Самый большой грех – жить без любви

№ 2009 / 39, 23.02.2015

Юрий Пав­лов. Ли­дия Ан­д­ре­ев­на, ска­жу сра­зу, что Вы – очень близ­кий мне по ми­ро­ощу­ще­нию и убеж­де­ни­ям че­ло­век. И в на­шей бе­се­де я хо­тел бы уточ­нить не­ко­то­рые «мо­мен­ты» Ва­шей би­о­гра­фии, ми­ро­воз­зре­ния, твор­че­ст­ва.






Юрий ПАВЛОВ
Юрий ПАВЛОВ

Юрий Павлов. Лидия Андреевна, скажу сразу, что Вы – очень близкий мне по мироощущению и убеждениям человек. И в нашей беседе я хотел бы уточнить некоторые «моменты» Вашей биографии, мировоззрения, творчества. Помимо влияния Вашей матери, «первого литературного учителя», наверняка были какие-то ещё внутренние импульсы к творчеству. Хотелось бы услышать, когда и как возникло это «желание рассказать», эта неизлечимая болезнь писательства. По моим предположениям, дело обстояло примерно так: музыка, постоянно звучавшая в девочке, восхищение красотой родной природы, переполнявшее всё её существо… Здесь я наконец-таки умолкаю и слушаю Вас.


Лидия Сычёва. Я пошла в школу, не умея читать «Букварь», но зная почти наизусть некоторые отрывки из «Поднятой целины». Детского сада в селе не было, родители уходили утром на работу и возвращались к ночи. Единственными развлечениями для меня были кот и радио. Ну и вечерами, жалея меня, отец читал вслух. Особенно часто – второй том «Поднятой целины» (первого тома у нас не было). После ужина мама сидит под лампочкой, шьёт, мы с отцом на лежанке, он мне читает (любимые его эпизоды – там, где дед Щукарь хохмит, а маме нравилось всё, что связано с Давыдовым – «Сёмушка, жаль моя!»). Герои романа – Яков Лукич Островнов, Нагульнов, Варька Харламова, Лушка – воспринимались нами как реальные люди, вроде наших соседей или родственников, просто они жили чуть раньше, в другом времени. Родители не раз обсуждали поступки персонажей, толкуя их с разных сторон. Я до сих пор помню желтоватые страницы этой книги, её шрифт, помню, как отец, задрёмывая, начинал говорить «на автомате», и я его толкала в бок, поправляла, потому что всё это было читано-перечитано и многое я уже запомнила.






Лидия СЫЧЁВА
Лидия СЫЧЁВА

В такой обстановке я росла, и это, конечно, на меня повлияло. Не в том смысле, что я возмечтала сама писать книги – такая дерзость не могла прийти мне в голову; но этот эпизод показывает, что у всяких интересов есть свои истоки. Литературной атмосферы того времени (безтелевизионной и безинтернетной) уже никогда не будет, и, следовательно, восприятие мира, свойственное моему поколению, стремительно уходит в прошлое. Наши книжные впечатления были первичными и весьма глубокими.


И всё же «картинки из детства» мало что объясняют. Потому что я знаю много хороших, нравственных людей, выросших в семьях, внешне похожих на нашу, но эти люди живут трезвой, обыденной жизнью, и им чужды и непонятны дебри, в которых блуждает творческий человек. И я не знаю, откуда во мне вот это качество – даже не «желание рассказать» (это результат), а само свойство «перехода», погружения в иную, непохожую на обыденность, жизнь. Творчество – это великое чудо жизни.


Но иногда я думаю, что это, наверное, вид наказания. Так получилось, что всем детям в нашей семье выпала нелёгкая судьба. Старшей сестре Бог послал тяжёлую болезнь, средней – дал красоту вместо счастья, брат погиб в 34 года, ну а мне досталось в качестве испытания писательство.


Ю.П. Героини многих рассказов Лидии Сычёвой страдают оттого, что не стали художниками. Лидия Андреевна, в отличие от них, Вы – первоклассный художник слова. В Вашей прозе меня поражает редкая органика образа, отсутствие даже намёка на его самоценность, претенциозность. Ваши художественные тропы не разрушают, не подчиняют себе словесную ткань произведения, а естественно рождаются из неё. Как Вам удалось «вырастить» в себе этот редкий дар органичной образности?


Л.С. Вы меня так хвалите, что мне даже неловко. Оправдываться не буду – жизнь всё покажет – кто есть кто. Я Вас благодарю за эту беседу, за возможность высказаться. Это как в зеркало посмотреть, и, может быть, увидеть в нём нечто важное для себя.


Я поздно начала писать «для публики» (дневники, с некоторыми перерывами, я вела с детства) и поздно стала печататься. Но я всегда любила думать. Мне кажется, что это одно из самых больших нематериальных наслаждений, доступных человеку. Сам процесс рождения мысли – изумителен, и если бы он был доступен нашим олигархам, они бы давно бросили лондоны и куршавели и сидели бы в бочках по примеру Диогена. Сладость свободного думанья – удивительна! Мысли летят, как пчёлы на клевер, как снежины в метель, как пух в июне. Думанье – роскошь свободного человека.


Проблема «переноса» рождённого воображением образа на бумагу, конечно, существует и требует от литератора даже не мастерства (это само собой), а «такта» в работе и строгости к себе. И тогда что-то внутри, какие-то «заслонки» не позволяют совершать насилие над материалом. Если я чего-то не знаю в своём герое, я никогда не буду выдумывать, фантазировать, а дождусь, когда всё необходимое во мне созреет для его понимания, и тогда моя работа заключается лишь в том, чтобы всё точно «записать».


Ю.П. В Ваших рассказах большую роль играет последний абзац или последнее предложение, где сиюминутное просвечивается вечным, быт – бытием. В чём для Вас заключаются композиционные «преимущества» и «сложности» рассказа как жанра?


Л.С. Честно говоря, я не обращала внимания на эту особенность. Рассказ (повесть, роман, стихотворение, картина, музыкальное произведение и др.) должен обрести гармоническую форму – это главное. Мы видим мир материальный – храм, деревенский дом, чопорную виллу за забором, крематорий – и всё это имеет законченную форму. Но вот я бы не хотела написать роман-крематорий, роман-тюрьму и проч.


Гармоническая форма чаще всего встречается в природе, но она, конечно, доступна и человеку. В музыке, в стихах, в архитектуре. Обычно материал и герой сами требуют свои «краски», размер «полотна», композицию, колорит и интонацию. Важно не пройти мимо своей темы и уберечься от чужой.


Считается, что рассказы писать легко, потому что они требуют меньше, чем крупная форма, времени и сил. Но есть одна трудность – на протяжении нескольких страниц, без «разгона», ты должен подняться на очень большую высоту, иначе рассказ будет плоским или вторичным. Такой «вертикальный взлёт», где нужна высокая сосредоточенность и концентрация внимания, конечно, жанр неудобный – прежде всего, для читателя, настроенного на отдых и развлечение. Воздействие небольшого рассказа на человека может быть гораздо большим, чем многостраничный роман. Это я знаю по своим читательским впечатлениям.


Ю.П. Лидия Андреевна, в своей книге «Тайна поэта» Вы утверждаете, что о чём бы ни писал литератор, «везде он пишет прежде всего о себе, открывает свой мир для себя и других». Эта мысль, вырванная из контекста, звучит в унисон со многими высказываниями на данную тему «левых», «либеральных» авторов. Однако Ваши дальнейшие рассуждения, которые не встретишь у этих писателей, созвучны известным признаниям Александра Блока и Сергея Есенина: «Но что, какой мир может открыть в себе поэт, если в сердце его нет родины, нашей огромной и горькой родины». Таким образом, Вы выходите на цветаевское деление: писатели с чувством родины и писатели без родины. Скажите, как Вы относитесь к такому продолжению Ваших мыслей, и можно ли называть литераторов без чувства России русскими писателями? Если нет, то как их следует именовать?


Л.С. Да по-разному можно назвать. У нас такое космополитическое многоцветье, что только диву даёшься. Есть несчастные люди, по-настоящему трагические фигуры. Они нам искренне добра желают, «просвещают», а мы от этого воем. Есть умелые и мастеровитые конъюнктурщики, циничные, готовые служить любой власти и любой идее, лишь бы деньги платили. Есть биороботы, с секвестированными органами чувств, «подключённые» не к мировому разуму, а к «мировому желудку» – солидные фигуры, вращающиеся в высоких «сферах», для которых Россия вообще «тьфу», козявка, «транзитный вокзал». И есть враги народа – пятая колонна, агенты влияния, приобщённые к глобальным задачам, умные, прекрасно эрудированные люди, отлично осознающие свои задачи, умело растлевающие детей и молодёжь под предлогом вхождения в семью «цивилизованных стран», искусно затемняющие смыслы, работающие на ниве разложения русской культуры. Может быть, в провинции нет такой концентрации «типов» (потому что там ресурсов поменьше), но в столице нашей родины на некоторых интеллектуальных и литературных посиделках бывает весьма смрадно.


Однажды меня с товарищем пригласили на церемонию вручения молодёжной литературной премии. Проводил эту акцию не абы кто, а член Общественной палаты, заместитель председателя Комиссии по культуре (!), автор нескольких книг.


Начиналось всё с претензиями на торжественность: бледные лица претендентов, полный зал литперсон. Пресса, кой-какое телевидение. Фуршетные столы в вестибюле, фанфары. И вот для вручения награды на сцену приглашают литературного бомжа. Лицо мёртвое, серое, как у Чикатило. Он начинает читать нечто зарифмованное. И с первых слов – глумливый мат, похабщина грязно-вампирического свойства. Всё это адресовано медийной особе – пусть и не самой нравственной, но всё-таки женщине.


Если бы я была мужчиной, я бы этого ведьмака, конечно, хорошенько поколотила – воздействие на плоть бывает полезным для оздоровления духа. А так – мы при первых же звуках сего «сочинения» встали и, слегка облитые словесной блевотиной, выбираясь из середины ряда, торопливо ушли. А наша «интеллигенция», вершители судеб литературных, притихла и внимала. Мол, что тут особенного – это же самовыражение!.. Поэзия!.. (Правда, главный редактор «Нового мира» ушёл, но остальные – не двинулись. Умылись.)


И вот, представьте: эти духовно больные и убогие люди, неспособные отличить плохое от хорошего и даже защитить своё собственное достоинство, судят других, решают, кому дать «Большую книгу», рассуждают о «высоком», о «многонациональной России» (вот попробовали бы они эту грязь показать в Махачкале!), о «толерантности», о «русском фашизме», представляют страну за границей. И всё это сатанинское действо не случайно адресовано молодёжи. Потому что талантливым людям дирижёры «процесса» с юности последовательно прививают рабское сознание: мол, ради «положения» в литературе можно и «потерпеть», поступиться совестью и талантом. (И впрямь, почему бы тебе свою единственную жизнь не прожить в духовных отбросах, а не в духовной чистоте?!) И эту грязь, которую вгоняют в подкорку, писатель должен, как «заветное», как эстафету, передавать читателям. Вот так, через публичный дом, у нас вводят в храм литературы. Будешь послушным – будут тебе и премии, и тиражи, и медийная «мелочёвка» для самолюбия.


Но что деньги?! Деньги можно заработать. Тиражи? Пусть лучше будет сто человек читателей, нормальных нравственных людей, чем сорок тысяч таких вот «интеллигентов». Конечно, если ты ценишь свою душу на копейку, то чего за неё переживать?! Можно и поступиться.


Ю.П. Героиня Вашего рассказа «В начале жизни» физически и духовно страдает от мата. Понятно, что это реакция нравственно здорового ребёнка. Таковых с каждым годом становится всё меньше и меньше – двадцать лет тотального растления человека в нашей стране привели к катастрофическим последствиям. И многие писатели-пакостники приложили максимум усилий к моральному убиению своих сограждан. Как Вы считаете, что должны противопоставить власть и общество такому виду преступности?


Л.С. Рецепт самый простой: каждый вечер насильно читать детям, внукам, иным родственникам писателей-пакостников наиболее похабные отрывки из произведений сих «новаторов». Читать час-два эту помесь мата и газетчины ежедневно, не меньше года, до полного усвоения «программы».


Жестоко? Детишек жалко? А наших детей им не жалко?!..


Русский язык для настоящего писателя – драгоценность, а для глумливого «экспериментатора», как правило, космополита – средство эпатажа. Не своё, не жалко – потому можно и матом, и всяко.


Мы рассуждаем об этих совершенно очевидных вещах (а для культурного человека – элементарных, лежащих вне рамок «дискуссий») потому, что на сегодняшний день коренное отличие русских от космополитов состоит в том, что космополиты считают (и ведут себя, соответственно, так же), что им принадлежит весь мир, а русские не ощущают себя хозяевами даже в собственной стране. Они даже своего дома или квартиры не хозяева – в любой момент может появиться закон о «перерегистрации» или платежи так взвинтят, что статус бомжа благом покажется.


Ю.П. Помните, Лидия Андреевна, в начале 90-х была мода на Константина Леонтьева, появилось немало восторженных статей о нём… Тогда ещё у меня Леонтьев вызвал чувство человеческой и мировоззренческой несовместимости. Одна из причин такого отношения к мыслителю – это восприятие им любви, мужчины и женщины (в ту пору я не знал о нетрадиционной ориентации Леонтьева, объясняющей многое). И я был поражён, когда прочитал в Вашей статье «Славянская идея и великое переселение народов» («Литературная Россия», 2007, № 36) нечто леонтьевское: «Картина густо населена маленькими людьми, которым можно сочувствовать, но которых не за что любить». Вот сие прагматично-европейски-либеральное «не за что любить» – это оговорка или нет? И как Вы, Лидия Андреевна, понимаете любовь?





Л.С. Речь в статье шла о кинофильме «Билеты» (производство Италия – Великобритания – Иран). Меня удивило, что режиссёры этой ленты, собранной из разных новелл, отнеслись к своим героям «толерантно», но абсолютно холодно. Без любви. Возможно, авторы уже и не способны на это чувство, оно у них «скончалось» за ненадобностью. А может быть, дело было в коллективной ошибке с выбором героев. Потому что каждая человеческая жизнь – трагедия, но не все люди достойны стать героями художественных произведений. Подчёркиваю – героями, а не персонажами. Я не могу, например, полюбить ничтожество и внушать к нему любовь читателю. Простить, пожалеть, понять – это одно, а любовь – совсем другое.


Маленькие люди ныне – это не те, кто унижен социально, а те, кто унижен духовно, те, кто позволяет собой манипулировать. Мне не интересны маленькие люди не потому, что я им не сострадаю, а потому, что я сама уже испытала другое состояние, и оно мне кажется более достойным, чтобы продлить его в слове.


Есть писатели, которые в своих работах постоянно живописуют маленьких людей. С ненавистью. Но литература – это не сведение счётов со своими психическими комплексами. Это – другое. Человек, который любит, не может быть маленьким и униженным.


Что такое любовь, я, конечно, знаю, но в словах это чувство передать невозможно. Да и не нужно. (Хотя я постоянно пытаюсь это делать – в рассказах, а один из главных смыслов литературы – это гимн любви и жизни.) В любви мужчины и женщины есть столько заветного, невысказываемого, пронзительного, и это богатство принадлежит лишь им двоим – никто не может его «приватизировать», отнять. Но ты должен душу свою сохранить, иначе тебе эта счастливая тайна жизни не откроется!


Иногда мне кажется, что самый большой грех – это жизнь без любви.


Ю.П. А как быть с народом, отношение к которому является ещё одним критерием русского мировоззрения, русского мира? Сегодня народ как таковой существует?


Л.С. Я никогда себя не ставлю выше других – даже когда высказываюсь резко. Мной движет боль, негодование, поиск правды, но вовсе не чувство превосходства.


Что есть народ? Люди, производящие базовые материальные ценности, создающие «фундамент», на котором стоит страна, или весь потенциальный «электорат»?! Я не социолог, но мне кажется, что сегодня Россия держится на двух коренных основаниях – это люди «простого» труда на селе и в городе и национально мыслящая трудовая интеллигенция. Все остальные кормятся за их счёт. Потому что никакого другого источника благосостояния, кроме труда, у нормально развивающегося государства нет и быть не может. Всё остальное – от лукавого и рано или поздно кончается грандиозным крушением (тому в истории тьма примеров).


Сегодня политическая система у нас выстроена таким образом, чтобы упрочить господство паразитической верхушки, для чего создан «буфер» из мелких собственников, СМИ, офисных работников и чиновничества (так называемый «средний класс»). Верхушка в большинстве своём состоит из биороботов – духовных инвалидов, для которых не существует ни моральных ценностей, ни дальних горизонтов. Они способны жить только сиюминутным, и единственный их интерес – это власть денег. И потому верхушка делает всё возможное для дальнейшего ослабления и деградации двух коренных оснований, на которых всё ещё держится Россия. Это самоубийственное машинное мышление, заложником которого стала вся страна.


Кто живёт в провинции, тот знает, что настоящая Россия здесь: не очень умная, не очень культурная (часто совсем бескультурная), грубая, малоразвитая, повязанная кумовством, сосредоточенная на материальных, почти животных интересах, но эта Россия – умеющая вкалывать, хитрить, воровать, «ломить» и пить; умеющая гулять и жёстко экономить, Россия с подержанными иномарками, с новыми металлическими заборами и навесными потолками (на самом деле намертво приклеенными к основе), Россия с наивным «евроремонтом», Россия, любящая жизнь и не разучившаяся делать самое главное – рожать детей, растить их и гордиться ими; эта Россия учит их в институтах – за деньги и взятки, и мечтает о лёгкой и богатой жизни для детей, чтобы они «всё повидали», не вполне, может, понимая, что настоящая Россия, её фундамент, опора – здесь, рядом со свиньями, огородами и родными могилами… Да, это Россия…


Ю.П. Я, как крестьянин по мироощущению, испытываю редкий восторг, особый душевный трепет, когда встречаю в Ваших рассказах изображение земли. Исконное, неутраченное, крестьянское чувство земли, думаю, выгодно отличает Вас от подавляющего большинства современных писателей. Что даёт Вам, если перефразировать часть предложения из Вашего рассказа «Дерево», благородный запах земли в жизни и литературе, как взаимодействуют, если взаимодействуют, «вынянченная земля» с вынянченным словом?


Л.С. Земля – это подлинная ценность, основа государства и народа. Этим всё сказано. Земля – это чувство дома, грустно-родное, знакомое и близкое-близкое сердцу. Будто я космонавт, вернувшийся из полёта на родную планету.


Я жила в Москве и лет десять не могла привыкнуть к здешней земле – буро-рыжей. У нас-то чернозём! Тосковала по дому ужасно, всё время норовила «сбежать». Может быть, и писать начала от этого – от тоски по родине. Да что говорить – у Есенина всё сказано: «У меня отец – крестьянин, / Ну, а я – крестьянский сын». Я – крестьянская дочь, из большого, разветвлённого крестьянского рода.


Земля – это самобытные люди, приближенные к основам жизни, и о них я пишу. И, конечно, естественно выращенное, «вынянченное» слово отлично от духовной мертвечины. Знаете, как многие журналистские заметки пишутся? Люди тащат «материал» из интернета, компилируют, и – привет! Но, извините, огурец или тёленка из «виртуала» не вынешь. Их вырастить надо.


Конечно, в людях подсознательно есть тяга к живому, пережитому слову. Я много раз наблюдала, что к хмельным, слегка подвыпившим мужчинам, у которых раскрепощена словесная программа – они дамам начинают говорить комплименты, или поют «Раскинулось море широко…», или чуть, без грубости, задираются – так вот, к ним отношение у окружающих весьма благодушное. Почему? Потому что у народа есть тоска по живому слову, и они не знают, где её удовлетворить. В этом смысле настоящий писатель – всегда немного хмельной, но не от спиртного, а от состояния погружённости в живое слово.


Люди в городских джунглях живут среди словесных суррогатов. Хотя слова везде – в метро объявления, в автобусе – реклама, по радио – хиты, в очереди – «вы последний?» и т.п. А живое слово только у детей да стариков в глухих углах России, где ТВ ещё не всё вытравило.


На чём ныне стоит писатель, какова его почва? Всё больше на городском асфальте, на синтетическом покрытии в супермаркете или в офисе. Реализм в его настоящем значении остался в прошлом, он почти невозможен, и насильственная его культивация временами просто смешна. Иногда нарочитая «деревенщина» и расцветистость языка смотрится как хвастовство, бахвальство или даже жульничество (а я, мол, так и так умею, и я – настоящий русский человек!). Но если твоим пером двигает большое чувство, то есть ли у тебя время хвастаться?!


В живом реализме есть чудо. Если, конечно, это глубокий и талантливый реализм. В нём есть глубинная красота, заложенная Богом и не искажённая художником. Символизм, маньеризм, импрессионизм и пр. – всё-таки выпячивают лишь одну сторону изображаемого предмета. Иногда это талантливо, интересно. Но всё это мысль, попытка рационально познать истину (что невозможно). Реализм – это не только запечатление жизни, но и гимн ей, как бы она ни была трудна. В этом его притягательность. Но символизм, «мыслительное искусство», – быстрее. Результат сиюминутнее. Художнику проще – меньше надо вкладывать труда.


В общем, великий русский реализм мог появиться только на наших обширных пространствах, на русской земле. Кое-что и до наших дней дошло…



АРМАВИР – МОСКВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.