Селфмэйдмен из Арьегана?
№ 2009 / 48, 23.02.2015
Полистала журнал Геннадия Старостенко «Москва», примеряясь к роману, с ходу определённому в «производственные», и вдруг поняла, что простое название – «На Чёрной реке» – зацепило.
 |
| Геннадий СТАРОСТЕНКО |
Полистала журнал Геннадия Старостенко «Москва», примеряясь к роману, с ходу определённому в «производственные», и вдруг поняла, что простое название – «На Чёрной реке» – зацепило. С детства знаю приморскую Чёрную речку, приток Сунгача, впадающего в Уссури. Со школы помню Чёрную речку в Петербурге на Аптекарском острове, где сто семьдесят лет назад прогремел выстрел Дантеса. Чёрная река, впадающая в заполярную Печору, пополнила список тёзок-гидронимов. А сколько их по стране? Ну-ка, Интернет, скажи…
Десять минут спустя по всей России, с востока на запад, с юга на север, проступили, как вены, десятки Чёрных рек. Начало и название берут они, как правило, от торфяных болот, да только душа не спешит брать на веру логичное объяснение. Народ бездумно имечко не даст: везде шифруется событие, которое становится притоком и конкретной судьбы, и всеобщей истории.
Есенинская «чёрная кровь земли» пришла на ум раньше, чем глаз выхватил слово «Дельтанефть». И вспомнился давний снимок: чернозеркальное озерцо нефти бликует в широких мужских ладонях, отражая людей и мир.
Что видим в отражении? Трагический зачин: четверо братьев-ненцев погибают, отравившись денатуратом. Непосредственный виновник их гибели – «перестаравшийся» русский агент, который проводит чёрную пиар-акцию по заданию иностранного концерна. Фамилия агента «говорящая»: Тёмный. Как, впрочем, и фамилия братьев – Малицыны. «Малые народы» звучит почти как «меньшие братья». Которые не просто близки к природе, а сами и есть природа.
По мысли Геннадия Старостенко, «природа есть абсолютное благо. Истязая её, мы совершаем зло – абсолютное. Капитализм… не просто война всех со всеми, а война всех с природой – собственной матерью. Теперь она перекинулась в заповеднейшие уголки России, самые недоступные, самые недостижимые прежде для зла». Это ещё не роман, а «Размышления на плато Укок». Но слова из недавней статьи звучат эпиграфом к произведению, опубликованному тремя годами раньше. Значит, болит… А переполненные реки памяти сами собой выносят на стрежень названия книг: «Русский лес», «Царь-рыба», «Буранный полустанок»… Текущее и преходящее на страницах русской классики с неизменным постоянством сталкивается с вечным, и в этом столкновении человек не властен уйти от выбора. Даже оставаясь сторонним наблюдателем.
Мне, читателю, в любом романе интересно наблюдать отражение эпохи в человеке, равно как и человека в эпохе. Мне важно, какие вопросы задаёт он себе и есть ли у него ответы на эти вопросы. И всегда радует встреча с «людьми трудолюбивой души» – по меткому слову Чингиза Айтматова. Таких людей через века и вёрсты соединяет некое братство: они всегда способны отличить один другого.
Валерий Харлампиди, в крови которого, по словам старого Степана Малицына, «треть хохла, треть грека и щепотка ненца», похоже, как раз из этого братства. Только кто его братья и где они? Почему одиночество – верный спутник главного героя на протяжении всего романа?
Путь от «сироты ненецкой» до начальника отдела крупной нефтяной компании пройден Валерием в рекордные сроки: в подчинении у него находятся люди значительно старше возрастом. Яркая внешность, независимое поведение, экзотичное прозвище торопят вывод: перед нами типичный selfmademan. Человек, делающий сам себя вопреки всему, что его, человека, неуклонно связывает и морочит, включая диктаторскую рекламу современно истолкованной успешности. Раньше мы знали, что человека создаёт окружающая среда. Его воспитанием–сотворением занимались семья и школа, пионерская дружина и комсомол, армия и рабочий класс. И партия, конечно. Сегодня каждый – сам себе режиссёр, а зачастую и – театр одного актёра. Или играют всё-таки не все? Грек, к примеру.
 |
«Настоящее и подлинное, во мнении Валерия Харлампиди, вершилось там, где основой всего были мозги инженера и руки рабочего. Он был технократом по строю души, по способу восприятия действительности. И его всегда тянуло в гущу больших свершений, где бурят, варят трубы, строят цеха и понимают друг друга без слов». Любопытная деталь: по свидетельству Льва Аннинского, впервые нефть в русских летописях упоминается под именем «греческого огня»: когда князь Игорь явился под стены Царьграда, его челны пожгли с помощью нефтяных факелов. Что до «гущи больших свершений», она отзывается в моей советской – куда от неё денешься! – памяти гулким эхом: «В буднях великих строек, в весёлом грохоте, в огнях и звонах…». И дальше – про страну героев и мечтателей… Но Грек, которому заполярный Арьеган стал родным, тем не менее, чувствует себя «чужим среди своих». Почему? Востребованный специалист, интеллектуал нового поколения, он противостоит новым хозяевам жизни.
Его тревожит, по большому счёту, не только хищническое выкачивание нефти. А то, что люди «рады обманываться». Или не рады, но обманываются: так жить спокойнее. А Харлампиди не то чтобы «ищет бури» – она сама его находит.
Смотрите: вроде и «перезагрузка» общественного сознания давно завершена «прорабами перестройки», и страна «разинтеллигентилась», по свидетельству социологов, сведя понятие внутренней самодостаточности к внешнему достатку. Обвинённые во всех грехах, объявленные главными виновниками всех неудачных реформ и революций, интеллигенты ушли в глухую внутреннюю эмиграцию. Похоже, и герои Геннадия Старостенко старательно избегают «нехорошего слова», ставшего ругательным даже в устах людей умственного труда. Но поступки, которые совершает Грек, заставляют меня, читателя, удивлённо улыбнуться: неужто возвращается интеллигент на пространство постсоветской литературы?
Селфмэйдмены, как правило, – люди имиджа. Их успешность должна быть подтверждена домом, машиной, должностью, счётом в банке и много чем ещё. Немудрено, что всё это они страшно боятся потерять. Погосов и Мамедов, Ксенофонтов и Тихарев, Голди и Дебюсси, по сути своей – «близнецы-братья»: вопрос «быть или казаться» ими давно решён. Грек для них экзотичен не смешением кровей, а складом души. Искреннее, почти болезненное любопытство «коллекционера душ» Тихарева выплёскивается в монологе:
«Я тебя одного, брат, во взятках и откатах не замарал и до сих пор вот не знаю, почему… ты вот какой-то недиалектичный, молодой ещё… Хотя и не дурак. Вот думаю: чего я тебя в компании держал? Незаменимый? Толковый – да, а незаменимых нет. Я таких, как ты, держал, чтобы совесть свою утешать. Вот ведь, думаю, не одних кретинов и злоумышленников держу в компании. И порядочных людей. Значит, и сам ещё не конченый… И не знаю, почему разоткровенничался здесь перед тобой. Эпоха ведь была такая. Когда б ты знаешь, из какого сору…».
Классиков перевирает на свой лад не только «совестливый» Нил Станиславович. Приобщённость к «высокому» демонстрируют и Погосов, и Тяжлов, и даже бурильщик Петров упоминает родоначальника советского реализма. Хорошее всё-таки, базовое образование давала советская школа, если, перевалив в большинстве своём за «полтинник» и оставив по корме двадцать штормовых перестроечных лет, нефтяники поминают в разговоре Салтыкова-Щедрина, Островского, Достоевского, Тютчева, Эсхила… Скрепы памяти?
Слова эти в романе звучат не однажды. Все реформы, по мнению автора, направлены на «порушение традиций, которые служат символами-скрепами живой ткани времени», гармонизируя и сращивая духовное пространство. Ведь древнегреческое слово «гармония» в переводе и означает скрепу, соединительную связь. С природой и космосом, с повседневным, преходящим и вечным, божественным. Когда эта связь рушится, распадается и внутренний мир человека. И его душой, оторванной от неба, земли и времени, овладевают хаос и страх.
В финальных главах чёрный цвет сгущается на глазах: чёрный пёс встречает Харлампиди возле чёрных елей – «карликовых, недобрых, оттого что ютились на краю». Высохший, потемневший от горя Степан тянет на нартах чёрный ствол, а недалеко от чума сохнут несколько таких же, прибитых рекой к берегу. Светло-голубые небеса чернеют «сумеречным неизречённым холодом». И вдруг… слова Степана о красоте реки: «Вот смотри – сейчас ещё мутная, а скоро чёрная будет. Это от торфа… торф, мох кругом растёт. Я на этой чёрной реке жить всегда хотел. На море тоже красиво, а на чёрной реке лучше».
Старик смотрит на солнечную дорожку, а река, окружая пузырями пены, «словно защитными эритроцитами», всё инородное, уносит прочь мелкий мусор, ветви деревьев, мазутные пятна… Способность души человеческой к самоочищению – залог её выздоровления. Да кто об этом нынче вспоминает. На ум приходит название ещё одной реки, Мсты, в Новгородской области. На финский и эстонский слово переводится одинаково: «Чёрная». Месть, по словарю Даля – «попеременное зло, обоюдное злодеяние», за которым только «мстится», чудится справедливость. От Мсты до греческого Стикса, катящего чёрные воды вечного забвения – рукой подать… Степан, не знакомый с древнегреческой мифологией, тем не менее, это знает. И на плечо Грека, раздираемого противоречиями, опускается его иссохшая рука: «Пойдём. Не надо. Пойдём-пойдём. Чай будем пить. На реку смотреть. Думать будем».
О чём? О том, что победить хаос в душе может любовь и вера? О том, что свод земной цивилизации неизбежно рухнет, если разрушится главная опора – нравственная? О том, что жизнь мы тратим на то, чтобы вернуться к истокам, пониманию простых истин, которые знали в детстве, да забыли, утратив чувство чистоты и цельности? Или – опять по Шукшину – что с нами происходит? Есть в жизни какой-то большой смысл? А если есть – то в чём? И за это нелёгкое думанье прощаешь автору и стилистический разнобой – от архаичного пышнословия до газетной скороговорки, и пёстрый – до ряби в мозгах – калейдоскоп аббревиатур, и утомительные подробности процесса нефтедобычи.
Ибо ни мне, ни ему никуда не уйти от тревоги, горечи и надежды, вглядываясь в бесчисленные чёрные притоки русской Истории…
Галина ЯКУНИНА,г. ВЛАДИВОСТОК
Добавить комментарий