Баррикады против диктатуры меньшинства

№ 2010 / 10, 23.02.2015

Ан­д­рей Ру­да­лёв (г. Се­ве­род­винск): Сер­гей, сей­час толь­ко ле­ни­вый не го­во­рит, по­то­му как это ди­ко оче­вид­но, что ли­те­ра­ту­ра «ну­ле­вых» лет по пре­иму­ще­ст­ву ос­т­ро­со­ци­аль­ная. Бу­ду го­во­рить о про­шед­шем де­ся­ти­ле­тии

Диалог двух критиков

Андрей Рудалёв (г. Северодвинск): Сергей, сейчас только ленивый не говорит, потому как это дико очевидно, что литература «нулевых» лет по преимуществу остросоциальная. Буду говорить о прошедшем десятилетии, а то вдруг сейчас моментально всё изменится, и наши авторы будут воспевать овеществлённое царство Божие на Земле. Какую книгу ни откроешь, везде идёт социальный протест, недовольство современным устройством жизни, клеймится социальное неравенство, зачастую система капиталистических взаимоотношений, и при этом очень лакомы левые идеи. Об этом как об определённом диагнозе любит писать Наталья Иванова. Многие высказывают мысль, что литераторы спекулируют подобной проблематикой в угоду злобе дня и ещё чему-то, заигрывают с общественным мнением.

Понятно, для Германа Садулаева капитализм – это ад, а прилепинский Саша Тишин в поисках правды жизни штурмует губернаторское здание. Но вот недавно открываю новую книгу Сергея Самсонова «Кислородный предел», и там бывшие офицеры-десантники, обманутые с жилищными сертификатами, устраивают взрыв в московском коммерческом центре…

Теперь у нас большая проблема с публичными акциями протеста, поэтому такое ощущение, что литература постепенно компенсирует этот недостаток. Литераторы выстраивают баррикады против ига новой золотой орды, диктатуры меньшинства, прикрытой законом. Живое художественное слово всегда было наполнено практически мистическими энергиями, оно на самом деле на многое способно и скоро может преодолеть критическую массу. Не зря же Варлам Шаламов обвинял классиков критического реализма 19 века во всех бедах и несчастьях, свалившихся на Россию в 20-м. В отличие от журналистики и публицистики, которую всегда можно уличить в ангажированности, соцзаказ для литературы, по крайней мере, сейчас, это всё же нерв времени.

Сергей Беляков (г. Екатеринбург): Никогда не думал, что придётся в литературной критике прибегать к марксистскому «классовому анализу», но что поделаешь, лучшего инструмента здесь не найти. Почти что вся «остросоциальная» проза (за некоторыми исключениями) в либеральных и центристских журналах принадлежит перу людей молодых и сравнительно бедных, их детство и юность пришлись на девяностые, дебют в литературе – на нулевые. «Соцпроисхождение» определило их взгляды на жизнь, их темы, их интересы. Они обратились к темам, которые давно уже не интересовали либералов, которые давно не были «по зубам» почвенникам.

Казалось бы, писатели-почвенники во «внутренний футляр» не забились, в башне слоновой кости не заперлись. Но они поступили хуже: ушли в публицистику. А публицистами Распутин, Белов, Личутин оказались слабыми, прямолинейными. Это ведь другая профессия. Они играли на чужом поле. Ничего они не добились, никто их не услышал. К тому же то поколение «патриотов» было поражено конспироманией и юдофобией.

Либералы в начале девяностых «на площадь» не спешили. Они своего добились ещё в 1991 году и могли праздновать победу. Всё-таки бытие определяет сознание. Помнишь бородатый анекдот про Марию-Антуанетту: «Хлеба нет? Так пусть едят пирожные». В большинстве своём наши писатели-либералы – жители Москвы и Петербурга, а в этих городах даже в тяжкие времена легче прокормиться интеллектуалу. Фонды там всякие, гранты… Жили господа неплохо, а судьба рабочих в какой-нибудь Верхней Салде, в Михайловске или Еманжелинске их вовсе не интересовала. Были, конечно, замечательные исключения (Мариэтта Чудакова, например), но они лишь подтверждают правило. За годы советской власти интеллигентам так надоело «быть в долгу» у народа, что они поспешили избавиться от морального бремени, как только такая возможность представилась. Развился особый тип интеллигента-«антинародника», который высмеял Роман Сенчин в повести «Гаврилов»: «Однажды, в пылу спора, Станислав Олегович Гаврилов объявил себя антинародным и, естественно, тут же получил от оппонентов ряд колкостей, почти издевательств; в итоге тот спор он проиграл именно из-за сорвавшегося с языка «антинародный», но зато в дальнейшем уже не стеснялся, не ходил вокруг да около, а сразу говорил напрямую, что презирает народ».

Другие вовсе не замечали «этот самый народ».

А.Р.: Ну вот, с одной стороны, страшно далеки они от народа… с другой – предчувствие неких надвигающихся бурь, глобальных деформаций общества, освежающего ливня после засилья духоты. Призыв «Готовься к войне!» Андрея Рубанова… Что их с голодухи так прёт? Или дух люмпенов-якобинцев насытил современную молодую литературу?

Списать всё на буйную молодость, которая пришла в «нулевые» в литературу, на безденежье и неустроенность едва ли возможно.

Мне кажется, важно вспомнить, что примерно в середине «нулевых» пошёл активный разговор о мере отражения реальности в тексте, появился даже термин «человеческий документ». Говорилось об уникальности и некоторой экзотичности личного опыта, начала завораживать именно его подлинность. Тот же Лев Данилкин в своей «Парфянской стреле» говорил, что сейчас «материал – действительность», а писатели «набили руку сходу закатывать злобу дня в большой, с дыханием и двумя сотнями персонажей, роман».

Алексей Иванов ещё в «далёком» 2006 году в интервью «Книжному обозрению» говорил о том, что насыщение «литературной действительности реальной плотью, реальной жизнью, реальной кровью» совершенно закономерно после деструктивных процессов виртуализации литературы.

Эмпирия стала – самодостаточным художественным произведением. И по мере усиления её значения рос у писателя конфликт с ней. Появился диспут с этой самой действительностью, стало разрастаться неприятие казусов и аномалий нашего общества. Подготовив документ времени и человека, литература стала разбирать его по косточкам, предъявлять жёсткий счёт. От своих ранних книг Роман Сенчин подошёл к написанию «Елтышевых»… То есть литература в «нулевые» легализовала реальность, пресловутую злобу дня, пульс времени. Ввела его в тело художественного произведения.

С.Б.: Ты хочешь сказать, что пора идти в народ?

А.Р.: Абсолютно верно. Ты же не будешь отрицать, что в «нулевое» десятилетие в литературу влились свежие силы, каждый со своим оригинальным знанием о простой жизни, со своим «человеческим документом». В принципе соглашусь, что на какой-то момент одно это знание было крайне интересным и ради него многое прощалось. Роман Сенчин из Кызыла, Дмитрий Новиков из Петрозаводска, Василий Авченко из Владивостока, Захар Прилепин – Нижний, Наталья Ключарева – Ярославль… Страна забурлила литературой, почувствовался зуд художественного высказывания, и я бы не сказал, что эти авторы не обладают знанием о жизни. Конечно, оно не абсолютное, не исчерпывающее, но, что очень важно, открытое.

Я вот думаю, может ли сейчас наша литература пойти в народ, погрузиться в социальные низины и отыскать там прекрасного человека?

С.Б.: Знаешь, положительно прекрасного героя читатель давным-давно нашёл, правда, не в русской литературе. Гарри Поттер, Дамблдор и Гермиона. Вот вам положительно прекрасные герои. Героев в наши дни ищут не в жизни, а в сказке. А наш писатель, погрузившись в социальные низины, найдёт там Николая Михайловича Елтышева. Да и говорить о ценностных категориях вообще – скучно. Меня всегда интересовало прежде всего частное, конкретное, а не общее, абстрактное. Если разговор о литературном герое, то можно спорить об Алёше Карамазове, князе Мышкине, Платоне Каратаеве, о Лопахине, хоть о том же Гарри Поттере. Но не об абстрактном, не известном ещё читателю, герое. Да и силы воображения мне не хватает, чтобы представить писателя, который вот так бы «опустился на дно» и нашёл там, как глубоководный водолаз, погребённого под слоем ила положительно прекрасного человека.

Я скорее могу представить халтурщика, который создаёт «положительного героя» под какой-нибудь правительственный грант. Такой халтурщик – да, готовый герой романа. Сатирического, разумеется.

А.Р.: Прости за пафос, но, на мой взгляд, попытка преображения действительности пойдёт через юношеский бунт в духе НБП. В этом смысле «Елтышевы» Сенчина – это панегирик отходящему времени с его героем – живым трупом. Его цель шокировать, внушить человеку отвращение от самого себя. На его смену должен прийти Нил Краюхин, герой романа Зои Прокопьевой «Своим чередом» – человек без смертного греха отчаяния и преисполненный витальной продуктивной энергией. Возможно, Саша Тишин прилепинского романа «Санькя», только без финального аккорда в областной администрации. Это движение закономерно. Вслед за первым идёт второй том «Мёртвых душ», после раскольниковых, смердяковых необходим князь Мышкин и Алёша Карамазов, иначе смысла никакого нет.

С.Б.: Но ведь Гоголь сжёг второй том! Каждый внимательный читатель «Мёртвых душ» поймёт, почему. Если Гоголь отступился, куда уж другим… Европейская литература гораздо счастливее. По крайней мере, от Сервантеса до Вальтера Скотта. Но и во времена романтизма «положительный» герой, если такой и появлялся, был схематичнее и скучнее настоящего романтического героя, эгоистичного, беспощадного, но привлекательного. Если уж речь о Вальтере Скотте, то Генри Мортону я всегда предпочитал фанатика Белфура Берли.

А в русской литературе? Тарас Бульба? В самом деле, прекрасный и сильный герой, но ведь он погромщик и убийца. Кстати, даже Алёша Карамазов не без червоточинки. Да кого ни возьми. Литература у нас светская, не житийная, а потому «положительно прекрасного» героя ждать не следует.