Мы не мастера, а полезные писатели

№ 2010 / 20, 23.02.2015

Парадокс: в подмосковном писательском городке Переделкино до сих пор есть улица Петра Павленко. Люди знают, что она названа в честь какого-то литератора. Но что написал этот литератор, уже никто и не помнит.

Пётр Павленко

Парадокс: в подмосковном писательском городке Переделкино до сих пор есть улица Петра Павленко. Люди знают, что она названа в честь какого-то литератора. Но что написал этот литератор, уже никто и не помнит. Эту ситуацию, кстати, предвидел и приятель Павленко – Александр Фадеев. Ещё в 1936 году он писал своему товарищу, что никакой ценности как писатели друзья никогда не представляли. «Мы не мастера, – подчёркивал Фадеев, – а полезные писатели. Утешимся, Петя, что мы писатели «полезные».

Пётр Андреевич Павленко родился 29 июня (по новому стилю 11 июля) 1899 года в Санкт-Петербурге. «Отец был воинским писарем, – рассказывал он в своей автобиографии в 1951 году, – мать – сельской учительницей. Через год после родов мать заболела туберкулёзом, и отец увёз её на Кавказ, в Грузию, которая стала для меня второй родиной. Там отец занимался ремесленничеством, был переплётчиком, букинистом, потом устроился в качестве мелкого служащего на железную дорогу. В Тифлисе мать умерла» («Советские писатели: Автобиографии», том 2, М., 1959).

В детстве Павленко мечтал о Петровско-Разумовской академии. Но судьба распорядилась иначе: он смог поступить лишь на сельхозотделение Бакинского политехнического института. А потом началась гражданская война.

Павленко изначально сделал ставку на большевиков. «В условиях мусавистского подполья, – писал он в 1951 году, – я вступил в партию, а в апреле или мае 1920 года, как только вошла в Баку 11-я армия, вступил в её ряды добровольцем». Затем были трёхмесячная партийная школа и назначение военным комиссаром на пароход «Бекетов» в Куринскую речную флотилию.

К проблемам сельского хозяйства Павленко вернулся в 1921 году. Сначала он попробовал себя в Муганской степи с роли хлопкороба. Потом ему предложили перейти в сельхозотдел армейской газеты «Красный воин». Затем его пригласили в Закавказский крайком партии.

По некоторым косвенным данным, Павленко уже тогда сблизился с чекистами. Не случайно в 1924 году он получил должность секретаря советского торгпредства в Турции. Позже появились слухи, что за границей несостоявшийся агроном научился разбираться не только в ковровых орнаментах. Якобы он стал отменным специалистом по организации тайных операций. Но, похоже, в 1927 году случился какой-то прокол, и секретаря торгпредства из Турции отозвали в Россию.

Уже в 1929 году Павленко сообщал Николаю Тихонову (с ним он впервые познакомился перед отъездом в Турцию в Тифлисе в 1924 году): «Моя анкета такова: конец 24, 25, 26, 27 года – Турция, Сирия, кусок Курдистана, Греция, Италия, Египет с моря. Декабрь 27 года – Москва. Риск первого рассказа. <…> В мае я редактор в Одессе <…> Потом уговорились с Пильняком и Шкловским ехать на Турксиб – там джунгли, рыба с лошадь величиной, безлюдье и, прежде всего – социализм в виде железной дороги. Потом охота съездить на Урал в качестве избранника ВЦСПС и на его харчах. Половина лит. Москвы соблазнена этим ВЦСПС – дают деньги, выбирай себе завод, сиди месяц, вдохновляйся, напиши 3–4 очерка. <…> За границей я ходил в высоких чинах – был коммерческим директором Аркоса в Турции и даже – никому не рассказывай, заменял торгпреда, а полный мой титул едва умещался на визитной карточке биржевого – в папиросную коробку – образца» (цитирую по журналу «Знамя», 1968, № 4).

Первые рассказы Павленко были напечатаны в 1928 году в журнале «Новый мир». Судя по всему, у них был соавтор – Борис Пильняк. «Пишу не за себя, – сообщал 2 сентября 1928 года Пильняк Тихонову, – а за друга моего Петра Павленку, с коим крещу я последнее время совместно щенят».

Ровно через год власть допустила Павленко до Соловков, где размещался первый советский концлагерь для политических заключённых СЛОН. Какая у писателя была тогда миссия, до сих пор неизвестно. Новое задание он получил в 1930 году – подготовить вместе с Тихоновым первый крупный писательский десант в Среднюю Азию. Но если как к организатору к нему претензий не было, то как самостоятельного сочинителя его долго никто не признавал. Вышедший в 1932 году роман «Баррикады» о Парижской коммуне интеллектуалы осилить так и не смогли. Как заметил один из критиков, получилась «неудачная вещь с великолепными заплатами».

Но власти на все эти оценки было наплевать. Она ценила Павленко не за эстетический вкус, а за готовность отстаивать партийные установки. Уже в 1932 году писателю дали просторные хоромы в Доме Герцена. Его соседями стали супруги Мандельштам. Позже Надежда Мандельштам вспоминала, как на «барской половине» у Павленко появился гость – Тихонов. «Это произошло в день падения РАППа, 23 апреля 1932 года – мы узнали об этом событии утром, развернув газеты. Оно было неожиданно для всех. Я застала Тихонова и Павленко за столом, перед бутылочкой вина. Они чокались и праздновали победу. «Долой РАППство, – кричал находчивый Тихонов, а Павленко, человек гораздо более умный и страшный, только помалкивал…» (Н.Мандельштам. Воспоминания. М., 1989).

Позже Павленко вошёл в оргкомитет по созданию Союза писателей. Он стал специалистом по организации поездок писательских бригад по бывшим окраинам российской империи. Первым делом ему захотелось укрепить свои позиции в Дагестане и Грузии. «Мне пожалована Грузия», – не скрывал он своей радости в письме от 20 сентября 1933 года Тихонову. Потом, уже после съезда Павленко с таким же энтузиазмом собрался на Дальний Восток, откуда он вернулся с практически готовым романом «На Востоке».

Однако в 1936 году карьера Павленко чуть не рухнула. При очередной чистке руководящих кадров какой-то дотошный служака обнаружил, что у писателя «липовый» партийный стаж. Вдобавок некая литераторша Люся Арбужинская (она же Аргутинская) заявила, что собственными глазами видела фотографию Павленко с Георгиевским крестом. Появились слухи, будто в гражданскую войну писатель служил у белых. Кто-то из чекистского руководства предложил Павленко срочно выехать в Баку и найти документы, подтверждавшие факт его вступления в партию в 1919 году. Но писатель почему-то от этой поездки уклонился.

Приятели видели, что с Павленко творилось что-то неладное. «Петя Павленко, – писал своим близким в октябре 1936 года Владимир Луговской, – просто не «жилец на белом свете». У него началось расстройство динамики мозгового кровообращения. Был у него два раза. Отправляли его, наверное, тоже в Барвиху».

Вскоре к неприятностям с партстажем добавилась более страшная трагедия: после родов умерла жена Павленко.

Однако в начале 1938 года от писателя вдруг отстали. Что? Сменился политический климат? Павленко доказал свою невиновность? Или помогли старые связи со спецслужбами?

Если верить воспоминаниям Эммы Герштейн, Павленко в 1937 году сыграл роковую роль в судьбе Осипа Мандельштама. Другая мемуаристка – Наталья Ильина была убеждена в том, что писатель «сдал» также Пильняка. Вот она – плата за свободу.

В 1938 году Павленко женился во второй раз. Новой его женой стала дочь драматурга Тренёва – Наталья Тренёва. 15 марта 1941 года новые родственники – Тренёв и Павленко – стали лауреатами Сталинской премии. Тренёв был отмечен за пьесу «Любовь Яровая», поставленную в новой редакции в 1937 году. Павленко же получил премию как сценарист фильма Эйзенштейна «Александр Невский».

В войну Павленко официально числился корреспондентом газеты «Красная звезда». «Мне довелось, – писал он в своей автобиографии, – побывать на Западном, Брянском, Крымском, Закарпатском и 3-м Украинском фронтах». Но эти поездки на фронт носили, как бы помягче сказать, этакий туристический характер.

Свою семью писатель ещё летом сорок первого года эвакуировал в Татарию. Историк советской литературы Наталья Громова выяснила: «Наталья Павленко – дочь драматурга Тренёва и жена – Павленко – жила в Чистополе вместе с отцом. Муж изредка навещал семью. На руках у неё было двое детей и две собаки: огромный дог и мелкая собачка, что крайне изумляло местных жителей. В письме Маргарите Алигер она по-своему описывает чистопольский быт: «<…> пользуясь безвыходностью положения, мы тут, тем временем, воспитываем в себе качества добротных жён-домохозяек. Мы становимся практичными и хозяйственными. Мы научились на вкус отличать гнилую муку от хорошей. Мы изобретаем печенье из кофейной гущи с отрубями (да, да – факт!). Мы умеем делать студень <…> Бытовые трудности уже не терзают, как в первое время, ибо мы притерпелись. С продуктами хоть и трудно, но лучше, чем во многих местах…» И ещё, главная достопримечательность Чистополя – непечатаемый Пастернак, оттого им обмениваются как ценностью. Поэтому в заключительной части письма она предлагает: «Кстати, хотите последние стихи Пастернака? Они у меня есть, могу Вам прислать» (цитирую по книге Н.Громовой «Дальний Чистополь на Каме…», М., 2005).

Судя по воспоминаниям очевидцев, семья Павленко в Чистополе мало в чём нуждалась. Она была защищена именем писателя, которого, по сути, никто не читал. Власти, а тем более другие эвакуированные литераторы, предпочитали с нею не связываться. Показателен в связи с этим эпизод возвращения чистопольской писательской колонии в Москву, рассказанный Вадимом Белоцерковским. «B первом классе ехали «классики» литературы, во втором – все остальные, внизу – народ с мешками и грязью. <…> Семья Павленко – писателя, особо приближённого к Сталину, – ехала с собакой, здоровенным, как телёнок, догом. Держать собаку во время войны, да ещё такую огромную, мог позволить себе, конечно же, только близкий ко двору писатель <…> В один из прекрасных дней нашего путешествия дог Павленко наложил на палубе кучу, причём соответствующую своим габаритам. Уложил её на самой середине. Движение фланировавших по палубе писателей остановилось. Перед кучей скопилась толпа.

– В чём дело? – напирали сзади неосведомлённые.

– Безобразие, – возмущались передние. – Надо пойти за капитаном!

Но никто не шёл, каждый писатель ждал, что пойдёт кто-то другой, менее великий. Из невеликих, конечно же, нашлось бы много желающих услужить, однако они робели: знали, из-под чьей собаки куча. Боялись быть неправильно понятыми, будто бы имеют какие-то претензии к хозяевам по этому поводу. Надо заметить, что членов семьи Павленко в этот момент на палубе не было.

Итак, воздух на палубе был подпорчен, да и стоять перед кучей, словно на митинге, было как-то нелепо. И писатели стали тихо расходиться по своим каютам и задраивать окна. Палуба опустела. Один я замешкался (дежурил по амурной части около одного окошка!) и стал свидетелем исторической сцены. Я вдруг увидел, что на палубе появился Борис Леонидович Пастернак с детским совочком и щёткой в руках. Пастернак подошёл к куче и, вздыхая и воротя нос, начал сгребать кучу на совок, потом выбросил её за борт и удалился. <…>. Через несколько минут приоткрылось какое-то окно, кто-то выглянул на палубу (в каютах всё же было душно, да и скучно сидеть!), увидел, что кучи не стало, и, обрадовавшись, скрылся. Приоткрылось другое окно, третье – и писатели с достоинством стали выходить на палубу. Променад возобновился».

После войны Павленко поселился в Крыму (врачи обнаружили у него острую сердечную недостаточность). Он, как говорили, вошёл в число любимчиков Сталина. Подтверждение тому – каскад премий, обрушившихся на писателя в 1947–1950 годах: за киносценарий «Клятва», роман «Счастье» и фильм «Падение Берлина».

Умер Павленко 16 июня 1951 года в Москве. Его смерть вызвала в писательских кругах много пересудов. Узнав о кончине писателя, Юрий Олеша написал в своём дневнике: «Я его никогда не любил. Дёргающий веком глаз, не артистическая душа, внешность. То начинал вместе с Пильняком, то вдруг такой прыжок в руководство, в «ведущие писатели». Писание пьес в сотрудничестве с Радзинским! Зазнался, жизнь не по душевному бюджету. Ялта, где он, видите ли, живёт по требованиям здоровья! Подумаешь, как требовалось беречь Павленко, не уберегши Маяковского и ещё многих <…> Умер в роскошной квартире писателя-чиновника – почти одиноко, на руках районного врача, забывшего захватить с собой нитроглицерин, умер, как самый обыкновенный советский служащий, – он, который мог бы умереть, созвав всех врачей Ялты и Москвы! Причём умер не от чахотки, от которой лечился, а от сердца – скоропостижно! Всё это неправда! Не было там ни чахотки, ни Италии, ни литературы! Скороспелая карьера, опиравшаяся, с одной стороны, на то, что было схвачено у Пильняка, с другой – на наивность Горького. Колоссальное материальное благополучие, позорно колоссальное при очень маленьком даровании». В записных книжках И.Ильф, как всегда, остроумно, заметит: «Если бы Толстой писал так туманно, как Павленко, никогда бы мы не узнали, за кого вышла замуж Наташа Ростова».

И совсем по-другому прореагировал на известие о смерти Павленко Борис Лавренёв. «15-го вечером, – сообщал писатель жене, – я видел его на открытии украинской декады, и он был совершенно здоров, весел, бодр. Вернулся домой, выпил чаю и сел работать. В половине первого почувствовал сильную боль в области сердца и через пять минут был безвозвратно мёртв. (Ему и 50 нет.) Но особенно больно и жалко, что ушёл один из самых не только талантливых, но и культурнейших писателей. На задристанно-сером фоне нынешних калифов на час, полуграмотных, невежественных, тёмных Первенцевых, Грибачёвых, Бубенновых, Мальцевых и другой шпаны, имена еси Господи веси, – Петя Павленко сверкал блеском неподдельного драгоценного камня. Не говоря обо всём другом, его последняя вещь, в № 4 «Нов. мира», – очерки об Италии, – была написана с таким совершенством знания предмета, своеобразием мысли, наблюдательностью и остротой, что я, привыкший читать всё профессионально механически, в первый раз за много лет увлёкся и читал так, как читал только в детстве – с захлёбом и восхищением. Сегодня мы хороним его, и у меня такое ощущение, словно я хороню кусок самого себя, потому что Петя, выражаясь языком военным, был одним из последних моих однополчан, русских интеллигентов высокого класса. Нас становится всё меньше и меньше, и мы оставляем литературу на растерзание рвачам, спекулянтам, Митрофанушкам. И понадобится ещё немало времени, пока вырастет и окрепнет та новая молодая интеллигенция, которая лет через 50 возьмёт выпавшее из наших рук оружие большой культуры и, взяв нагайку, выгонит из храма торгашей литературой, наглецов и хамов» (Б.Лавренёв. Собрание сочинений. Том 8, М., 1995).

Однако в 1956 году новый советский вождь Никита Хрущёв официально назвал Павленко подлецом. Так задним числом власть решила свести счёты со сталинским любимчиком.

Вячеслав ОГРЫЗКО