Воробей в клетке не живёт

№ 2009 / 38, 23.02.2015

Ро­ман Бо­ри­са Аге­е­ва «Ду­ша на­се­ле­ния», опуб­ли­ко­ван­ный око­ло пя­ти лет на­зад в жур­на­ле «Моск­ва», стал за­мет­ным со­бы­ти­ем в со­вре­мен­ной рус­ской ли­те­ра­ту­ре. О нём не сти­ха­ют спо­ры.

Роман Бориса Агеева «Душа населения», опубликованный около пяти лет назад в журнале «Москва», стал заметным событием в современной русской литературе. О нём не стихают споры. Но сам писатель нечасто становится героем масс-медиа, предпочитая приходить к людям своими произведениями.






Борис АГЕЕВ
Борис АГЕЕВ

– Борис, знаешь ли ты, что пишут твои коллеги, кого читаешь, кого любишь, что кажется тебе самым важным в современной литературе?


– С благодарностью отвечаю на вопросы. Поиск ответов на них заставляет погружаться в личностное обдумывание, отдавать самоотчёт, делиться в некотором роде исповедью. Такого не может быть много, поэтому ценю саму возможность.


Читаю мало. Оправдания этому нет. То, что случайно попадалось на глаза, не рискну систематизировать и обобщать. Хотя бы по той причине, что не считаю себя профессиональным писателем или критиком. Писатель в моём всё ещё дремучем представлении должен везде ходить с карандашом за ухом: что увидел, то и записал, – а я сажусь за литературные занятия нерегулярно. Профессионал должен жить на заработок от исполненной работы, а я живу от «северной» пенсии. Но и любителем себя не числю, – даже словечко «любитель» по отношению к литературе режет слух, а приходилось быть и рецензентом, и литературным консультантом, и редактором, и соавтором. По одному абзацу прозы определю – интересно или нет.


– Считаешь ли ты себя писателем почвенным? Какова твоя личная почва – что в ней от судьбы, что от города и образования, что от деревни?


– Не числил себя участником почвеннического направления в литературе, поскольку, как оказалось, написал немного, и по количеству написанного трудно судить о принадлежности к «направлениям». С недоумением воспринял бы причисление к какому-нибудь. Хотя сочувствую писателям этого направления – они мне родные.


При том, что и к «космополитам», которые якобы обходятся без корней и почвы, отношусь с интересом: их-то где корни? В каменных арбатских переулках? В «нашем всём», – в Пушкине? Или в Достоевском с его «Бесами»? Без корней нельзя, без почвы один воздух, а на него не обопрёшься. Я пишу, вероятно, о тех, кого носит по свету, кто с почвы сдут, сорван, – это современные номады, кочевники. А к таким с полным основанием можно причислить ныне 90 процентов населения.


Так случилось, что писать начал на необитаемом острове Карагинском, что в Беринговом море, почва же там вулканическая, по береговым косам песчано-наносная, на которой не приживается и кустарник – только мхи да хвощи. Какой же после этого почвенник? Скорее, одинокий людоедистый Пятница вне общества склонного к земледельчеству Робинзона. Но, кроме шуток, и из моего опыта довольно было вынести одну мысль: скитальчество, перебежничество – это всесветный блуд. Как легла на лицо Каина печать после братоубийства, так он и побежал от Бога во все концы земли, – и нигде не находит покоя. Почему Чехов и оставил в записных книжках фразу: «Пожизненность наказания породила бродяжничество». Оправдание бродяжничеству одно: если человек в том месте, куда сбежал, начинает выращивать сады, пускать корни.


…Начало же было положено после встречи женщины, вернувшейся по демобилизации из чехословацкого городка Топольчаны, куда она дошла в 1945 году в звании лейтенанта медицинской службы, и поскитавшегося по свету, побитого жизнью бывшего норильского зэка. После освобождения по амнистии он находился под административным надзором и вернулся к своей матери на место, где и родился – в деревню Кочановку Льговского района Курской области. Деревня почти смыкается с соседним селом Глиницей, и когда-то они, может быть, составляли одно селение, теперь называемое по-разному. В Глинице завёлся дом, в котором родились первые дети, а потом в Кочановке был построен из дуба дом новый, в котором я теперь сижу и отвечаю на вопросы. На один из них ответить просто: есть ли корни? Они есть и, как теперь чувствую, всё ещё живут в почве, на которой вырос. В тучной чернозёмной почве на всхолмленной среднерусской равнине. Куда и вернулся после десятилетий скитаний. Если жизнь человека в литературном отношении представляет собой роман-одиссею, важно бывает, когда последняя точка в нём поставлена правильно: в том предложении, с которого одиссея начинается. Конец замыкается на начало в личностной Итаке, куда после многих лет странствий должен вернуться Одиссей. Тогда всё имеет свой смысл.


В той давней жизни было и тяжёлое, и обидное. Но почему вспоминается, как на затравеневшей полевой дороге мать на тихом ходу читала мне, отроку, стихи Некрасова? Или когда я приносил отцу на жатву узелок с обедом и непременной бутылкой холодного молока, а он со скупой улыбкой сажал меня рядом на жёсткое сиденье самоходного комбайна: «Смотри, псюган. Пригодится»? Мы плыли по бронзовеющей на солнце ниве в клубах пыли и железного грохота – и не было в те минуты человека счастливее меня. Шестнадцати лет я уже самостоятельно управлял этой махиной в должности помощника комбайнера.


Отец с участием детей насадил большой сад, корней, может, на сорок: рассчитывал, что подрастём, женимся, поставим рядом дома, а сад уже заплодоносит в полную силу. Ничего не осуществилось. Сад после смерти отца постепенно захирел и высох, а из пяти детей рядом остался лишь младший сын, пустивший корни в городе Льгове. Как он признался – ему никогда не приходило в голову куда-нибудь уехать, в отличие от остальных, рассыпавшихся по просторам страны. Но на то он и младший.


Примером верности земле осталась моя мать. С 1946 года она жила в деревенском доме, кормилась со своего огорода. Лишь дважды отъезжала на зимовку к детям. В мае этого года она приказала мне из моего городского жилища с удобствами перевезти её в деревню, последний раз посидела во дворе родного дома на качелях, подвешенных к стволу трухлявой ракиты. Сперва ей отказали ноги, потом угасло и сердце. Как бывшую военнослужащую, участницу Великой войны, её, по совпадению, и похоронили в День скорби, 22 июня. Отпевать её приехал о. Михаил, настоятель храма Архангела Михаила, восстановленного в не далёком от нас селе Густомой, где мать и была крещена при своём рождении в 1922 году.


Ни Глиницу, ни Кочановку не смогли разметать коллективизация и хрущёвский террор, хотя лишь немногие из сдутых с почвы вернулись обратно. Но что было делать молодым людям в колхозе, где около трёхсот человек были заняты на ручных, тяжёлых работах, которые в нынешнем акционерном обществе исполняет механизированная до зубов бригада из двадцати человек? Лучшей доли нужно было искать на стороне.


– Что происходит с нашей землёй? Тебе не страшна деградация человека, живущего именно на земле? Я всегда бодро смотрела на эту проблему, считала, что земля учит, питает, животворит лучшее в человеке, а теперь вижу дикость и упадок, особенно в молодых поколениях, которым по их самоощущению нечего делать на земле. Разве больше нет никакой системы ценностей, удерживающей жизнь, придающей ей смысл?


– Земля давно не почва, но товар и средство производства. Продуктов, ренты, доходов от аренды. «Аграрка», полезная для застройки коттеджами «площадь». Участок, одним словом; часть целого, которое целым уже не видят. Человек отчуждается от земли как от почвы, приобретая свойства батрака. Земля по-прежнему питает, и так и будет. Но наёмный работник от земли не учится, стиха о ней не сложит, былину не споёт, его психический строй иной. Называть ли это деградацией? Скорее, переход в низшее качество, упрощение формы жизни.


А потом – на земле всегда было трудно. На ней сам только хрен растёт да сорняки. Ещё рискованная зона – вся Россия, наверное, туда включена. Вырастить килограмм картошки равно по трудозатратам килограмму лимонов, а стоимость их разная. Картошка же – еда на каждый день, а лимон только к чаю.


– Что в советское время было позитивным в отношении писательского труда? Что утеряли? За что должны бороться?


– Тогдашняя власть заставляла читать. И не только основоположников, а и хорошую литературу. Мы же помним те обсуждения новых книг, чинный коллективный обмен мнениями по поводу некоторых произведений, среди которых были и художнические открытия. Творческие вечера в Останкинской телестудии собирали у экранов немало народу, а некоторые личности просто завораживали. До сих пор помнится вечер с Виктором Астафьевым. А творческие семинары, организованные усилиями третьих секретарей райкомов и обкомов? Молодёжь собиралась на них не только водки попить и подраться, но оттачивала полемические зубки, училась с уважением относиться к слову, получала необходимый запас оптимизма, да и общению радовалась. Был отбор в члены писательского союза по публикациям, по книгам, за членством следовало признание творческой состоятельности литератора, но оно ещё и придавало ему общественный статус. Теперь этого нет.


На советские скромные гонорары можно было некоторое время прожить. Действовала в отношении писателей и «льгота»: без риска попасть в ряды тунеядцев не искать работы, а если трудно приходилось – пойти в сторожа или кочегары. И горбушку хлеба заработать, и использовать свободное время для писанины. Но если спросить: а хотел бы ты, чтобы оно вернулось? Чтобы вместе с весомой помощью власти ты бы попал к ней под пригляд, под её упрёки и назидания – а ведь и это было! – твёрдо отвечу «нет». Творческому человеку помощь нужна, но опека его угнетает. Воробей в клетке не живёт.


Не печатает столица? Опубликую книгу у себя в городе. Бюджет не выделил средств на издание? Напечатаю за свой счёт в количестве десяти экземпляров. Не платят гонорары? Увы. В таком драматическом положении находится теперь провинциальная русская литература.


– Зачем тебе Гражданский литературный форум?


– Участие в Форуме увеличивает дальность «обстрела» – так говорит во мне бывший рядовой ракетных войск стратегического назначения.


Русский язык уродуется, изменяется и упрощается, но его главные правила пока неколебимы – и он всем доступен. Одно из больших потрясений, которое осознал позже: русская речь была понятна везде. Понятна старику-адыгу в длинном полосатом халате – он подсказал заблукавшему в Майкопе русскому солдатику, как пройти на рынок. Понятна коряку-оленеводу на острове Карагинском – в противоположном от Майкопа углу обширной страны. Мы принимали это как данность, но не понимали, что под этим явлением находится густой пласт усилий, труда многих поколений, лежат столетия, едва не тысячелетие совместного жития с иноплеменниками, с которыми поделились своей речью. Родная русская речь ещё является родной для моих соотечественников. Больше чем речь – феномен духовного рода, культурный цемент, скрепивший страну. Понятной всем речью можно сказать о важных вещах.


И Форум, объявивший о гражданственном движении литературы, близок мне по радуге задач. Соборная деятельность, диалог, а не групповщинка. Если Форум выведет провинциальную литературу на общероссийское поле, придаст ей ныне утерянную уверенность в своей значимости, тогда я с вами…


– Да, Борис, я надеюсь, что ты от нас не убежишь. Сегодня у нас скорее другая проблема – мы пока не можем взять в свою лодку всех желающих… Но всё же завершим наш разговор другим: какая она, хорошая жизнь, лично для тебя?


– …Перебежничество коренится в противоречивости человека, в его непоследовательности. Теперь противоречий стало меньше, ведь о жизни достаточно узнать несколько главных сведений и хранить их как истины. Брать за правило самое трудное: никого не судить и никому не завидовать. Не плакать – отплакали другие, – а помолиться с благодарностью за всё, что было. Сесть на крыльцо родного дома и подумать о том о сём. Засолить несколько банок огурцов для родных людей. Пойти и дописать очередную главку романа-одиссеи, которая уже имеет достойное название «Хорошая пристань».


На деревенском погосте рядом с отцовской, на отшибе, могилой – свежая насыпь могилы материнской. Кругом ещё много места. Тут бы и закончить о почве… В мае в одичавшей сирени небесно стонет соловей, зазывая новую подругу, а в начале лета в старый безжизненный курятник прилетают гнездиться касатки. Слётыши сейчас, в августе, сидят на натянутой к курятнику бельевой верёвке, посвистывают, переговариваются.


Больше ничего не нужно.

Беседу вела
Капитолина КОКШЕНЁВА,
КУРСК – МОСКВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.