Где живут настоящие русские?

№ 2009 / 40, 23.02.2015

Сер­гей Шар­гу­нов: Ми­лый друж­бан, спа­си­бо, что поз­вал ме­ня в свою де­ре­вень­ку, где бы­ло слав­но. Сна­ча­ла для чи­та­те­лей ма­лень­кий от­ступ. Де­рев­ня сто­ит у ре­ки Кер­чень (при­ток Вол­ги), ок­ру­же­на гу­с­той тол­щей ле­сов

Разговор вокруг деревни

Сергей Шаргунов: Милый дружбан, спасибо, что позвал меня в свою деревеньку, где было славно. Сначала для читателей маленький отступ. Деревня стоит у реки Керчень (приток Волги), окружена густой толщей лесов, так что отрезана от связи. Выбраться из деревни можно только на авто. (Твой джип крут, Захар! Правда, мы на нём упали в реку, но спасибо местному трактору…) В деревне живут в основном летние люди, дачники. Узкоколейка, в былые годы перевозившая из деревни, рассыпалась и растащена. Её остатки серебристыми змейками поблёскивают из травы леса, сочетаясь с изобильными в этом году узорами гадюк. Раньше в три часа ночи среди леса залезали в паровоз, если хотели к утру доехать из деревни на работу в один из городков, теперь ездить не на чем. Раньше деревня промышляла добычей торфа, теперь и это дело остановлено. Поэтому остаётся только досуг дачника. Рэп, шансон и эстрада на полную катушку из открытой машины, бутылка в пасть, горячее солнышко, белый песок, загар и дремота… Это милые места. Твои окна выходят в заросли, мелководье Керженца и лес на другом берегу. Понравилась история про то, как бабушка твоей жены, по древности впав в детство, всё время спрашивала, сидя у окна избы: «Это какая станция?» Действительно, пейзаж в окне, словно полустанок неизменной светлой и тоскливой нашей Родины. Сидишь у окна, позвякивает бутылка, и кажется, что едешь. Но – по кругу. С той бабушкиной поры утекло много вод, ты надстроил над избой крепкий хозяйский дом, деревня обезлюдела и обесскотинела, отяжелела широким кладбищем. То есть ещё одна наша деревня обречена на смерть. И всё же впечатления от встречи с деревней и её единичными постоянными обитателями у меня скорее отрадные. Дядя Володя – хозяин места, смотрящий с прищуром за деревней, по кличке «батя». Бабуси, которые, белея платочками, стоят у входа в магазин и гуськом выходят из сооружения бани. Даже посещение кладбища с дядей Володей было не тягостным. Там его друзья, родня, дети. Но дядя Володя бодр. Странная бодрость. Я бы сказал, злой оптимизм. Но безнадёги и я не ощутил, пепел на зубах не хрустит, звенит о зубы прозрачная водица. В конце концов проложат асфальтовую дорогу, глядишь – дачников прибавится. А ты, живущий здесь часто? Каковы твои ощущения и впечатления?

Захар Прилепин: Бодрость моя – от присутствия друзей и детей вокруг. Говорят, люди умеют находить радость везде – находясь хоть в тюрьме, хоть в окопе, хоть в больнице. Грешно было бы жить безрадостно в таком горячем месте, как та деревня, где мы с тобой, Сергей, так весело проводили время. Но когда я общаюсь с теми людьми, что прожили там, в деревне, целую жизнь… Их осталось человек семь на всю деревню, остальные дачники. Недавно подвозил одну крепкую ещё бабушку из магазина. Она рассказала, что приехала сюда ещё в 1957 году; их много тогда было, молодых и бодрых.

«Мы здесь всё построили, – рассказала она. – Тут была школа, база отдыха, клуб, библиотека, даже драмкружок был. Целые стада коров и овец паслись. Узкоколейку сами построили – и почти все работали на торфяниках. Когда пятнадцать лет назад узкоколейку за ненадобностью стали ломать – мы вышли и две недели защищали её всей деревней… Понимали, что как только порвут дорогу, как жилу – мы тут… как на необитаемом острове будем. Так и случилось».

Бабушка помолчала и добавила просто, показалось даже, что без печали: «Вся жизнь впустую».

Как люди живут с таким вот ощущением?

В России вымерло 39 тысяч деревень, говорит нам статистика. Моя будет 39 тысяч ноль первой?

Те, кто сплавляются на лодках, рассказывают, что выходят в иной деревне по дороге – идут из дома в дом, везде открыто, тихо, чисто и пусто – никого нет. Наконец, набредают на единственного деда. Он говорит: «А я один тут живу теперь…»

Ситуацию впору взять да описать какому-нибудь Стивену Кингу, в ней жуть чувствуется: пустая деревня в лесу и в ней один дед. Делает что-то, думает о чём-то, ходит из дома в дом, где всех знал, и никого больше нет. Но ведь что-то подобное случилось уже 39 тысяч раз – везде кто-то оставался последним.

Шаргунов: Ну почему – сразу жизнь впустую, если деревня загнулась? Ничего не бывает впустую! Были радости, праздники, внуки небось есть. И вместе с тем любая конечная жизнь – впустую, даже у Кампанеллы в его Городе Солнца! Думаю, эти размышления не большая премудрость, и простому народу такая философия как раз близка.

– Грустно? – спросил я у дяди Володи.

– Тому грустно, кому пить невкусно… – ответил он, может быть, мрачно, но и с бодрой иронией.

А как ты думаешь, где живут настоящие русские? Настоящие, то есть современные, новые, если угодно. «Россия там, где русские живут», – сказал Куприн. Значит, в деревне уже не Россия, всё меньше России?

Я вот слабо представляю молодых людей, готовых и желающих жить в деревне сегодня. Почему так? Ведь некоторые люди предпочитают бомжевать, шататься по мегаполису в рубище, издыхать на вокзале в гное (вокзал – символ желания и невозможности сбежать), но у них нет воли перебраться пускай не в пустую, а в полузаброшенную деревеньку на берегу, омыться рекой и бухать себе на чудесном воздухе. Ведь в деревне всегда можно прокормиться: хлеб, овощи найдутся, поправь забор соседке, поднесёт тебе бутылец. Вообще, в чём причина опустения деревни? Скука? Бедность? Безработица? Магнетизм (прежде всего – экономический) городов? Отсутствие должной гос.поддержки сельского хозяйства, когда выгоднее покупать картошку у голландцев и свинину у испанцев? Сколько раз говорилось о русскоговорящих, которых осталось 25 миллионов за чертой России, сколькие из них хотели сюда! Но куда – сюда? И сейчас их много. Взять хотя бы брошенных нами русских Туркмении! Можно ли их расселить вдоль мелководья журчащего Керженца? Вообще, как справиться с бедой деревни? Ты видишь – реальный вариант спасения?

И о бодрости. Согласись, деревня, где мы были, становится дачным курортом. Летом люди есть, и людей много. Ты же знаешь, кроме всего прочего, работает нормальный магазин, частный, его выкупил местный житель, даже морозилка стоит забитая разноцветными упаковками мороженого. «Батя» Володя активен, топит большую, на всю деревню баню.

Россия и там, где русские отдыхают наездами…

Прилепин: Эдак можно дойти до того, что сказать, что русская деревня жива, пока есть Жуковка и Рублёвка – чем не деревни. Батя, да, хорошо выглядит, но ты побывал бы у него дома… Лучше и не бывать. У Бати человек шесть детей, не поймёшь, свои или приёмные, да и неважно. Из них в деревне одна дочка осталась – ты её видел. Она, напомню, пришла с выводком котят к затапливающему баню отцу и, активно используя экспрессивную лексику, велела сжечь котят в топке.

– Может, утопить всё-таки? – предложили мы стеснительно.

– Так им меньше мучиться, – ответила девушка хмуро.

Но это так, лирическое отступление.

У Володи из шести детей – трое самоубийц, все недавние, один покойник прошлогодний, ещё один – позапрошлый год, и третий – поза-поза. Каждому было лет по семнадцать, не то девятнадцать.

Я в этой деревне, Серёг, отдыхаю десять лет – и, как ты видел, мы там не единственные дачники. Деревня уходит у нас на глазах: когда мы впервые здесь появились, тут жило человек около ста. Я и не знаю, что сказать касательно того, как тут будет ещё через десять лет.

Хотя, что скрывать: деревни не будет, будет дачный посёлок. Вывод, в общем, простой – если в деревне нет дачников, шансы на выживание у неё как у населённого пункта не очень велики. Что до молодёжи, это нам хорошо: наехали, опустошили полки в сельмаге и уехали. А тем, кто там живёт? Забор, говоришь, подправить за бутылец? И что, всю жизнь забор за бутылец поправлять? Это Бате 55 лет, а в 18 как-то о другом мечтается. Телевизор ещё есть в деревне, там с утра до вечера тачки, голые девки и вообще жизнь воистину неведомая. Потому что у них там зарплата в деревне тысячи две, самая большая – пять. Они ж и не выезжают никуда. И не учатся, сам понимаешь. Где ж им учиться. В России, говорят, количество детей, не получающих обучение, перевалило за три миллиона. А чего мы хотим?

Тут, конечно, могут найтись умные люди, которые порекомендуют работать селянам, а не на печи лежать. А как вы себе это представляете? Семь живых мужиков скопят себе на комбайн и трактор? С чего скопят? И даже если скопят – что сделают? Поле вспашут? А кому нужен будет их урожай? Да никому, потому что работа их, совершенно верно, нерентабельна. Это стало ясно ещё в начале 90-х, когда бодрый и розовый Борис Ефимыч Немцов закупил в Нижегородчину несколько тысяч тракторов и раздал самозваным фермерам. Из этих фермеров выжило на всю область трое или двое. Остальные стремительно разорились. То, что импорт многократно дешевле обходится, выяснилось тогда же, и очень скоро. При том, что деловые мужики тогда ещё были в наличии и работать умели.

Спасёт чего нас? Ну, давай будем прямолинейны, и даже подставимся под обвинения в косности и глупости. Железный занавес нужен (мы о сельском хозяйстве говорим, если что). Но кто ж на него пойдёт. И огромная сельхозпрограмма, согласно которой в деревне станет жить и работать не менее выгодно, чем в офисе. Но на это тоже никто не пойдёт: зачем тратить лишние деньги, когда и так они скоро кончатся. Вот кончатся, тогда и поговорим.

Шаргунов: Ну, не железный занавес, а дуршлаг. То есть налоговый фильтр для импорта. Нужны дотации для своих, такой экономический климат, чтобы росло, поспевало и не пропадало. Впрочем, для этого и правда нет денег, а главное, государственного хотения. По поводу заманчивой жизни, которая взлетает фейерверками за лесом… Были бы деньги, своя машина, инфраструктура, и вряд ли подмывало бы валить из деревни. То есть в идеале деревня должна превратиться в поселение, как на Западе. Да и сейчас не одни только поместья на Рублёвке цветут. По всей России возле городов стоят посёлки, а в них стоят кирпичные дома. Днём человек работает в городе, ночью спит в коттедже. Не важно, что это за люди такие и как добыли капитал (начальник милиции, риэлтер, адвокат). В моём обычном посёлке в сорока километрах от Москвы по Ярославке таких домов, наверное, уже четверть. Просто страна большая, и совсем глубоко этот коттеджный стиль ещё не перекинулся, да и богатеньких на всю землю не хватает. Жалко деревню, но, видишь, дочка дяди Вовы, хоть и хмурая, а живёт в ней. Значит, и через десять лет не переведутся родные наши аборигены в этих, так сказать, заповедных местах. Выпивая, чиня заборы, топя бани, торгуя в магазине, выращивая овощи, выводя трактор на дело…

Ну, огорчила, понятно, их спокойная жестокость с котятами. «Одного оставь, чтоб кошка не искала», – мудро и равнодушно сказала девушка. Мужик принял пушистые комки в заскорузлые ладони. Девушка звякнула заслонкой.

Кажется, это примета не жестокого бесчувственного времени, а деревенских нравов. У меня у самого отец из глухой вятской деревни, таёжной, и бабка с дедом, и прабабка с прадедом, поэтому много слышал и много чувствую. Для деревни котёнок всё равно что трава. Отец в детстве зашиб котёнка дверью, рыдал, нёс в поле хоронить, но он такой – исключение, святой, оттого и стал священником. Деревенские люди – особый народ, лишённый сантиментов. Можно, по-моему, говорить о сельском интернационале. Интересно, что везде, где аграрный уклад, там во время войны – жестокость в порядке вещей, в том числе обоюдная. Пример: Югославия. И кавказская свирепость во многом объясняется не темпераментом, а привычкой легко и элегантно перерезать горло барану.

Хмельной «батя Володя», бормоча о том, что мыслями рисует по облакам, увлёк меня в зелёные глубины кладбища. Там, смахнув слезу, показал два холмика. Сначала от инфекции умер один ребёнок, потом от воспаления лёгких другой. Ни крестов, ни имён. Виновато худое время и не доехавшая неотложка. Но в этом смахивании слезы мне почудилось нечто лукавое, и при том, прости господи, артистичное. Мол, новые народятся… Мол, не у меня, так ещё у кого. И он, действительно, смеялся через минуту.

Я о феномене нашей деревни. Какая она в принципе, деревня русская? Понимаю, ты полагаешь, что советская власть её оцивилила. А вот по психологии деревня какова? Чистая и строгая? «Лад», «всем миром» – это про неё ангельские слова? Или деревня есть глубокая тьма с сиротливым блеском ножа, недаром на деревню опасливо хмыкал и косился Горький, так же как и на простоту излишнюю и на природу вообще.

Прилепин: Сергей, той деревни, которую я знал – её уже нет, и твоя вера в то, что «не переведутся наши аборигены», мне кажется ничем не подкреплённой, висящей в пустоте. Не переведутся, потому что ты видел эту девушку? Одну, на всю деревню? Несколько, прямо скажем, деградировавшую? Видимо, нам придётся смириться с тем, что деревни в её есенинском, распутинском и беловском варианте будет всё меньше и меньше, пока она не сойдёт на нет. Пульс её не слышен, голос её невнятен. Со временем люди, трудящиеся в сфере сельского хозяйства, будут жить в городках и городах – и по утрам кататься на работу. Потому что, ты прав, в деревню никого не загонишь больше. Что до её феноменологии – то через четверть века это уже будет находиться в области мифологии.

В моём детстве я ещё видел дедов в лаптях, в белых рубахах, которые спали на печи. Видел табуны лошадей, и кузнец был, и кузня, и бабы полоскали бельё на реке с мостка, и отец вспахивал поле плугом, и мужики украшали крышу коньками и окна резной резьбой. Я даже не знаю, какими словами про это рассказывать теперь детям: тогда это была обыденность, сейчас чёрт-те что из седой древности.

Ну, с другой стороны, мало ли что было раньше. Было, теперь не будет. В книжках прочтём и прослезимся, если заскучаем. Такая история.

Шаргунов: Я хотел бы завершить на хмельной лирической ноте. Хрен его знает, что такое деревня, и всё же… Мне кажется, настоящие русские там, где их, как вампиров кровь, подпитывает вид земли. Я чувствую себя настоящим русским в поезде. Особенно – летом. Летит просторно моя земля, зеленеет, впитываю её глазами, ветер лупит в лицо, и ощущаю, что это не просто земля, а, как пишут в молитвословах, «пища духовная». Тут же вспоминается бабушка у окна твоей избушки с вопросом: «Это что за станция?». Есть такая вроде киношная, искусственная, но и растущая из души тема: брать с собой в чужеземные края, когда едешь надолго или навсегда, горсть своей земли или целовать землю, вернувшись. Без земли русский человек быстро начинает говорить с акцентом и теряет голову. Почва и язык как-то связаны, а? Почва родная даже пьяному в дымину русскому позволяет держаться в этом мире уверенно и нагло. А за границей случается с русским приступ истерики, а затем ступор, и повисает русский бесцветным, сонным, ненасыщенным комариком в углу пустой, остывающей для него бани. Впрочем, это лишь версия, которую развивать пока не буду. Одно мне ясно. Ощущение почвенничества может вызвать и кусочек газона среди асфальтов супер-города. Здесь пленяет не только подводный мир Рубцова, но в эту же коллекцию – ссыльные влюблённые стихи Бродского из деревни Норенская Архангельской области, посвящённые равнодушной М.Б..

Сергей ШАРГУНОВ – Захар ПРИЛЕПИН