Художник окопов и лазаретов
№ 2010 / 8, 23.02.2015
Виктор Иванович Бибиков, литературный критик, лично знакомый с Гаршиным, категорично-определённо зафиксировал то место в русской литературе, которое сразу занял молодой писатель: «Популярность Всеволода Михайловича в Петербурге вообще поражала своими размерами
 |
| Всеволод Гаршин |
Виктор Иванович Бибиков, литературный критик, лично знакомый с Гаршиным, категорично-определённо зафиксировал то место в русской литературе, которое сразу занял молодой писатель: «Популярность Всеволода Михайловича в Петербурге вообще поражала своими размерами, учащаяся молодёжь перенесла на него симпатии, которые возбуждали прежде Тургенев и Достоевский…» Согласитесь, оказаться в ряду таких имён дорогого стоит.
Кто такой был Всеволод Гаршин?
Родился он 2 февраля (по старому стилю) 1855 года в семье офицера кирасирской дивизии. Отец его прежде учился на юридическом факультете Московского университета, но потом «увлёкся военной службой». Много смутных воспоминаний сохранилось в памяти офицерского сына Всеволода: «Как сквозь сон помню полковую обстановку, огромных рыжих коней и огромных людей в латах, белых с голубым колетах и волосатых касках. Вместе с полком мы часто переезжали с места на место…»
Отставным морским офицером был и дед Гаршина со стороны матери – «человек очень образованный и редко хороший». Примеры правильного воинского служения были перед глазами, и отношение Всеволода к ратному долгу перед Отечеством складывалось соответственно. Когда в 1875 году вспыхнуло восстание против турок в населённых сербами турецких областях Боснии и Герцеговине, студент первого курса Горного института пишет матери: «Если я, паче чаяния, не перейду на II курс… поеду в Герцеговину драться. Говорю Вам это совершенно серьёзно. Пристроюсь к какой-нибудь газетке, хоть к той же «Молве», и за небольшие деньги буду сообщать корреспонденцию «с поля битвы». Герцеговинцы ещё выше подняли своё знамя, Бог им на помочь! Зачем не могу я делать, что хочу, не могу быть там, где я сознавал бы, что приношу хоть каплю пользы, хоть кровью своею».
12 апреля 1877 года студент Гаршин готовился к экзамену по химии, когда «принесли манифест о войне». В тот же день Всеволод пишет матери: «Мамочка, я не могу прятаться за стенами заведения, когда мои сверстники лбы и груди подставляют под пули. Благословите меня».
Во все времена живущие больше умом, нежели душою, любят в отдалении от боёв холодно рассуждать о праведности и неправедности войны, о целесообразности и адекватности жертв, о движениях добровольчества и порывах самопожертвования. Русско-турецкая война 1877–1878 годов способствовала освобождению балканских народов от турецкого ига, обеспечила Румынии, Сербии, Черногории национальную независимость, а Болгарии – возможность создания национального государства. В России был небывалый патриотический подъём, вызванный солидарностью с братьями-славянами. Гаршин и его сокурсник Афанасьев подали прошение об увольнении из института и уехали в Кишинёв, в действующую армию вольноопределяющимися.
Вольноопределяющийся, по военному энциклопедическому словарю, – «военнослужащий в русской и некоторых иностранных армиях в 19–20 вв., добровольно поступивший на военную службу после получения высшего или среднего образования. Вольноопределяющиеся проходили службу на льготных условиях (сокращённые сроки службы, проживание в отдельных помещениях казарм или на частных квартирах и других). При увольнении в запас сдавали экзамены на звание младшего офицера запаса (в России – прапорщика)»…
Война – дело решительное, смертельное. Театр военных действий – это не водевиль «Гусарская баллада». Решение Всеволода Гаршина идти на войну было продиктовано не только романтическим порывом или отцовскими генами. Как вспоминает его добрый знакомый профессор зоологии Виктор Андреевич Фаусек, называвший Гаршина «жемчужиной между людьми»: «Для его матери это было большое горе, а для его молоденьких харьковских приятелей – смелый и великодушный поступок: с этих пор с именем изящного и симпатичного петербургского студента был соединён какой-то особенный ореол душевного благородства, ореол, не покидавший его до самой смерти и приобретавший всё новых и новых друзей его имени…»
13 мая 1877 года, уже с фронта, Гаршин писал матери: «Если Бог приведёт вернуться, напишу целую книгу. Русский солдат – нечто совершенно необыкновенное».
Что написал Гаршин?
С таким вопросом обратился, любопытства ради, к нескольким своим хорошим знакомым, прежде чем приступить к этим заметкам. У каждого оказался свой Гаршин. Доктор филологических наук напомнила: «В моём учебнике по детской литературе, посмотри, есть несколько страниц о Гаршине». Другая знакомая назвала знаменитую «Лягушку-путешественницу» – сказку, за почти полтора века прочитанную своим внукам тысячами и тысячами бабушек и дедушек. Сосед, доктор экономических наук, эрудит-книгочей, упомянул, кроме того, ещё «Красный цветок» и «Художников»… Ещё один приятель, историк, вспомнил, что Илья Репин, поражённый необычайной выразительностью гаршинского лица, не только создал замечательный портрет писателя, но именно с него писал и сына Ивана Грозного для своей знаменитой картины. Стало быть, подумал после такого блиц-опроса, Гаршина знают соотечественники моего поколения. А молодёжь, военная молодёжь?..
Гаршин задумывал писать большое повествование под названием «Люди и война» – столько наблюдений, переживаний, боли вместил его балканский поход. Рассказов вышло всего полдюжины, легко перечислить: «Четыре дня», «Аясларское дело», «Очень коротенький роман», «Трус», «Денщик и офицер», «Из воспоминаний рядового Иванова».
Каждый – блестящий образец короткой прозы. Главная военная газета СССР «Красная звезда» отмечала тридцать лет тому назад гаршинский юбилей коротенькой заметкой, так же лаконично озаглавленной – «Мастер рассказа».
Воистину так, был он Мастером. И всякий молодой военный – курсант, лейтенант, майор ли – по моему глубокому убеждению, должен прочитать военную прозу вольноопределяющегося Всеволода Гаршина – всего-то сотня книжных страниц. В библиотеках есть. Времени досужего займёт немного. Впечатления же от прочитанного станут душеполезным приобретением.
«Аясларское дело» – по сути, по форме очерк. В том бою 11 августа 1877 года вольноопределяющийся Гаршин был ранен. Описание фронтового быта, диалоги офицеров, солдатские переживания – всё доподлинно верно, и героев очерка автор даже именует, ввиду военной цензуры, по инициалам: «И.Н. хороший знаток военного ремесла и большой поклонник стратегии и тактики. Он не раз выражал мысль, что если быть убитым, то уж как следует, в правильном бою, а ещё лучше – в генеральном сражении. Теперешняя перестрелка ему, видимо, не нравилась…»
А заканчивается очерк, написанный от первого лица, от авторского «я», трагически остро – повествование словно посечено пулями и осколками: «Я опустил глаза – у моих ног лежал Фёдоров, молоденький солдат нашей роты…
– В.М., батюшка, дайте пить. Унесите, унесите, – жалобно просил он.
Я забыл всё – и турок, и пули. Одному мне нечего было и думать поднять рослого Фёдорова, а из наших никто не решался выскочить на тридцать шагов, даже для того, чтобы поднять раненого, несмотря на мои отчаянные вопли. Увидав офицера, молоденького прапорщика С., я начал кричать и ему:
– П.Н., помогите! Никто не идёт; помогите хоть вы!
Может быть, С. и пришёл бы, но пуля свалила его. Я чуть не заплакал… Наконец два солдата, кажется нашей роты, кинулись ко мне. Мы взяли Фёдорова, не перестававшего жалобно повторять: «унесите, голубчики, Христа ради», – я за ноги, двое за плечи; тотчас же они опустили его на землю.
– Турки, турки! – кричали они, убегая.
Фёдоров был мёртв. Я обернулся, в двадцати шагах от меня остановилась турецкая колонна, смутившаяся, испугавшаяся наших штыков….
 |
| Русско-турецкая война (1877–1878). Гравюра, 1878 г. |
Через минуту что-то ударило меня будто огромным камнем. Я упал; кровь лилась на ноги струёю. Помню, что тут я вдруг сразу вспомнил всё: родину, родных, друзей, и радостно подумал, что я ещё увижу их».
Гаршина начнёшь цитировать – и не прервёшься, настолько плотен его лаконично-выразительный текст, в котором каждое слово имеет свою нагрузку, своё место в строю других. А процитировал именно «Аясларское дело» потому, что здесь есть и рассуждение о смерти, и сама смерть, и ранение автора – в полушаге от смерти…
Один поэт написал – «времена не выбирают, в них живут и умирают». Другой (в подражание великим?) изрёк псевдомудрое «солдат войны не выбирает, он не министр или главком…». Прочитав Гаршина, нынешние фронтовики («афганцы», «кавказцы») имеют полное право заявить: «Солдат войну не выбирает – он там воюет, умирает…». К министрам и главкомам это тоже относится – они войны не выбирают. Они тоже воюют и получают, случалось, свою долю вражьего свинца…
Как всякий истинный поэт, чувствующий, предвидящий, Гаршин как-то прочитал своему товарищу строки особо любимого им Лермонтова: «Не смейся над моей пророческой тоскою, я знал: удар судьбы меня не обойдёт…»
В короткой жизни (всего-то 33 года!) Всеволода Гаршина был эпизод, как нынче модно говорить, знаковый – встреча с графом М.Т. Лорис-Меликовым, которого за глаза называли диктатором, хотя и бархатным, – должность такая ему выпала. На него, генерал-адъютанта, начальника Верховной распорядительной комиссии, министра внутренних дел и шефа корпуса жандармов совершил покушение народоволец Ипполит Млодецкий. Пуля местечкового революционера пробила лишь мундир генерала, прошедшего не одну войну. Террориста, как водится, приговорили к смертной казни через повешение.
И вот экзальтированный до безумия, по-детски наивный человеколюбец Всеволод Гаршин, искренне верящий в высшую справедливость и свою возможность повлиять на ход событий (помните: «…если я гореть не буду?»), добивается аудиенции с Лорис-Меликовым. Убеждённо, страстно просит за Млодецкого.
Картину и содержание того разговора вряд ли кто зафиксировал точно – рядом с ними, в лучшем случае, мог быть лишь дежурный офицер. Зато бойкое перо беллетриста Леонида Гроссмана живописует ту встречу, что называется, в цветах и красках в романе «Бархатный диктатор»:
«Лицо его (Гаршина. – Б.К.) озарилось догадкой. Он медленно, неслышно как-то привстал, бесшумно шагнул к столу, наклонился над гигантским бюро, задевая крылатых львов канделябра, и шёпотом произнёс, почти вплотную приблизившись к лицу генерала:
– А что вы скажете, граф, если я брошусь на вас и оцарапаю: у меня под каждым ногтем маленький пузырёк смертельного яда, малейший укол – и вы мертвы…
Лорис открыто и широко улыбнулся (как был наивен этот восторженный юноша со своими угрозами!). Правитель России решил произнести в назидание историческую фразу:
– Гаршин, вы были солдатом, а я и теперь, по воле монарха, часовой на посту, как же вам пришло в голову пугать меня смертью? Сколько раз мы смотрели ей с вами в глаза!»
А что, разве плохо сказал министр внутренних дел России, призванный бороться с террористами?!
Нам, конечно, понятно, что слова «монарх», «граф» не могли в определённые годы, определёнными людьми произноситься без ненавистного оттенка. В той же краснозвёздовской заметке 1980 года читаем пассаж: «Одним из главных толчков, вызвавших у Гаршина неизлечимые приступы тяжёлой болезни, было заступничество его за студента Млодецкого, неудачно стрелявшего в душителя революционного движения Лорис-Меликова».
Л.Гроссман, в свою очередь, напоминает нам о временах «пламенных революционеров»: «Эпоха тяжело дышала на него (Гаршина. – Б.К.) своим отравленным дыханием и словно требовала от него приобщения к своей борьбе, к своему отчаянию и гневу. В молодости, десять лет перед тем, он без раздумья бросился в войну. Он проболел лихорадкой своего времени, он пролитой кровью купил себе право отразить в искусстве величайшую тему своего времени…
Художник окопов и лазаретов, он был бессилен запечатлеть в своих страницах этих незаметных подвижников конспиративных квартир, подпольных лабораторий и тайных типографий. Он сумел в своё время обвести неизгладимыми контурами мимоидущие облики рядового Иванова и капитана Венцеля. Но Желябов, Млодецкий, Ульянов, Перовская, – как запечатлеть в слове образы этих великих обречённых?»
Посттравматический синдром (балканский), возможно, сыграл свою зловещую роль в рецидивном развитии душевной болезни Гаршина. Заметим только, что и наследственность дурная имелась, и лечился он ещё задолго до войны. Жаль, конечно, что сгорел писатель так рано…
В психиатрической больнице, этом доме погибающих, врач, сознающий тщетность своих усилий, всё же честно и убеждённо говорил необычному пациенту: «Ведь вы – Всеволод Гаршин, вы слышите: Всеволод Гаршин, написавший «Четыре дня»! Вы знаменитый писатель. Россия полна вашей славой»…
Писательская слава вольноопределяющегося Всеволода Гаршина нераздельна от боевой славы русской армии. Не барином знали его солдаты, знали своим человеком на войне.
Борис КАРПОВ,полковник запаса
Добавить комментарий