?». Кстати, в «Звезде» осенью 1925 года было напечатано одно из лучших произведений Есенина – «Песнь о великом походе». Это было незадолго до его трагической гибели, когда вовсю шла борьба с зиновьевско-каменевской «новой оппозицией», и смерть Есенина в «зиновьевском» Ленинграде в партийной гостинице-общежитии подозрительно совпала с началом ХIV съезда партии, на котором Зиновьев должен был выступить и выступил от имени оппозиции с содокладом, направленным против сталинской политики. Делегаты съезда почтили память поэта минутой молчания, и съезду было как бы продемонстрировано «недоумение» высших кругов ЦК: дескать, что там творится в Ленинграде, если гибнут лучшие поэты Советского Союза? Разумеется, это был серьёзный удар по престижу Зиновьева. Но Майского в то время в СССР уже не было. С 1925 года он снова оказался на дипломатической работе в Лондоне.

В феврале 1953 года незадолго до смерти Сталина Майского неожиданно арестовали. Его обвинили в работе на Интеллидженс Сервис. И хотя через два года он был реабилитирован, в дипломатию путь ему уже навсегда закрыли.

Геннадий МУРИКОВ,
г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ