Можно ли изгнать Белинского?

№ 2010 / 22, 23.02.2015

Бе­лин­ский ищет ис­ти­ну, а Юрий Пав­лов, су­дя по его ста­тье в «ЛР» за 9 ап­ре­ля, её зна­ет. Бе­лин­ский по­это­му не за­ст­ра­хо­ван от оши­бок, со­мне­ва­ет­ся, ко­леб­лет­ся, фор­си­ру­ет го­лос, ме­ня­ет убеж­де­ния в ночь с чет­вер­га на пят­ни­цу. А Пав­лов бе­зу­пре­чен и не­по­ко­ле­бим.

Белинский ищет истину, а Юрий Павлов, судя по его статье в «ЛР» за 9 апреля, её знает. Белинский поэтому не застрахован от ошибок, сомневается, колеблется, форсирует голос, меняет убеждения в ночь с четверга на пятницу. А Павлов безупречен и непоколебим.

Белинский одна сплошная рана. А Павлов один сплошной камень. Когда рана обретает право голоса, это не всегда красиво и всегда односторонне и тенденциозно. Когда камень начинает думать, это почти всегда мысль в форме окончательного приговора. Где ж им понять друг друга?

Павлов, разумеется, неуязвим как последовательный ортодокс и догматик. Он обложился ссылками, цитатами, запасся с избытком социальным и культурным опытом. Он производит свою экспертизу, как грамотный патологоанатом, и находит, что Белинский был одной сплошной ошибкой.

А судимый им Белинский, разумеется, беззащитен. Как может быть беззащитен искренний, бескорыстно ищущий, не чрезмерно озабоченный своей репутацией среди воцерковлённой публики человек, давно в придачу прописанный на Волковом кладбище. Как неизменно беззащитен интеллигент.

Павлов пишет симптоматично. А это означает, что статья его есть явление, обязанное не только жизни духа, но и в целом ментальному, культурному климату, утвердившемуся с некоторых пор на Русской равнине. Статья Павлова больше говорит о современности, чем о времени Белинского и чем персонально о нём; причём не только за счёт актуального идеологического жаргона автора.

Белинский – юнец, пришедший в мир, где до него почти ничего не было, почти никто всерьёз не говорил о литературе, не пробовал на вкус основные социальные данности и проекты – и где нужно было, рискуя, опознать и назвать новыми словами многие вещи. Павлов контекстуально, исторически – маститый старец; и более того – он говорит о том, что было, но чего уже больше нет. Нет ни православной монархии, ни революции, ни интеллигенции как актуальной культурной силы; ни великой русской литературы, ни литературоцентризма как определяющего качества культуры; ни угроз, на страхов, ни надежд. Конец света на одной отдельно взятой территории, как известно, уже наступил. И русское прошлое стало для слишком многих не личной радостью и болью, а темой для научных диссертаций и политических спекуляций. И уже немногим его жалко, с населявшими его гениальными безумцами и простодушными маньяками. Один за другим русские литераторы подвергаются в последние годы уценке или даже и вовсе списываются в утиль. Вчерашние боги сброшены в тартар и переименованы в демонов.

Вообще, чего им не хватало, этим бакуниным, белинским и прочим герценам? Зачем метались и бунташились? Сперма, что ли, ударила в голову? Зачем, как пушкинская Татьяна в брак, не вступили они в приличный союз с мудрыми властями и народом-богоносцем? Почему вместо правильных гоголевских писем писали своим френдам всякие гадости почище гнойноречивых блоггеров Рунета? Зачем, наконец, отреклись от гегелевской презумпции разумности сущего?..

Невежество, говорит Павлов. Необразованность. Языков не знали. Бога не боялись. И вот пожалуйста: ни благонамеренности, ни послушания; сквернословие и верхоглядство. Где женщины, там и карты, а где карты, там и измена Родине – с чуждой нам Европой. Диагноз.

…Остаётся напомнить, что Белинский жил в стране, правдоподобно изображённой русофобом Кюстином, где власть предпочитала действовать как жандарм, страхом и принуждением, а не убеждением и согласованием интересов. Где имперская миссия Третьего Рима слишком часто оборачивалась угнетением и произволом, да и просто оказалась невподъём русскому народу. Где большая часть православного населения находилась в рабстве у меньшей и не умела даже читать, а правящие архиереи смиренно с этим согласились. В стране стеснённого цензурой слова и едва проклюнувшегося, точечно выраженного духовного порыва на фоне почти полного исчерпания русской святости и прогрессирующего упадка традиционной веры, распространявшегося от верхов к простонародью как атеизм – и обратно как суеверие. В стране, где свободная, независимая личность находилась под подозрением в государственной измене и только-только начал складываться круг людей, объединённых поиском ускользающей истины и стремлением к трудновыразимому идеалу, привычкой думать, а не имитировать движение мысли. В стране (закончу период, чтоб не быть слишком многословным), где великие надежды, которым не чужд был и Белинский, в конечном счёте обернулись в ХХ веке великой Катастрофой. Иными словами, проблемы не столько решались, сколько накапливались и усугублялись, и в результате их узел затянулся намертво. И он был одним из первых русских людей, у которых почва начала выходить из-под ног, – нельзя сказать, что он был в этом отношении недостаточно чуток.

Позволю себе процитировать то место из «Дневника писателя» Достоевского, где его автор наиболее внятно и убедительно характеризует нашего героя: «Белинский был по преимуществу не рефлективная личность, а именно беззаветно восторженная, всегда, во всю его жизнь. <…> Выше всего ценя разум, науку и реализм, он в то же время понимал глубже всех, что одни разум, наука и реализм могут создать лишь муравейник, а не социальную «гармонию», в которой бы можно было ужиться человеку. Он знал, что основа всему – начала нравственные. В новые нравственные основы социализма <…> он верил до безумия и безо всякой рефлексии; тут был один лишь восторг. Но, как социалисту, ему прежде всего следовало низложить христианство; он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма. Ему надо было низложить ту религию, из которой вышли нравственные основания отрицаемого им общества. Семейство, собственность, нравственную ответственность личности он отрицал радикально. Без сомнения, он понимал, что, отрицая нравственную ответственность личности, он тем самым отрицает и свободу её; но он верил всем существом своим (гораздо слепее Герцена, который, кажется, под конец усомнился), что социализм не только не разрушает свободу личности, а, напротив, восстановляет её в неслыханном величии, но на новых и уже адамантовых основаниях». (Оценка социализма здесь явно принадлежит позапрошлому веку.)

Белинский входит в круг тех нескольких десятков подвижников, кто в XIX веке своей жизнью впервые или заново оформили новую историческую миссию русского человека, взамен изнуряюще-непродуктивного, а часто и бессмысленного имперского служения. Это миссия духа, Россия духа, это послание миру, главное содержание которого не готовые идеи, а идеалистический стиль существования, способ быть. То, что органичнее всего вкладывается не в философские формулы, а в художественный образ, и потому обеспечило появление великого искусства в России. Человек пламенной породы, которая многократно заклеймена, иной раз почти поголовно истреблена, почти иссякла и напоследок осмеяна, он интересен не столько своими заблуждениями, которых и у нас немало, сколько неповторимой печатью личного опыта, зигзагом парадоксальной судьбы, открытыми им горизонтами духовного опыта, великим почином свободной мысли. Изгнать Белинского из русской литературы невозможно, проще её просто закрыть и забыть.

Евгений ЕРМОЛИН