Всё зависит от порядка слов

№ 2010 / 11, 23.02.2015

Как рождаются стихи? Ответ на этот вопрос я нашла в одном из эссе Сергея Гандлевского: «Бывает, какой-нибудь словесный оборот цепляет слух, кажется интонационно обаятельным и многообещающим.

Как рождаются стихи? Ответ на этот вопрос я нашла в одном из эссе Сергея Гандлевского: «Бывает, какой-нибудь словесный оборот цепляет слух, кажется интонационно обаятельным и многообещающим. Повертев его мысленно так и эдак, ты откладываешь свою находку до лучших времён: пока тебе нечего с ней делать. Но считанные секунды первого приближения к будущему стихотворению озарены, как фотовспышкой, повышенной восприимчивостью, все сопутствующие этому мгновению впечатления и бытовые подробности – ожидание трамвая, мелкий дождь, лица в очереди – западают в память навсегда. Отныне у тебя в сознании сидит заноза, фраза-камертон, к которой будут – неделю, месяц или год – прибиваться родственные ей по тональности обрывки речи…»

Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ

– Сергей Маркович, есть ли у вас любимые авторы? Какие-то предпочтения в литературе?

– Я всю жизнь по своей неосведомлённости не попадал в ногу с модой (когда модной по-настоящему была, скажем, стадионная поэзия). Я был довольно невежественным мальчиком, и я утолял свою страсть к стихам – Пушкиным. В общем, так на всю жизнь и повелось. Я действительно всегда немножечко не в курсе дела. Я даже «Мастера и Маргариту» прочёл с опозданием лет на десять, когда этот бум уже прошёл.

Пушкин и остался моим любимым писателем. Лет в четырнадцать я прочёл Достоевского. Это было очень травматическое чтение. Лет до двадцати я не понимал, зачем нужны другие писатели, если есть Достоевский. Я многое из него переписывал от руки, знал куски на память. За что, кстати, получил «двойку» на экзамене на филфаке. Я вытащил билет, где был Достоевский. Не знаю, как сейчас, а тогда на филфаке проверяли, прочёл человек или нет – и экзаменатор меня спросил: «Чем кончаются «Бесы»?». Я ему сказал на память. «Чем кончается «Идиот»?». Я ему снова процитировал. То же и с «Братьями Карамазовыми». И профессор мне на это сказал: «Два! Идите, и больше не форсите своей памятью! Достоевского надо читать». Я плохо учился на филфаке, но здесь-то я думал – пятёрка мне, наконец, гарантирована…

Недели две назад я как раз закончил перечитывать «Братьев Карамазовых». И мои опасения подтвердились. Я бы сформулировал их следующим образом: он, конечно, великий писатель, но – именно для юношеского возраста, потому что юношество пребывает, по словам Герцена, в «алгебре идей». Вот в эту «алгебру идей» Достоевский посвящает юношество как никто. Но зрелость уже больше интересуется не «алгеброй идей», а «арифметикой жизни», и здесь, на мой вкус, он проигрывает Толстому и Чехову. Но это вовсе не значит, что я был неправ тогда, боготворя Достоевского, а прав сейчас, предпочитая ему других авторов? Нет, разумеется. Я тогда был прав для своих лет, а сейчас я прав для своих лет.

– Вы посвящаете своё эссе «Метафизика поэтической кухни» Петру Вайлю? Вы были знакомы с ним? Расскажите, пожалуйста, об этом.

– Мы с ним познакомились, наверное, пятнадцать лет назад в Америке. Шапочно. Он пришёл на одно моё выступление. Но я очень торопился, потому что на тот же вечер у меня был билет в Москву. А потом спустя какое-то время – это была ещё докомпьютерная эпоха – я получил от него по почте большое приветливое письмо, ответил на него, и так мы стали с ним близкими друзьями. Он человек замечательный, недюжинный. Я ему многим обязан. Начиная с того, что он просто мне многое показал. Он был прекрасный краевед и открыл мне разные места, которые бы я без него не увидел. Лет десять назад мы с ним побывали в Италии, где он со временем даже купил квартиру, которой он – так распорядилась жизнь – не успел попользоваться.

У него был очень хороший слух. Например, у меня в стихах есть строка или другая, правленная по его замечаниям. Ну, он, например, скажет: «Здесь какой-то не тот звук»… Это нечасто бывает, когда тебе не поэт подсказывает… И, действительно, звук был не тот, и ты сам это чувствовал… но думал, что это какой-то уже твой авторский психоз…

– Вы окончили филологический факультет. Это был ваш сознательный выбор или кто-то на вас в этом повлиял?

– Вы знаете, профессия выбиралась по моему хотению. Вообще молодость же страшно легкомысленна. Отсюда берётся знаменитый конфликт отцов и детей. Отцы уже ожглись, они видят все потенциальные опасности, которым себя подвергает молодой человек, а молодой человек не ожёгся и плевать хотел. (Я чем дальше, тем больше думаю, что мы живём в мире, который устроен глупыми людьми, потому что самое пассионарное, деятельное время – молодость, когда человек ещё, в сущности, глуп. Ровно тогда он и дела делает, а старость уже только репу чешет.) Мой отец имел все основания, чтобы за меня тревожиться. Я действительно вёл себя довольно бездумно…

Мои родители, годам к одиннадцати-двенадцати, видя, что я неравнодушен к кошкам и собакам, решили, что я вырасту и стану биологом. Они ошиблись, потому что биолог – это тот, кого интересует устройство кошки или собаки, а мне они просто нравились. Я поверил родителям, и мама меня отвела в кружок при зоопарке – он так странно назывался КЮБЗ, – и туда я какое-то количество лет ходил и даже под это дело устроился, родительскими настояниями, в математическую школу. Потом в 9-м классе я вдруг, помню, возвращался с занятия и решил стать писателем, ещё ничего не сочиняя, на пустом месте. Это было моим первым серьёзным своевольем… Начал конфликтовать с родителями, оставил математический класс, перешёл в другую школу в гуманитарный класс… и напрасно – так как гуманитарным он считался просто потому, что туда свалили всех, кто не имел способности к точным наукам. Но преподавательница была очень хорошая, очень носилась со мной. И тоже, ничего совершенно не сочиняя, я поступил на филфак. Начал посещать университетскую студию «Луч», которая до сих пор существует под тем же руководством Игоря Волгина. И вот там я сошёлся действительно с талантливыми и уже пишущими людьми, которые знали гораздо лучше меня поэзию, литературу. Они потом стали известными литераторами. Я имею в виду покойного и замечательного литератора и человека Александра Сопровского, Бахыта Кынжеева, Алексея Цветкова… Я оказался в этой компании и стал сочинять стихи. В этом нет большой моей доблести. Писание стихов произошло «за компанию». Но это произошло давно. Уже сорок лет назад. Так что сама жизнь задала эту инерцию.

– Вы работали «школьным учителем, экскурсоводом, рабочим сцены, ночным сторожем»… Что дало вам в жизни и творчестве такое многообразие работ?

– Это не полный перечень моих работ. У меня в трудовой книжке даже была запись: «Швейцар в кафе «Северянка». Ну, как что? Кругозор расширился.

– А какая из этих работ была вам наиболее интересна?

– Не знаю. Но какие-то воспоминания, которые я могу квалифицировать как счастливые, – это сидеть на платформе, которую я сопровождаю до Мангышлака… И это длится три недели. Открытая платформа, смена ландшафтов, ветер свободы и компания из уголовников.

– А почему это вы так?

– Не знаю. Молодость такая была. Хотелось чего-то такого. Когда погода позволяла. Я не один такой был – большое количество пишущих, мнящих о себе молодых людей жили так же. Так что ещё при закрытых границах я бы мог похвалиться тем, что посмотрел мир: от Памира до Чукотки.

– Когда вы начали писать стихи?

– Стихи я начал писать в первый раз в девять лет. И с энтузиазмом. Я доходил с родителями вместе по пути до школы, они потом шли дальше на метро Студенческая, я убеждался, что они скрывались в метро, поворачивался на 180^о и мчался домой, и садился писать… ну, до стихов тогда я не опускался… писал я поэмы.

– Быстро пишете?

– Нет. Просто так, в целом я стихов «не вижу». Сперва вижу какие-то детали будущих стихов: «втулки», «сцепления», пока вдруг мне не становится ясен облик стихотворения, и я, собственно, могу написать «рыбу» его. Там будут, скажем, второй куплет и пятый осмысленны – а остальные четыре могут быть «та та та та». И вот, я могу ходить долго и бубнить их, бубнить, и потом – ага! – ещё одна строка появилась. И если повезёт, со временем стихотворение появится, как из фиксажа фотография. После я его довожу до ума – иногда несколько дней, несколько недель… и всё: оно готово. Это, собственно, ответ на частый вопрос – как я их учу на память. Я их вовсе не учу на память. Просто я столько с ним вожусь, с каждым, что поневоле они выучиваются.

А бывает, что намерение и «рыба» были одни, а потом вдруг рифма, строка внезапная, и всё поворачивает совсем в другую сторону… И вот это – большой подарок. Потому что если у тебя получилось то, что ты и собирался сказать, это элементарно, что ли… А когда у тебя получилось совершенно другое стихотворение, чем то, которое ты собирался, то это – подарок… Такое стихотворение – умней тебя и великодушней тебя. Стихотворение и должно быть лучше, чем его автор. А если тебе удалось лишь то, что ты и собирался написать, то и радости меньше.

В общем, удача получается, когда тебя сильно «снесло». Ну вот, тебе надо переплыть эту реку. Удача, когда тебя само стихотворение сильно снесло, и вообще мой любимый образ – серфер. Хороший серфер – это человек, который просто хорошо чувствует стихию воды. И она за него делает всё сама, ведь волна куда сильней человека. И хороший поэт – это тот, кто хорошо чувствует стихию языка. А язык умнее любого из нас, потому что это склад смыслов, которому очень много тысяч лет.

Ещё мне кажется, что знаменитая формула Кольриджа: «Поэзия есть лучшие слова в лучшем порядке» – избыточна. Существует только порядок слов. Никаких лучших слов… Слово «роза» не лучше, чем слово «дерьмо». Всё зависит от порядка слов. У нас с вами и у Толстого один и тот же словарь. Но просто он владеет тайной такого порядка слов…

– В 1992–1993 годах вы были автором и ведущим литературных передач на радио «Россия». Какие интересные моменты вы помните? Какие проекты были вами реализованы?

– Да, я вёл там передачу, она называлась «Поколение». Даже не о возрастном своём поколении, а о круге людей старше меня на 10 лет и моложе меня примерно на 10 лет. Скажем так, о той плеяде, которая входила тогда в публичную литературу. По моим наблюдениям – я не знаю, что думает социология на этот счёт, – поколение – это 12 лет… Мне проще перечислить по фамилиям. Это покойные Всеволод Некрасов и Лев Лосев – это старшее поколение по отношению ко мне. (Умерший в прошлом году Межиров – это уже старшее поколение по отношению к ним.) Умерший Денис Новиков – он младше моего поколения. Это название, «Поколение», было не в том смысле, что я людей своего возраста приглашаю. Имелась в виду общность литературной судьбы. Люди, которые были долгое время, по существу, всю свою жизнь в отрыве от печатного станка (кроме Межирова, которого я привлёк вообще, чтобы объяснить, что я имею в виду под литературным поколением). Человек 10–15 были героями моих передач. Можно ли считать реализованным такое начинание? Наверное. Я думаю, что не охватил вполне всех, кого имел в виду. Я уже не помню, почему эта передача выдохлась.

– Вы ведёте литературные семинары. Какие советы вы даёте начинающим авторам?

– Мне кажется, совершенно не в упрёк глубокоуважаемому И.В. Волгину, что дело не в только именно в нём, вернее в нём, но не в смысле его прямого учительства, и вообще мне кажется, что роль всякого руководителя очень смиренна. Это я и на себя переношу, когда вот с коллегой Асаром Эппелем нам случается вести семинары в Липках. У меня нет иллюзии, что я чему-то действительно могу научить, но я могу создать – или не создать – такую дружелюбную, творческую атмосферу, при которой молодые люди начнут заниматься перекрёстным опылением, потому что в зрелые годы – нет, но в молодости крайне важно бежать стайкой. Дружить, завидовать друг другу, ревновать друг друга и перенимать друг у друга какие-то навыки, чтоб потом уже предаться – кто после тридцати, кто после сорока, – этому благодатному одиночеству, иногда с признательностью вспоминая былые годы. Так вот, в этом смысле – и я это Волгину сказал в шутку, что он ещё 40 лет назад на этих наших занятиях дремал, как Кутузов; то есть его присутствие чувствовалось, но он давал нам ровно ту волю придираться друг к другу или, наоборот, превозносить друг друга, – и это всё, что требуется от преподавателей. Если у меня это как-нибудь получается, то я могу себя поздравить. Чему, собственно, можно научить? Какому-то уровню? Но мы же с вами не любим читать стихи уровня? Мы любим читать, чтоб ни в какие ворота не лезло…

Ирина ЛОГВИНОВА