Познав другую благодать

№ 2010 / 11, 23.02.2015

Фи­гу­ра Ле­о­ни­да Гу­ба­но­ва в рус­ской ли­те­ра­ту­ре ещё су­м­рач­на. До сих пор он «всад­ник во мгле». Хо­тя ко­му как не ему се­го­дня быть чи­та­е­мым — про­ро­ку тех са­мых об­нов­ле­ний Рос­сии, ко­то­рые про­изо­ш­ли ме­нее чем че­рез де­ся­ти­ле­тие по­сле его ухо­да?

Фигура Леонида Губанова в русской литературе ещё сумрачна. До сих пор он «всадник во мгле». Хотя кому как не ему сегодня быть читаемым — пророку тех самых обновлений России, которые произошли менее чем через десятилетие после его ухода?

Я только знаю – поздно, рано ли, познав другую благодать, я буду бронзовый и мраморный под тихим солнышком стоять. Другое знамя будет виться, другие люди говорить, и поумневшая столица мои пророчества хвалить. Погаснут вещие рубины, дожди у ног моих кляня… Простые горькие рябины пускай цитируют меня. Не треплет бронзовую чёлку, душа не требует вина, а за спиной портреты чёрта дерёт весёлая шпана!

За двадцать лет до 1991-го поэтически предвидел всё это Губанов. Но столица не поумнела – поглупела, а пророчества никто не хвалит. Такая поправочка вышла. Сегодня подлинного лидера поэтов-шестидесятников в Губанове ещё не распознал широкий читатель. В свою очередь, не пустили поэта на пьедестал те главы литературного процесса, что сегодня правят бал. Они же препятствовали его доступу в журналы и к массовому читателю при жизни поэта. Фанерные кумиры 60-х, эти облетающие на ветру времени «ржавые символы» – как писал истинный шестидесятник Роберт Рождественский – евтушенки, вознесенские замалчивают Губанова до сих пор.

Молодёжь не знает Губанова по другой причине: она вообще не интересуется нюансами шестидесятничества, да и поэзией как таковой. То, что здесь пишу о Губанове я, ровесник его сына, – скорее исключение из правил современного культурного отчуждения поколений, взаимного.

И, опять же, сколь точно именно эту беду нашего постперестроечного поколения предсказывал Губанов:

Вот Лена – ей семнадцать лет, она поэзии не любит, она на лезвии «Gillette» слепое горло приголубит.

Леонид ГУБАНОВ

Что же мы знаем о поэте, жизнь которого промелькнула в промежутке от «оттепели» до позднего «застоя»? Губанов невидим, сиренево сумрачен. Скончался в 1983 году в знаменательном для поэта возрасте 37 лет. Вошёл в литературу, как и положено отчаянному таланту – на рубеже отрочества и юности, «тинэйджером», как сегодня сказали бы: скандаля, эпатируя, опрокидывая незадолго до него сформировавшиеся литературные устои – тогда набиравшую массовый спрос «евтушёнку».

В середине 60-х Леонид Губанов становится лидером объединения поэтов «СМОГ» («Смелость, Мысль, Образ, Глубина, или «Самое Молодое Общество Гениев»). Из «СМОГа», как из гоголевской шинели, вышли в нашу современную литературу Саша Соколов, Владимир Алейников, Юрий Кублановский. Но всех их, как главарь-бунтарь, возглавлял Леонид Губанов – не будь его бешено прорывающегося из юношеского нутра таланта, не было бы и «СМОГа».

Юрий Мамлеев в предисловии к книге находит в Губанове, слава богу, не только «неприязнь к коммунистическому бытию», но и пересечение таких литературных векторов, как Есенин и Маяковский. Кстати, это же было и в характере поэта: бунтарская бескомпромиссность Маяковского плюс есенинская лиричность, тяга к корням и деревенскому дому, но жизнь городского повесы. Знаменит эпизод драки Губанова с Лимоновым, недолго пребывавшем в «СМОГе». (За то, что Лимонов разбил на пьяной литературной вечеринке о голову Губанова бутылку, Леонид потом, при встрече в метро, «насовал» будущему эмигранту, Лимонов даже не сопротивлялся.)

Интересно, как сложилась бы литературная судьба Губанова, если б он уехал, как Лимонов, за границу? Но такого быть, конечно же, не могло: Губанов – поэт, вскормленный родной почвой, и оторваться от неё значило бы для него мгновенную литературную смерть. Это был поэт совсем другой судьбы: родиться, творить и умереть на родной земле.

…Кто-то считает Губанова «реинкарнацией» Велимира Хлебникова: действительно, многие строфы их разительно схожи в ритмике, по бешеной образности и шаманскому звучанию.

Губанов в своём поколении стал лучшим, ярчайшим продолжателем футуристической линии в русской литературе по «чувству слова». И всё это – сразу, стремительно, не выходя за порог двадцатилетия. Обычно после такого буйного начала приходит популярность или ссылка. И прецеденты были: после литвечеров «СМОГа» приезжала милиция, за поэтами следили, даже высылали из СССР, как смогиста Вадима Делоне, который после выхода на Красную площадь в дни «пражской весны» просто спился в «парижской ссылке». Но сам-то главарь-бунтарь? Парадоксально: Губанов – прорезавший атмосферу лицемерной политкорректности «эстрадников» своим искренним высоким голосом, мгновенно затмивший их своим талантом – попал не в ссылку и не на пьедестал. Он попал в пустоту. И об этом нужно говорить подробнее.

Вовсе не власть винить, как это делают теперь всё те же переориентировавшиеся «эстрадники», надо тут: пустоту, невыносимую и давящую поэта, создали вокруг него именно литераторы, вхожие «в верха». Эти самые «эстрадники». Например, Евгений Евтушенко обеспечил Губанову в своей «Юности» в 1964 году именно такую нелепую публикацию, после которой (первой и единственной) поэта вовсе не пускали на пороги литературных редакций.

Вот дальше-то и наступила та самая пустота – вакуум, который в конце концов уничтожил, высосал Губанова. Естественно, что для молодого, не просто талантливого, но ещё и соответственно таланту эмоционального человека требовалась аудитория. Ею становились друзья – причём, как это давненько водится, друзья застольные, бутыльные. Но, яростно сотрясая хмельной воздух московских кухонь, впоследствии с натяжкой прозванных «диссидентскими», Губанов вовсе не там хотел быть услышан: он рвался из пустоты, рвался в массы, как ни странно это звучит сегодня.

Поэт, который всегда гражданин – не выживает в узкой аудитории: он должен быть услышан при жизни, должен читать свои стихи urbi et orbi, всякое другое для таланта – компромисс или смерть. Зачастую, чтобы быть широко услышанным, нужно пойти на компромисс. И на него пошли «эстрадники», не будем отказывать им в исходной чистоте помыслов и честной талантливости (вспомним раннее, бунтарское у Вознесенского «Уберите Ленина с денег…»). Но на этот компромисс не пошёл Губанов, пришедший в литературу чуть позже – когда купоны компромисса были все розданы.

Не услышанный за пределами своего круга, Губанов умер. Именно от этого: крича свои откровения в пустоту. То, что «поклонники» спаивали его, то, что бутылка стала его постоянной слушательницей – лишь следствие. Губанов должен был читать в ЦК и на площадях. Этот вывод звучит вразрез с модной сейчас теорией «элитарности» литературы, то есть доступности поэтических откровений не «быдлу», но лишь просвещённому меньшинству – теорией, которую как раз диссиденты-то, то есть меньшинство, и развивают ныне, в пандан приватизаторам. Заметим, что «быдлом» называть советский народ – значит лукавить.

Тогда, в СССР, уровень всеобщего образования являлся небывало высоким сравнительно с дореволюционной Россией. Это теперь образование стало классово дифференцированным, это теперь недоученные беднейшие слои общества превращаются в «быдло», которого сторонится «элита» и её поэты. Любая теория порождается не как чистая идея, а в конкретном историческом контексте. И философия диссидентов – антинародна в корне, причём обусловлена она классово.

Но, говоря о Губанове, имейте в виду контекст не нынешнего, а прежнего периода: уроженец века двадцатого и эпохи советской, которой присущи большие масштабы побед и трагедий, Губанов, увы, стал заключённым «своего» узкого круга. Который, культивируя антисоветчину в себе как в отдельной «просвещённой» части общества, так и не выпустил Губанова, фактически отравив передозировкой диссидентской ненависти – заочной ненависти к тем простым соотечественникам, рядовым гражданам, на плечах которых стоял СССР, к тем, кто так и не услышал поэта.

А теперь, словно само собой разумеющееся, в качестве эпитафии Губанову прикрепили ярлык антисоветчика, «невинноизведённого советской системой поэта». Но приглядитесь: не те ли же самые авторы этой эпитафии, как Вознесенский, в годы расцвета таланта Губанова славили эту систему, не давая при этом пробиться голосу Губанова?

Такой вот эпохальный парадокс. Судите сами, можно ли назвать антисоветчиком (как известный «дьяволовед» Мамлеев) и диссидентом – то есть врагом своего народа, родины и советской власти – поэта, который в конце своего творческого пути писал, 9 июля 1979 года:

Родина, моя родина, Белые облака. Пахнет чёрной смородиной Ласковая рука. Тишь твоя заповедная Грозами не обкатана, Высветлена поэтами, Выстрадана солдатами. Выкормила, не нянчила И послала их в бой. Русые твои мальчики Спят на груди сырой. Вишнею скороспелою Вымазано лицо. Мальчики сорок первого Выковались в бойцов. Бронзовые и мраморные Встали по городам, Как часовые ранние, Как по весне – вода! Что по лесам аукают Бабушки из невест? Вот запыхались с внуками, Памятник – наперерез. Имени и фамилии Можете не искать, Братски похоронили Ягоды у виска. Кто-то венок оставил, Может быть, постоял. Кто-то опять прославил Звёзды и якоря. Знай же, чтоб ты ни делала, Если придёт беда, Мальчики сорок первого Бросятся в поезда. Сколько уж ими пройдено? Хватит и на века! Родина, моя родина, Чистые берега!

Один из них, из этих русских мальчиков, Губанов был заперт на диссидентских кухнях, где задыхался. Талант его гремел, но эха, ответа он не слышал: «Я – та окраина, где жутко».

Из невостребованности рождалась ненависть. Он пророчествовал – но пророчествовал в едкую враждебную пустоту, которая после его смерти вышла за пределы диссидентских кухонь и объяла всю нашу родину. Его же «Дуэль с родиной», поэма боли, отчаяния и проклятий – длилась недолго: поэт, обречённый на «непечатность», попросту спивался в естественных условиях дружеской аудитории. Это всё, что могли ему дать при жизни, да и после смерти современники-шестидесятники – выпить с ним или «по нём» во здравие (по сути – за упокой) русского таланта.

Он становился известным только «из уст в уста», как говорится. Перепечатанные рукописи его поэтических сборников бродили по филологическим кругам, гостили по квартирам художников зверевского круга, эстетов и ценителей русской словесности. И камерность звучания душила пронзительную, на высоких тонах балансирующую песню Губанова, рукописи же свои поэт сочинял и печатал «в стол».

Стих Губанова избыточно образен, глубоко национален и при этом иррационален, не повествователен, звучит зачастую как «заговор». За это некоторые его обвиняли в «кликушестве». Но поэтическое «я» он снова поднял на есенинско-маяковскую высоту. В одиночку, став узником своего таланта, он словно бичует, словно пощёчинами осыпает устоявшийся рациональный, реалистический вкус и слух современной ему, да и нам аудитории.

В этом бунт Губанова: «соцдействительности», которая его не слышала, он противопоставлял в 60-х и 70-х полотна, иконы и фрески далёкой русской истории и веры – но так, что они выглядели не музейно, а бились живым пульсом в его стихах, и даже крово- или мироточили. Сочленение образов у Губанова зачастую зависит от звукового каприза, вербальной ассоциации – принцип, очень напоминающий сновидения во фрейдистском истолковании. Но Губанова нельзя «разъять» по Фрейду – его стих явление почти стихийное, историческое, а не субъективно-психическое. Хотя сделать это пытались при его жизни, и неоднократно: бешеное дарование поэта вызвало страх уже у его родителей, и его с отроческой поры сделали завсегдатаем психбольниц. Но и там, у врачей, он находил помимо лечения искреннее восхищение своим даром.

Если пытаться классифицировать Губанова в плане исторической значимости и по гражданскому пафосу стиха (пусть и сумрачному, запутанному в сложных образах), то он неизбежно окажется в одном ряду с первостепенными именами русской поэзии – поэт, огласивший своё время. Это и происходит сейчас, когда наследие Губанова начинает издаваться в подобающем ему виде.

Да, Губанов это лучшее, что было у шестидесятников. Именно потому, что писал здесь, не из-за «кордона» повествуя о времени своём и прошлом. Ничего от «евтушёнки» не останется, а стихи Губанова растащат на цитаты, будут они звучать, и как историю изучать их станут. Да они и без истории интересны – просто как яростная симфония звукообразов. Стихи, понятные без комментариев современной молодёжи, что знакома с новыми веяниями: без знаков препинания, «в линеечку». Как, например, «Квадрат отчаянья», изображающий словно в замедленной съёмке камерой-субъективкой гибель на дуэли своего далёкого предшественника, другого русского поэта.

Я я я я ли я ли я ли яр яр яр ябед ябед ябед ю ю ю ю ли ю ли ю ли юн юн юн пули пули пули… пыль пыль пыль странно странно странно был был был рана рана рана дашь дашь дашь… хмель юг рекруты ваш ваш ваш М.Ю. Лермонтов

Возможно, не смерть Лермонтова, а собственную, в ещё более безысходном «квадрате», в заточении квартирных стен – без настоящих друзей, в раздорах с любимыми – нарисовал здесь Губанов. Он ушёл двадцать лет назад: задохнувшийся в духовно чуждой, диссидентствующей аудитории. Ушёл – чтобы вернуться теперь, когда мы готовы услышать его, мы – свидетели того, как сбывались пророчества губановских строк. Он ушёл, но остался в кольчуге «бессмертно закалённых рифм» – русский мальчик Губанов, с пронзительным высоким голосом, сохранившимся до 37 лет: голосом, которым сообщал он современникам правду. Ведь вовсе не литературой интересовалась задушившая его «аудитория»: она все его строки пересчитывала на своих политических счётах, готовясь развалить Советский Союз и поглумиться своими постмодернизмами и концептуализмами над великой русской и советской культурой, которая рождала и воспитывала такие таланты, как Губанов.

И сегодня, когда всевозможные иностранные граждане, патриоты «России без большевиков», все эти дудинские – новоявленные составители школьных учебников литературы (где советский её период выглядит либо как борьба одиночек с тоталитаризмом, либо как «шаблонный» соцреализм) – тянут к себе Губанова в свидетели просветительской и прогрессивной роли диссидентства – надо дать им по рукам. Что и делаю я, уроженец СССР, восприемник творчества Есенина, Маяковского и… конечно же, Губанова. Лучшего русского поэта второй половины XX века.

Дмитрий ЧЁРНЫЙ