Генерал КГБ потребовал Куприянова не выпячивать

№ 2009 / 50, 23.02.2015

Петер Штегер – немецкий славист и давний друг русского писателя Вячеслава Куприянова.
В преддверии 70-летия своего товарища он взял у него интервью.

Петер Штегер – немецкий славист и давний друг русского писателя Вячеслава Куприянова.


В преддверии 70-летия своего товарища он взял у него интервью.







Вячеслав КУПРИЯНОВ
Вячеслав КУПРИЯНОВ

– С какими мыслями и чувствами ты встречаешь свой юбилей?


– Гёте как-то сказал о каком-то умершем господине, что у того «не хватило мужества дожить до семидесяти»… Приятно сознавать, что Гёте счёл бы меня мужественным человеком. Тем более в стране, где средний возраст мужчины не превышает, кажется, 56 лет. О среднем возрасте русских поэтов я уже не говорю. Но я не вижу сегодня в моём юбилее особого события, и передовая общественность со мной в этом солидарна.


– О передовой общественности мы не говорим, но у тебя есть соратники, которым есть что сказать о тебе даже и без всякого повода.


– Мой соратник Валерий Липневич так определил меня в журнале «Дружба народов»: «Сказать о Куприянове, что он поэт, переводчик, критик, прозаик – это ещё ничего не сказать. Всё это грани чего-то большего, что медленно и неуклонно являет себя миру. Куприянов предлагает новый тип мышления, новую личность, потребность в которой уже давно созрела в обществе и культуре». «Новый тип мышления» – мне это слышать лестно, но я бы говорил скорее о стремлении к возможности п р о с т о м ы с л и т ь в литературе. Потому меня изначально упрекали в рассудочности, вплоть до мнения, что размышлять в стихах вообще «не русское дело». В лучшем случае во мне находили «сердечное умозрение» (критик А.Урбан). Я что-то пытаюсь найти, что можно было бы противопоставить назойливым масс-медиа, этому постоянному запугиванию локальными мировыми катастрофами с одной стороны и неутомимому заманиванию в лёгкую жизнь с другой. И никакой мобилизации против реальных угроз! Силы здесь неравны. Поэта, да и учёного, – слушают их же единомышленники, как ты говоришь, соратники. А их единицы даже в поэтическом или учёном сообществе. Но здесь для меня пример – три строчки моего покойного соратника – Владимира Бурича:







Отрежут язык –


буду им как кистью


писать свои мысли на заборе.



– Да, люди всё меньше читают и всё меньше понимают написанное, об этом говорят и у нас в Германии, Гюнтер Грасс, например. Почему это происходит у вас, ведь у вас была самая читающая страна в мире, не так ли?


– У нас была самая читающая страна не от хорошей жизни. У нас были слабо развиты средства массовой информации. И поэт становился своеобразным медиумом, замещая своей публичной деятельностью отсутствующую пестроту визуальных массовых средств: отсутствие живой занимательности. В этом эффект популярности тогдашних эстрадных поэтов, они были некой «оппозиционной партией» в однопартийном обществе. Но когда взыграла агрессивная пестрота телевидения, обыватель сдался ей в плен без боя. Утратился прежний (пусть даже сумбурный) диалог «властителей дум» с обществом, а новый возможный диалог не возникает: ослабла связь между теми, кому есть что сказать, и теми, кто хотел бы слушать. Остаётся общество немых наблюдателей. И даже когда предлагают диалог первые лица государства, «народ» не знает, о чём спрашивать – на какой руке носить часы или как отличить кефир от йогурта. Некогерентность народа и власти! Я даже не знаю, как вписать в этот контекст поэтическое слово. Некогерентность поэзии и народа! Падение интереса к поэзии в России, с моей точки зрения, равносильно потере национальной культурной идентичности. Нация живёт как бы вне культуры языка. Мне вдруг приходит на память странный случай, надеюсь, он тебя, как немца, не обидит…


– До сих пор мы понимали друг друга. Постараюсь не обидеться, – хотя бы как славист.


– Странный случай. А может быть, не странный. Выступал я со своими стихами в немецких переводах, это было ещё в ГДР, перед немецкими военными. Читаю и чувствую, что они дисциплинированно страдают. Тогда я спросил, кого они из своих современников – немецких поэтов – знают. И старший офицер за всех мне ответил: они военные, и читают разве что военные мемуары. В тот же вечер у меня встреча с нашими военными, в советской группе войск. Читаю в огромной аудитории, все воспринимают, как надо, хотя я читал довольно скандальные для армии вещи – например, из моей курсантской поэмы «Василий Биркин»:







Здесь романтика в загоне,


Ум – иголкою в стогу:


«Лучше лычка на погоне,


Чем извилина в мозгу!»



На этом вечер не кончился, перешёл в ночь, мы беседовали уже на квартире одного из офицеров, и тут я сравнил отношение к поэзии «у нас» и в упомянутой немецкой среде. И тут один майор, – надо сказать, что мы уже изрядно выпили, это понятно, – сделал безапелляционный вывод: «Вот потому мы их и победили!»


– Да, вывод парадоксальный, ведь в ГДР поэзия была более популярна, поддерживалась государством, не как у нас в ФРГ. Но твои-то книги стали издаваться именно на Западе, первая немецкая книга – «Трезвое эхо» – вышла в Западном Берлине.


– Это так. Хотя переводили меня поначалу поэты из ГДР, книга в переводе была предложена Хайнцем Калау разным издательствам, и, хотя Калау был ведущим поэтом ГДР, из этого проекта ничего не вышло, была такая отговорка: «нет рекомендации советской стороны». А в Литературном коллоквиуме Западного Берлина книга вышла в 1985 году, как только я перевёз рукопись с Востока на Запад. В ГДР всё-таки вышла книга – «Призыв к полёту», в 1990 году, в том же году вышел переведённый тобой сборник «Памятник неизвестному трусу», на Западе. В это же время «исчезает» ГДР, моя книга объявлена в результате «несуществующей», а вскоре «исчезает» и СССР…


– Наша главная газета «Франкфуртер Альгемейне» писала в то время, что ты в своём романе «Сырая рукопись» предсказал распад СССР. Когда роман был написан?


– Роман был написан в начале 70-х, о распаде СССР я не думал, просто так совпало. Но этот роман был у нас в печати только в отрывках, книгой он вышел только на немецком.


– Я слышал, этот твой роман проходят в некоторых наших университетах, в Потсдамском, кажется, в курсе «русская литературная антиутопия». Ты считаешь себя «антиутопистом»?


– Нет, пожалуй, я в жизни всегда надеялся на лучшее, тут скорее я – утопист. В литературе я скорее – критический идеалист. Иногда меня определяют как фантаста, иногда как сатирика. Кто не замечает абсурда в жизни, находит его в моих стихах и прозе.


– Наверное, самое твоё абсурдное сочинение – роман «Башмак Эмпедокла». У нас он выходил даже двумя изданиями. Действительно ли прообразом «поэта Померещенского» был поэт Евгений Евтушенко, как утверждала та же «Франкфуртер Альгемейне»?


– Там есть забавный эпизод, рассказанный об Евтушенко моим и его переводчиком на польский Витольдом Домбровским. Сам Евтушенко отрицает реальность этого случая. А прообразов здесь много, хотя больше вымысла. Академик Ю.В. Рождественский писал в предисловии: «Текст Вячеслава Куприянова… представляет собой как бы историю современной литературы в кратком изложении её сути». И В. Липневич в «Новом мире»: «Куприянов сумел схватить и очертить нечто достаточно серьёзное и общезначимое – тип антикультурного существования в рамках культуры». Роман этот у нас тоже не издан книгой, хотя в журналах выходил неоднократно.


– В самом последнем немецком учебнике «Русская литература ХХ века» профессор Лауэр рассуждает об этом твоём романе в главе о творчестве Евтушенко. Но о тебе он пишет прежде всего как о создателе «русского верлибра». Как у вас, привыкли, наконец, к верлибру? У нас ведь, да и во всей Европе никто почти не пишет «в рифму».


– О свободном стихе, моём и Бурича, сейчас говорится в учебнике русской литературы для 11 класса. Но наглядных примеров там нет. Учителя не знают, на что опираться. Я слышал, что чиновники Министерства образования возражали против нашего присутствия в школьной программе, потому что… не видели нас по телевидению… О Буриче действительно не осталось никаких «визуальных» свидетельств. А он, между прочим, снимался в роли Панаева в фильме о Достоевском, где Достоевского играл колоритный Николай Глазков, замечательный поэт! Но весь фильм был смыт в те же 60-е, он кому-то «идеологически» не приглянулся. Кстати, Глазков приятельствовал с Буричем, а Бурич с Назымом Хикметом, и вот беседа «о верлибре», записанная Буричем: Глазков: «Мне кажется, что стихи без рифмы, как женщина без волос»… Хикмет: «А представь себе, брат, женщину, у которой – везде волосы!» Глазков: «Это правда…» Вот так рассуждали братья-поэты в советское время.


– А в то время кем ты себя считал, советским поэтом или русским?


– Тут важнее, кто кем меня считал. Мой первый тесть, он занимал довольно высокий пост на телевидении, говорил, что я поэт не только не советский, но и не русский. Однажды (это ещё 60-е годы) он предложил мне созвать моих друзей-поэтов на ужин и поговорить о поэзии. А потом признался, что это ему было нужно для того, чтобы написать книгу об антисоветчиках. Мой отчим, полковник и добрейший человек, когда узнал о моей книге в Западном Берлине, коротко вынес вердикт: «Докатился!». В нашем Союзе писателей первым человеком в руководстве был милейший, но строгий чиновник Ю.Н. Верченко, кажется, генерал КГБ, произнёс как-то такую фразу: «Есть указание – не выпячивать поэта Куприянова». Я же всегда вспоминаю фразу Роберта Фроста – «сказать про себя, что я – поэт, то же, что сказать: я – красавец!» Сейчас – все сплошь красавцы. А я – переводчик, прежде всего с русского на русский.


– У тебя очень достойная репутация. В Германии, к примеру, тебя раньше принимали за адепта перестройки. Разве это не либерализм? Кто-то считает тебя русским патриотом. Но разве это плохо, разве патриот не остаётся либералом?


– Патриот не может быть либералом, если он печётся о своей стране, не оглядываясь на прочие страны. Моё кредо в моих стихах, а стихи, как я уже упоминал, или плохо понимают, или, ещё хуже, понимают превратно. Иногда ещё хуже, если правильно понимают! К тому же я ещё критик и публицист со своим мнением, это тоже портит репутацию. А вообще у нас надо соответствовать слухам. Слухи – критерий истины! Мне говорят – уж ты-то бы мог заплатить за издание своей книги. Почему? Да ты же всё время за границей! Я слышал слухи, что я купил дом на границе с Швейцарией. Было бы неплохо, наконец, переехать из московской «хрущобы»! Но больше соответствует действительности «слух», как шутит Женя Рейн (хорошо, что в моём присутствии) – Куприянов просит милостыню у Берлинского зоопарка.


– Наверное, этот известный автор, лауреат немецкой Пушкинской премии, прочитал твой роман о восстании в Московском зоопарке, который я с удовольствием перевёл. У тебя там дали Пушкинскую премию обезьяне, потому что Пушкин якобы был похож на обезьяну.


– С Рейном мы сто лет знакомы и вполне добры друг к другу, но мой «Синий халат Вселенной» он не читал. Рейн с подозрением относится к верлибру, хотя мои стихи терпит. Я бы посмел утверждать, что и моя проза написана почти «верлибром». Потому и её читать затруднительно. Как-то драматург Михаил Ворфоломеев, почитав не без удовольствия мою рукопись, сказал – нельзя писать так плотно! Мой немецкий издатель Рудольф Штирн, тебе знакомый, тоже говаривал, – ну разбавь всё это каким-нибудь простым описанием или незначительным разговором, – легче читать станет… Из других писателей мне ближе других Сигизмунд Кжижановский, но он открыт лишь недавно, он на меня не мог повлиять, но только подтвердил мою манеру. При жизни этот интеллектуальный «фантаст» не печатался.


– Ты тоже в советское время достаточно писал в стол!


– Не напоминай мне про стол! В советское время мне удалось публиковать такое, что нынче некоторые удивляются, – как это было возможно в эпоху «застоя»! И мне тогда никто не советовал писать в стол! Это мне предлагают, даже требуют, именно сейчас!


– Не понимаю, ты шутишь, ведь у вас же нет цензуры…


– При чём здесь цензура, в своё время я её как-то обходил. Это мне сказали совсем недавно в нашем собесе, ведомстве, которое печётся о благосостоянии пенсионеров: «Пишите в стол!»


– У нас бы это сочли запретом на профессию, что невозможно в демократическом государстве.


– А у нас законодательно с 1991 года труд писателя не является профессией. Но здесь мы, дорогой Петер, уходим далеко от наших творческих проблем. Давай на этой ноте закончим нашу приятную беседу, поскольку в таком объёме её не всякая газета опубликует, а если за неё мне ещё и начислят гонорар, то это будет очередной удар по моему нынешнему благосостоянию!

Беседу вёл Петер ШТЕГЕР

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.