В поэзии надо быть гением или скандалистом. Или не возникай!
№ 2010 / 27, 23.02.2015
Так уж случилось, что какую-никакую известность я получил как автор детективных романов, хотя и в других жанрах написано предостаточно. Каждый раз во время работы над очередным детективом возникают какие-то побочные образы, мыслишки, сюжетные ходы.
КИНЖАЛ ДЛЯ ЛЕВОЙ РУКИ
Записки на полях детективных романов
Так уж случилось, что какую-никакую известность я получил как автор детективных романов, хотя и в других жанрах написано предостаточно. Каждый раз во время работы над очередным детективом возникают какие-то побочные образы, мыслишки, сюжетные ходы. Те, что по делу, идут в текст, а совершенно неуместные оставляют память о себе на полях – авось, сгодятся когда-нибудь.
 |
| Виктор ПРОНИН |
Мне эти краткие записи иногда казались, именно казались, интересными, иногда забавными, а то и попросту пустыми. Часто они касались самого автора, что делать, и ему хочется пожаловаться на жизнь, на людскую несправедливость, тяжко вздохнуть по несчастной любви. А любовь, похоже, только несчастной и бывает, а если кому-то она покажется счастливой, то это уже нечто совершенно другое… Это уже не любовь в полном смысле слова.
И где это лучше сделать, как не на страницах собственного романа – на полях, на оборотной стороне листа, между строк…
О названии…
В Эрмитаже мне как-то довелось увидеть целый стенд с кинжалами для левой руки. В средние века получили большое распространение длинные дуэльные шпаги. Иногда они достигали полутора метров. А поскольку люди тогда жили невысокого росточка по сравнению с нынешними мачо, шпаги оказывались попросту бесполезными – когда противники сходились вплотную, они не могли поразить друг друга. И мысль человеческая изобрела короткие кинжалы для левой руки – чтобы можно было нанести смертельный удар ненавистному противнику с близкого расстояния.
Разнообразие этих кинжалов поражает воображение – у некоторых от нажатия кнопки лезвие как бы раскалывалось на три жала, иногда на лезвии крепился небольшой ствол, и дуэлянт мог начать схватку с выстрела, встречались кинжалы плоские, гранёные, волнообразные…
И однажды я подумал – а почему бы мне не сравнить длинную шпагу с длинным романом, до которого не у каждого читателя дойдут руки, не у каждого хватит терпения дочитать до последней страницы… А почему бы мне эти вот короткие записи не сравнить с коротким кинжалом для левой руки… У них не меньшее разнообразие, нежели у тех же кинжалов… И автор, даже на короткое время соприкоснувшись с читателем этими вот записями, всегда уловит, поймает секунду, чтобы нанести свой невинный удар острием из трёх-пяти строк…
Так возникло название. Хотелось бы надеяться, что мои кинжалы смогут несмертельно царапнуть чью-то совесть, чью-то память, чью-то боль…
Как постоянно они разят меня самого.
Любовные мечты на восьмом десятке… Живут, всё вроде как и прежде, и те же анекдоты о мужьях, приехавших из командировок, и непристойные шуточки, от которых рдеют их старческие щёчки… Но только вот секса в их рассказах нету, а если есть, то не на первом плане, да и худосочный он какой-то, на воспоминаниях все держатся…
Вообще-то я не о сексе, я о литературе. Такая вот литература у семидесятилетних.
Как неплохой совсем даже чеканщик скажу – насколько же чистый лист меди выше, достойнее, художественнее, нежели изделие из него, как бы хорошо оно ни было исполнено! Помню нервную дрожь в пальцах, когда я брал в руки медь, а вот готовая чеканка не вызывала во мне никакого трепета. Может быть, за время работы привыкал я к картинке, будни начинались в наших с ней отношениях…
А чистый лист бумаги!
А мировосприятие ребёнка!
А нетронутая красота женщины!
Похоже, к чему бы ни прикоснулся человек, на всём остаётся налёт пошлости, вульгарности, ограниченности. При том, что и чистый лист меди, и белый лист бумаги, и непосредственность ребёнка, и невинная красота женщины – все это тоже его, человека, рук дело. И пьяное бормотание алкоголика, его неуверенные каракули наутро могут оказаться стихами, над которыми, кто знает, прослезятся и через сто лет…
Секретарша, тихая и исполнительная, в отсутствие начальника неожиданно превращалась в совершенно другого человека, она попросту распоясывалась, начинала поучать, рассуждать, повышать голос, которого до сего момента никто и не слышал. Невольно, может быть, сама того не замечая, отождествляла себя с начальником.
Становилась хранительницей очага.
Когда у долгожителей спрашивают, в чём секрет их здоровья – сон, диета, упражнения, они недоумённо пожимают плечами, дескать, нет никакого секрета, живём и живём…
Так вот, секрет есть. Есть секрет, но они о нём не догадываются. Тайна заключается в их отношении к себе, к ближним, к пище, к закату-восходу, к утреннему пробуждению и к вечернему отходу ко сну. Во всём этом у них присутствует целебный фактор восторга.
Восторгайтесь, ребята!
Восторгайтесь собой, луной, проходящей мимо женщиной, соседской собакой, приблудной кошкой! Восторгайтесь щедро, искренне, глубоко и бескорыстно! Упаси вас Бог впустить в душу самую малую, невинную зависть! Восторгайтесь, и вам воздастся. Не надо при этом кричать громким голосом, махать руками и топать ногами – тихо, про себя благоговейте. И живите долго. Болезни обойдут вас стороной.
В самом полном смысле слова – обойдут стороной.
Нечто самовлюблённое. Если в моём романе какой-то кусок покажется вам скучным, лишним, перечитайте его дважды. Третий раз вы прочтёте его уже без моей просьбы.
Рассказ о последнем революционере Володе М. Когда-то их было двое на земле – Че Гевара и Володя М. Че Гевару американцы застрелили в колумбийских или в боливийских джунглях, а Володю уже много лет добивают и никак не могут добить в днепропетровских жилых кварталах на левой стороне Днепра. Он держится, он один на планете Земля. Когда их было двое, ему было легче. Сейчас ему противостоят мировой империализм, военная и пропагандистская машина Соединённых Штатов, тайное мировое правительство, банки, концерны, разведки…
А он держится. И пока всё бессильно против него. Из Москвы в Днепропетровск на электричках с десятками пересадок – попробуйте, поймайте.
Человек привыкает к зеркалу, привыкает к своим ближним, в которых он отражается куда более подробно и безжалостно. Менять надо зеркала, в которых отражаешься – даже холодные, бездушные стёкла зеркал могут давать тебе совершенно различные изображения, не говоря уже о ближних. Менять надо зеркала, чтобы знать истину, а она всегда печальнее, чем ты ожидаешь.
Кстати, зеркала позапрошлого века – самые гуманные. Они не мелочны, их великодушная матовость не выпячивает ваши морщины, красноту носа, воспалённость глаз, она всё это гасит и придаёт вам то благородство, которого вы никогда не увидите в злобном зеркале ресторанного туалета.
Когда-то, лет 65 назад, когда мы жили в Сибири, в Забайкалье, отец подарил мне куклу в виде красноармейца в летней форме – гимнастёрка, фуражка, сапоги, всё как положено. Но более всего мне было интересно, что у этого красноармейца внутри.
Вот она, детская любознательность и детская невинная жестокость! Не решившись вскрыть куклу самостоятельно, я положил её под половичок у порога – когда кто-нибудь будет входить в дом, то обязательно наступит на красноармейца, раздавит его, и я увижу, наконец, что там у него внутри, из чего он состоит.
Так всё и вышло. Пришёл с работы отец, конечно же, наступил на куклу, причём сознательно наступил – увидел бугорок на половичке и решил его выровнять. И раздавил. Долго сокрушался, пообещал принести мне нового воина, в более высоком звании. А я, уединившись, тайком, снял с красноармейца обмундирование и был страшно разочарован – внутри оказалась грязная техническая вата комьями.
Как неотвратимо и буднично уходят близкие люди… Будто иначе и быть не могло. А ведь это действительно так – иначе-то ведь и не бывает. А всё равно каждый раз горькая озадаченность…
Как настойчиво и мучительно шёл поиск самого себя… Я учился в Горном институте на шахтостроительном факультете, но пропадал во Дворце студентов – бывшем потёмкинском дворце. Литературная студия, фотостудия, изостудия, киностудия. Я сочинял стихи, писал картины маслом, фотографировал, снимал узкоплёночным киноаппаратом…
Получив диплом, три месяца проработал по специальности и ушёл в газету фотокорреспондентом на зарплату в 70 рублей. Мои однокашники, работая в Донбассе по специальности, получали 700 рублей. Они уже ездили на «волгах», а я мечтал о велосипеде. С тех пор прошло 50 лет, но ни разу, ни на единую минуту я не усомнился в своём выборе.
Это было правильное решение – 12 апреля 1961 года. Минута в минуту всё решилось в те полтора часа, за которые Гагарин облетел вокруг земного шара – меня оформили фотокорреспондентом в Запорожскую молодёжную газету «Молодый лэнинэць». И с тех пор чувствую свою причастность к освоению космоса.
Какие глупые и выспренние слова: «Жена подарила мне сына!».
Как таинственно и тревожно шуршал ночной дождь в мокрой листве полвека назад! Он и этой ночью шуршит, но не то, не то… Не те дожди, не та листва, да и шорох в листве какой-то ненастоящий. (Шёлковый, тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах… Как сказал поэт.)
Писатель жалуется в Нижнем буфете:
– Не нахожу общего языка с дочкой, ни о чём поговорить не можем… Но, в общем-то, это так понятно… Ну, кто я? Недоученный сын рабочего, внук крестьянина… А она-то – дочь писателя! Это вам не хухры-мухры!
Ну, выпил… Загасил беду, успокоил душу… А потом пожалел – пусть бы ещё пострадала!
 |
Наконец-то до меня дошло – я был совершенно не приспособлен воспринимать знания ни в школе, ни в институте. Кое-как я их, конечно, воспринимал, кое-что преподавателям удавалось силком в меня запихнуть, даже по высшей математике пятёрки получал, но всё это было настолько чуждо, настолько временно… Все эти знания испарялись из меня просто мгновенно.
Всё, что нужно было мне для жизни, я, видимо, получил при рождении, родился уже укомплектованный. Это несчастное, забитое существо надо было просто понять и простить, и отстать от меня. А учителя-костоломы клеймили, как лодыря, двоечника и придурка. После их усердия понадобились десятилетия, чтобы я вернулся к себе.
Страшная месть двоечника… Когда вышло первое собрание моих сочинений, я перевязал книги шпагатом, твёрдым шагом вошёл в 79-ю среднюю школу города Днепропетровска, проследовал в кабинет директора и подарил ему все двенадцать томов с благодарственной надписью на первой странице первого тома – «моим любимым учителям на добрую память».
Хотя, в общем-то, пустое это… Прошли годы, в школе был уже другой директор, другие учителя, да и от меня мало что осталось… Хотя нет, один учитель к тому времени сохранился, математик Рыбалко Алексей Иванович, едва ли не единственный, к кому до сих пор храню самые тёплые чувства.
Кем-то уже облюбованная, выбранная женщина всегда более порочно-соблазнительна, нежели женщина свободная. Словно она уже доказала свою женскую состоятельность. Опять же, яблоко на вершине яблони кажется вкуснее, а чужое добро краше, а зарплата соседа выше.
Что такое старость, что такое старость… Старость – это постоянная усталость.
Самое неприятное в смерти – её неожиданность. А может быть, это её великодушие?
Цинизм часто выглядит, как образованность, раскованность, смелость суждений, этакое щегольство испорченности… На самом деле это просто нравственная ущербность, и ничего более. Большинство циников притворяются ими, пытаясь выглядеть умудрённее. Так семиклассники курят в школьных туалетах, притворяясь взрослыми. Результат – заплёванный пол. Первые сигареты вызывают обильное слюновыделение, а то и блевоту.
С годами смерть становится чем-то привычно-будничным. Как предстоящее удаление зуба.
В разговоре, в поведении у него постоянно проскальзывает тяжесть глубинной, нутряной недоброты – немного зависти, почти незаметное злорадство, едва уловимое пренебрежение. И милая такая, добродушная подозрительность. Но всё это легко улавливается после пятидесяти грамм водки в Нижнем буфете.
Какая-то странная закономерность – затевается одно, пишется другое, получается третье – нечто попроще, вульгарнее, бездарнее… Надеюсь, я заблуждаюсь. От скромности эта мысль, опять же немного в ней и лукавства.
Нанесённые оскорбления (обиды) остаются в душе навсегда. У человека давно другая жизнь, он общается с другими людьми, живёт в другой стране, но все обиды при нём, и все они свеженькие, как колючие огурчики с утреннего огорода.
Если у тебя двенадцать румяных, зубастых, весёлых дворовых девок в льняных сарафанах, если у тебя псарня, конюшня и небольшой лесок для охоты – нетрудно обладать чувством собственного достоинства.
А если у тебя полтора пиджака из магазина подержанной одежды и измождённая твоим же пьянством жена в коммуналке… Какое достоинство?! Это просто выпендрёж. Как бы высоко ты ни вскидывал свой ссохшийся подбородок, заросший седоватой щетиной.
Может быть, когда-то у тебя и было что-то похожее на достоинство, но для этой жизни осталась только негаснущая мелочная обидчивость.
Ты не настолько интересен, чтобы я посвящал тебе свои злобные строки. Ты очевиден и прост до уныния. После общения с тобой начинают болеть зубы. Без видимой причины.
А вы заметили – лучшим другом мы обычно называем самого отъявленного подонка?
Да, ты производишь впечатление умного, тонкого, образованного человека. А я выгляжу полным дураком. Но люди очень ошибаются относительно нас с тобой.
Образованность подавляет ум, а большая образованность может и вовсе раздавить умственные способности. А в голове останутся лишь даты, имена, названия и длинный-длинный ряд всевозможных цифр.
Да, конечно, я не получил Нобелевской премии и подозреваю, что уже вряд ли успею получить, хотя есть за что… Но две-три самые красивые женщины из всех, которых я встретил на этой земле, успели прокричать мне в глаза:
– Пронин, я тебя люблю!
И я успел их услышать.
А вы уж без меня решайте, что выше.
Постоянная и неусыпная забота о собственном достоинстве отдаёт откровенной мелочностью. Да и глупостью тоже подванивает.
Рыба, выдернутая спиннингом на берег, бьётся в истерике, совершенно не понимая, что с ней произошло, ведь всё шло так хорошо…
Не так ли и все мы, ребята?
Каждый раз, берясь за что-то лёгкое и необязательное, ловлю себя на желании исполнить работу легко и необязательно, между делом. И каждый раз обнаруживаю, что передо мной бетонная стена. Ничего приличного нельзя сделать походя, всё требует предельного напряжения сил и воли – женщину ли полюбить, дом построить, книгу написать… Или небольшой очерк в «Литературную Россию» о путешествии с ребятами по Оби в конце сентября.
Старательно, изо дня в день взращивал в себе талантливого, значительного писателя с хладнокровными, уверенными, даже суровыми манерами классика. Все вокруг, подчиняясь магии его манер, таковым его и принимали. Книг вот только не было. И шелуха постепенно осыпалась, обнажая тело поношенное и невзрачное, к тому же с дурным запахом.
Постоянно, искренне и гневно корю себя за лень. А это и не лень вовсе, это накатывающая время от времени беспомощность.
Наши желания всегда моложе нас самих. Как и воспоминания.
Уходишь гневно-обиженным, а к следующей Луне обнаруживаешь, что забыл, на что обиделся. Но возвращаться неловко. А Луна по-прежнему смотрит на тебя сквозь кленовые листья осени. (Подражание японцам.)
Пришёл на свидание и вдруг видишь, что твоя любимая девушка бросается в объятия другому. Чувство неловкости, охватившее тебя, оказалось сильнее обиды. И ты уходишь, прячась за цветущими ветвями сакуры. (Опять японцы.)
Тщеславие постепенно, с годами покидает уставший организм.
На телевидении даже у гримёрши раскованные манеры и властные интонации в голосе.
Сидит мужик в редакции на подоконнике, а перед ним водка в двух стаканах и развёрнутая конфета «Райское наслаждение». Кого-то ждёт, чтобы обмыть свою новую книгу, которая беззащитно лежит тут же, на подоконнике.
Лет десять назад Селена подарила мне на день рождения музыкальную открытку. Откроешь её – и раздаётся мелодия. Я наткнулся на неё совсем недавно, уже после смерти Селены. Открыл открытку – а она и заиграла. Подала голос слабый, прерывающийся, но с узнаваемой мелодией.
Селена оттуда напомнила о себе, оттуда привет послала.
Литературный симбиоз. Начинающие критики сколачивают группу начинающих писателей, пишут о них, размышляют над их произведениями, тащат на всевозможные встречи, чтения, симпозиумы. Писатели, в свою очередь, спорят с критиками, вроде бы обижаются на их суровый суд, а те отвечают, что их, дескать, не так поняли, они не то имели в виду…
В общем, литературная жизнь кипит, и о писателях, и об их критиках начинают говорить в разных кругах… И все счастливы, веселы и хороши собой.
К Богу мы обращаемся на «ты», а к сантехнику на «вы». И это правильно – Бог бескорыстнее, он не требует денег на бутылку, ему интересна, если, конечно, интересна, твоя жизнь. Вся. Целиком. Поэтому вы с Ним как бы на равных.
В России культ женской красоты. Пусть жена будет стервой и оторвой, но пусть остаётся красавицей. Поэтому у нас будет рождаться всё больше красавиц. А на Западе культ полезности, благопристойности и целесообразности, у них будет всё больше образцовых домохозяек – толстых, сытых и чрезвычайно заботливых.
Ну, и дай им Бог здоровья!
Оказывается, слова «клятва» и «проклятие» одного корня! В этих словах таится обращение к высшим силам – клянёмся мы или проклинаем.
Как бы я хотел, чтобы этот гитарист сопровождал меня по жизни! Чтобы он постоянно находился рядом – в соседней комнате, за моей спиной, за шторой, в купе за стенкой, и просто перебирал бы струны своей поющей гитары. Несколько раз я встречал его, он играл в подземном переходе, мы поговорили немного, но я не мог предложить ему эту мою сумасшедшую затею. Насколько бы идея ни была сумасшедшей, она всё равно требует денег.
Молиться тоже можно нескромно – напоказ. Крестится, а сам косит по сторонам напряжённым глазом – все ли видят его исступлённость.
О чём можно говорить с человеком, у которого все зубы на месте?
А может быть, я вовсе и не болею ничем? Может быть, это нормальное состояние духа и тела на восьмом десятке?
Осторожней бы нам всё-таки с мечтами – ведь сбываются иногда и сваливаются, как снег на голову. Вернее, как мешок с травой. Вдруг и твоя мечта сбудется, и красавица, на которую и взглянуть опасался, возьмёт да и полюбит тебя без ума. Вон какой-то наш хмырь из олигархов приволок из дальних краёв первую красавицу мира, чернокожую Наоми. Вроде как бы полюбила она его. А вот возьмёт он её однажды за чёрную ладошку, приведёт ко мне и скажет:
– Витя, она к тебе хочет, она больше ни к кому не хочет.
Оставит мне её на пороге и выйдет за дверь.
Сбылась, блин, мечта.
И что мне делать? Как дальше жить?
А у меня простыня с Нового года не менялась, а у меня в холодильнике ничего, кроме куска любительской колбасы – кот её не ест, отказался, а я носки надеваю хитренько, чтобы дырки в туфле оказывались, чтоб не наружу выглядывали…
Ну, что я скажу этой чернокожей диве…
– Проходи, Наоми, проходи, девочка… Будь как дома… Где-то у меня за книгами в шкафу чекушка припрятана… Дай Бог, чтоб в ней что-то осталось…
А у неё глаза, как у Аэлиты, а у неё грудь, как из сна, а у неё ладошка, от которой изморозь по спине, а у неё духи, которых я никогда не нюхал и никогда, видимо, уже не понюхаю…
А вы говорите, мечта… Не надо себя дурить, ребята.
Мечта не вписывается в уже сложившуюся, притёршуюся к нашим мозолям жизнь. А, не дай Бог, сбудется… Как жить?! Перво-наперво придётся жёстко пересмотреть список друзей. Придётся оглянуться вокруг капризно и придирчиво, сгрести в один мешок все трусы, в которых уже не разденешься в приличном обществе, все штаны, которые уже давно не сходятся на животе – штаны ждут, когда же, наконец, этот твой живот исчезнет или хотя на одну дырку на ремне уменьшится… А твоя до смерти любимая женщина – как с ней? А твоя безнадёжно уставшая жена…
Мечта, видите ли, у него исполнилась!
Ха! Так и от неё не отречёшься! За десятилетия безнадёжного, безутешного мечтания ты уже привык к ней, к мечте, сроднился, можно сказать… И что же – на дверь Наоми показать?!
А совесть, старик?!
Наверно, это было лет десять назад, отмечался юбилей Победы. На перроне Белорусского вокзала выстроился весь громадный хор Александрова. Телеведущий спросил у случайного прохожего – что бы он хотел услышать в исполнении этого хора.
– Вставай, страна огромная! – не задумываясь, выпалил мужичок.
И во всю свою мощь хор из сотен глоток в сопровождении оркестра, в котором тоже было не меньше сотни музыкантов, грянул эту песню. Собрался народ, мужчины, женщины, старики. И лица их были не суетные, не куражливые. Такие лица сейчас можно увидеть только на кадрах кинохроники тех лет.
Спели. Дирижёр взмахнул тощеватой своей палочкой, и наступила тишина. И снова ведущий спрашивает у того же мужичка – а чего, дескать, ещё хочешь. А тот, помаявшись, отвечает:
– Это… Вставай, страна огромная!
И, подчиняясь дирижёрской палочке, хор снова грянул этот гимн Великой Отечественной. Мужичок откровенно плакал, вытирая слёзы рукавом, и не заплакать вместе с ним было просто невозможно.
Давняя история, случившаяся в Гриве – моей родной деревне… Поминали покойника, собрались за двумя составленными столами, а гроб стоял в соседней комнате, рядом с печкой. Выпили. И вспыхнул пожар. В деревне всё деревянное, огонь быстро хватил дом изнутри. Все вскочили и что? Бросились спасать. Не добро, не вещи и документы – покойника! Спасли. Штаны только на нём немного обгорели, да от бумажных цветов остались только проволочные каркасы.
А дом сгорел полностью. В пепел. С собой покойник забрал дом, который сам когда-то и построил. Ничего на земле от него не осталось. Разве что детишки.
Горделивость – отличительная черта графоманов. Что-то такое они знают о себе, что-то даёт им право чувствовать своё превосходство над простыми, смертными писателями. Похоже, они и пишут только для того, чтобы ощутить это превосходство.
Гордыня может питать жизнь, она может дать даже видимость смысла жизни, но только видимость. За гордыней – пустота. Гении дурашливы, легкомысленны и хмельны.
Вот и всё. Так закончился 2009 год. Выжил. Значит, год был не самый плохой.
Виктор ПРОНИН
Добавить комментарий