Ах, Арбат… Мой Арбат?

№ 2010 / 28, 23.02.2015

Арбатская моя юность, счастливо совпавшая с годами хрущёвской оттепели, переплелась с очень модными тогда в «узких кругах» песнями Булата Окуджавы. И хоть в ранних не было ещё арбатского двора – он появится позже

Арбатская моя юность, счастливо совпавшая с годами хрущёвской оттепели, переплелась с очень модными тогда в «узких кругах» песнями Булата Окуджавы. И хоть в ранних не было ещё арбатского двора – он появится позже, когда полетят щепки от бывших арбатских особняков, – я почему-то знал, что живёт бард на Арбате; «Вчера он в угловом докторскую покупал», – клялся, щеголяя деталями, школьный приятель.

Тогда, наивно соединив автора с его лирическим героем, верно, и решил узнать, где на самом деле жил на Арбате Булат Окуджава, в какую он ходил школу; захотел увидеть сквер, где он лепил снежную бабу или встречался с любимой девушкой. А всё оказывалось недосуг, суета, – как позже не раз повторял бард на своих выступлениях.

Потом появились песни с прямой адресацией в арбатские дворы, даже некоторые прежние лирические произведения необычный автор перестроил на арбатский лад. Когда же ещё позже он спел о выселении со старинной московской улицы на окраину в Безбожный переулок, где его талант приходит в полный упадок, и вовсе стал нехорошо думать о московских властях – арбатский певец всё-таки.

А недавно работал над книгой об Арбате нашего детства для одного московского издательства, весьма, кстати, щепетильного к точности, и вдруг – ошеломляющие официальные сведения (от указания источника по некоторым причинам воздержусь, – кто имеет возможность, пусть проверит сам): Булат Шалвович Окуджава ни на Арбате, ни в ближайших окрестностях никогда не проживал!

Дом 43, Арбат, где, согласно путеводителю Левина, жил Б.Ш. Фото автора, 2003

Директор музея-дачи Окуджавы в Переделкино Ирина Ришина философски предположила: «Очень может быть, детей могли вовсе не вписывать. Ведь на самом деле Окуджава родился и проживал на Арбате до четырёх лет (этот и дальнейшие курсивы мои. – В.П.), – рассказывала по телефону Ришина, – потом его родителей направили на партийную работу в Нижний Тагил. Больше он на Арбате не жил, – читайте семейную хронику Окуджавы «Упразднённый театр» и путеводитель Им. Левина. А лучше об Арбате вовсе не пишите, – посоветовала она, – всё об Окуджаве и без вас давно изложено».

Вообще, я заметил, другим всегда виднее, чем мне заниматься, но тут я позволил себе всё-таки пойти своим путём, поскольку усомнился, – ведь, например, исследователь Арбата Им. Левин (Арбат, Один километр России, М., «Галарт», 1997. С. 150) просто вообще уклонился от хронологической точности: «Дом № 43 мы можем по праву назвать домом Окуджавы. Здесь в 1924 году родился, рос, «воспитывался двором» Булат Шалвович. До сих пор во дворе растут деревья, посаженные юным Булатом, а его песни об Арбате – будут всегда. Как сам Арбат».

Оставим в стороне стиль: путеводитель, он – путеводитель. Но вот что примечательно: если довериться Ришиной, отославшей меня к Левину, то прямо-таки вижу, как юный Булат, уверенно опираясь, словно герой восточного эпоса, на крепкие четырёхлетние ножки, возделывает неподатливый арбатский грунт, а за его спиной расцветает зелёная роща.

Я люблю многое из прозы Окуджавы, правда, слегка удручает рефрен психоанализа героев, вынужденных волею судеб работать на тайные государственные службы. «Упразднённый театр» (Семейная хроника, М., Издательский дом Русанова, 1995; роман, удостоенный Букеровской премии), при всём уважении к Букеровскому комитету, в этом ряду скорее исключение. Откровенно говоря, путаюсь в бесконечных именах родных, словно по сигналу мгновенно населивших квартиру на Арбате, куда в 1922 году из Грузии приехала юная семья, по словам того же Левина (С. 150) – «партийных лимитчиков с психологией завоевателей собственной страны», тут же воспроизведшая на свет прототипа Ванванча (так называли в детстве юного Булата). Попытка найти в окуджавских хрониках нужные даты снова оказалась обречённой, утонув в псевдовосточном иносказательном многословии. Например, о появлении в Москве родителей, которые, будто клевреты булгаковского мессира: «возникли на улице со странным названием «Арбат», вошли в дом 43 и вселились в квартиру 12 на четвёртом этаже большого грязно-бежевого дома». Впрочем, не смею судить: писать так или иначе, – право автора, а оценивать – литературоведов-букерцев.

В своих интервью, рассказывая об арбатских годах, Б.Ш. Окуджава говорил примерно следующее: «Я родился 9 мая 1924 года в Москве в семье партийных работников (отец – грузин, мать – армянка). Жил на Арбате до 1940. В 1934 г. переехал вместе с родителями в Нижний Тагил. Там отец был избран первым секретарём городского комитета партии, а мать – секретарём райкома. В 1937 родители арестованы; отец расстрелян, мать сослана в карагандинский лагерь. Затем возвратился в Москву, где вместе с братом воспитывался у бабушки. В 1940 переехал к родственникам в Тбилиси», – так, например, повествует он корреспонденту «Огонька» Олегу Терентьеву, впрочем, и в десятках других интервью то же самое.

Строительство Нового Арбата. В центре здание школы № 69. Фото А.С. Потресова, 1963

Тревожит зыбкость, неясность, возможно, недосказанность. И вообще – откуда бабушка? Она что – тоже партийный работник?

Недавно мне любезно предоставил материалы хроники московской довоенной жизни Окуджавы школьный товарищ, старый, так же, как и я, житель Арбата Виктор Юровский, библиограф творчества Окуджавы.

«Посылаю обещанную «Хронику». Она опубликована в книге «Встречи в зале ожидания: Воспоминания о Булате» (Составители М.Гизатулин и В.Юровский, Н. Новгород: Деком, 2003. С. 12–21)», – пишет он и сообщает далее:

9 мая 1924

Родился в Москве, в родильном доме имени Грауэрмана на Большой Молчановке,

Отец – Окуджава Шалва Степанович (Кутаиси, 1901), Мать – Налбандаи Ашхен Степановна (Тифдие, 17.08.1903).

В 1922 году родители решением ЦК компартии Грузии с группой молодых коммунистов были направлены на учёбу в Москву. Семье дали две комнаты, расположенные в разных концах длинного коридора квартиры № 12 в доме № 43 по улице Арбат.

Июль 1924

Шалва Окуджава откомандирован в Тифлис, вместе с ним уезжает семья.

1925–1930

В августе 1925 Ашхен с Булатом возвращаются в Москву, где она завершает высшее образование и работает экономистом хлопчатобумажного треста до конца 1929 года. В этот период Булат живёт то в Москве, то в Тифлисе. В начале 1930 года семья воссоединяется в Тифлисе.

1931

Идёт в первый класс тифлисской школы.

1932

Ш.С. Окуджава уезжает в Нижний Тагил, куда он назначается парторгом на строительство вагоностроительного завода. Булат с мамой возвращаются из Тифлиса в Москву.

1934

Семья получает возможность переехать к отцу в Нижний Тагил. В этом же году у Булата появился младший брат Виктор.

1935

Ш.С. Окуджава избирается первым секретарём Тагильского горкома ВКП(б).

3 февраля 1937. Арест отца. Мать исключают из партии, и она с детьми возвращается в Москву.

Декабрь 1938. Шалва Степанович Окуджава расстрелян.

Февраль 1939. Арест матери.

Лето 1940

Булат переезжает в Тбилиси и живёт в семье сестры матери Сильвии Степановны. Его определяют учиться в русскую школу № 101.

В какой-то части эта «Хроника» представляется мне смысловой «выжимкой» семейной хроники «Упразднённого театра», взять хотя бы «комнаты, расположенные в разных концах длинного коридора квартиры 12» – калька фразы романа. Настораживает отсутствие ссылок, откуда, мол, взяты сведения. Также нет упоминания о школе, в которой учился (если учился?) юный Ванванч в Москве.

Кстати, о школе. В «Упразднённом театре» автор говорит о ней скоро и неясно, не вспоминая ни учителей, ни адрес, ни даже номер, – а ведь это неотделимая часть «трепетно любимого» Арбата. Впрочем, так же зыбко, не уточняя деталей, говорит он об арбатском дворе (в котором было много закоулков, словно на Маросейке их мало было) и ароматах той «квартиры 12», что, впрочем, вполне естественно, если иметь в виду память четырёхлетнего мальчика (я склонен доверять точности музейных работников). Зато о сложных психологических коллизиях и любовных делах родственников и соседей пишет тщательно, что снова настораживает: так не мог бы видеть будущий писатель даже в 1940 году.

Академик Сигурд Оттович Шмидт, считающийся «главным историком Арбата», рассказывал мне (ссылаясь на Окуджаву), что Булат учился в школе (номера не помнит), расположенной в нынешнем переулке – Каменная слобода, до того переулок Воеводина, до 1965 года – Рещиков, в начале XX века – Малый Толстовский, а историческое название – недавно возвращённое: так запутать может только Москва.

Увы, пришлось усомниться и в сообщении академика, поскольку прекрасно помню, как возводилась эта школа с характерными для середины пятидесятых прошлого века ликами классиков в медальонах на фасаде (сегодня здесь Педагогический колледж № 9 «Арбат»), – примерно в то время, когда будущий бард, завершив труд учителя в Калуге, переехал на Краснопресненскую набережную Москвы и делал первые попытки завоевания столицы.

«Я посмотрел в своём архиве публикации о школе 69, в которой учился Б.Ш., – сообщает Виктор Юровский, – Там написано, что здание школы было снесено в начале 60-х, во время строительства Калининского проспекта. Её номер был присвоен новостройке в Строгино, где есть музей, часть экспозиции посвящена Б.Ш., который там бывал, дарил книги и фотографии, участвовал в сооружении мемориальной доски с именами учеников, погибших в Отечественной войне. Есть публикация (Булат Окуджава учился здесь: Письмо в «МП» // Моск. правда. – 1997. – 25 июня. – С. 1), посвящённая идее присвоения школе имени поэта (подписана выпускниками этой школы – А.Эшпаем, кинорежиссёром С.Колосовым, искусствоведом В.Полевым, журналистом И.Окуневым и др.)».

Я до сих пор помню каждый дом, снесённый при строительстве проспекта (причём не только потому, что жил тогда на Большой Молчановке, почти напротив роддома Грауэрмана, где, согласно «хроникам», произошёл на свет Дориан-Ванванч-Булат – о прозвищах см. удостоенную Букером книгу), и смело могу утверждать, что действующих школ среди них не было. В телефонном справочнике Москвы 1978 года указан адрес школы № 69 в переулке Воеводина (про неё говорил академик Шмидт), когда Новый Арбат давно существовал.

Впрочем, в эту неясную расплывчатость удалось как раз внести относительную ясность.

Бывшая школа № 69. Здесь Б.Ш. не учился. Фото автора, 2003

В школе № 69 вместе с моим погибшим десять лет назад другом, замечательным бардом Юрием Аделунгом, учился Владимир Задорожный. «Прежде эта школа значилась на улице Композиторов, – пояснил он, – её здание действительно погибло при строительстве проспекта. Но задолго до сноса школу перевели в новостройку в переулке Воеводина». Выяснить же документально, когда, у кого и вообще учился ли здесь Окуджава, увы, так и не удалось.

Возможно, кому-то безразлично, жил Окуджава на Арбате или нет, а для москвичей моего и старшего поколений это важно потому, что в наше сознание поэт и бард был импортирован именно как «певец Арбата», и, разумеется, – как говорят члены общества «Мемориал», в Совете которого состоял Окуджава, – для торжества исторической правды.

Пусть простят мне древний штамп, но все мы действительно родом из детства, и любой человек, взявший перо даже для того, чтобы просто на досуге позабавить рукописью потомков, неизбежно расскажет о своём детстве, по крайней мере, той его части, которая казалась самой близкой. В конце концов, можно провести в каком-то месте один день и запомнить на всю жизнь, а можно прожить век и не увидеть, и не запомнить ни одной детали. Для профессионального писателя, топографически ориентированного «певца», такое «забвение» неизбежных арбатских атрибутов (если предположить, что они для него существовали) более чем странно. Странно не запомнить, как по соседству, буквально в двух шагах, снесли церковь Николы в Плотниках, один из трёх арбатских храмов в честь святителя Николая, воспетых Борисом Зайцевым, странно никак не отметить, как на опустошённом месте возводился монстр магазина «Диета», в который, в частности, вселили писательницу М.Шагинян.

Многие поклонники поэта-барда считают, что интерес к Арбату, превратившемуся спустя годы в расхожий символ (в Москве, Санкт-Петербурге, Пскове и ряде других мест существуют магазины с этим названием; есть, например, газета «Саратовский Арбат» и т.д.), связан, прежде всего, с именем Окуджавы.

Здесь я вижу нарушение причинно-следственной связи. Внимание к старинному московскому дворянскому гнезду в конце пятидесятых – начале шестидесятых возникло, в первую очередь, благодаря тому, что в Советский Союз стала проникать проза Ивана Бунина, Бориса Зайцева, других эмигрантов-литераторов; появляются книги Андрея Белого (читать тогда считалось хорошим тоном), которые с ностальгической болью писали о том Арбате. Допускаю, что «Дворянин с арбатского двора» осознал общественный интерес к упоительной дворянской литературе и, вспомнив смутную причастность, создал цикл, в котором не всегда, кстати, звучало ключевое слово Арбат, и даже, как я уже писал, поменял некоторые тексты.

Не знаю произведений, где Окуджава уточнял бы места своего обитания на старинной арбатской улице, кроме цитированного раньше, хотя и не отрицал причастности к Арбату. Скорее, он создавал лирического героя, «невеликого человека», «московского муравья», жителя арбатской коммуналки, и сам вживался в образ, творчески дополняя «воспоминания». Я не говорю о стихах, где по понятным причинам жанра деталей маловато, но даже в «Упразднённом театре» об арбатском периоде автор говорит существенно более скупо и схематично, чем о грузинском или уральском. Если бы Окуджавой двигала та любовь к Арбату, которую он чувствовал сам или которую ему приписывают, она где-нибудь неизбежно выплеснулась бы в те волнующие и важные детали (подобно тем, что находим в прозе упомянутых русских писателей), без которых нет литературного произведения.

Скорее всего, автор – он имеет на это право, – просто мистифицирует публику. Поэтому и нет ничего удивительного, что виртуальный «московский муравей», очередной герой, оказался выселен с Арбата вовсе не в окраинные районы массовой застройки, как реальные «невеликие» арбатские жители, а в литфондовский дом в Безбожном переулке, как раз этажом выше или ниже его автора-создателя, на самом деле переехавшего туда из совсем другого района Москвы.

Есть такая игра. Вы задаёте знакомому простой вопрос – например: «Домашняя птица?», – и требуете немедленный ответ. «Курица», – отвечает визави. И тут вы гордо разворачиваете заготовленную бумажку, на которой написано это слово. Потрясённый знакомец недоумевает, поражаясь вашей проницательности, а вы готовите следующий вопрос.

Ну, например, такой: был ли Окуджава в хрущёвское или брежневское время преуспевающим литератором? Скажем, таким, как Сафронов, Бондарев, Исаев, ну, хотя бы, Роберт Рождественский?

Разворачиваю бумажку: да, был! Причём те ещё и мучительно завидовали, потому что помимо благосклонности вождей Окуджаву боготворила советская интеллигенция. Наш народ любит несчастных, запрещённых, и когда на сцене появлялась ломкая фигурка барда, и надтреснутый (даже у неполовозрелых девиц сразу стихийно возникало материнское чувство) голос пояснял, почему сегодня петь не будет (есть «высшие инстанции», которые не позволяют), ну, разве два-три сюжета. И запевал лишь тогда, когда зал готов был сорваться с места с криком: «Чуда!»

Впрочем, «запрещёнными» оказывались безобидные даже тогда песенки о дураках, петухах или пассажирах метро, которые на эскалаторе стоят справа. «Вы понимаете, что он имеет в виду?» – шептал зал.

В конце 2003 года в день рождения Андрея Сахарова канал «Культура» показал документальный фильм о жизни известного учёного и правозащитника. Соратники и друзья академика рассказывали, что в то время достаточно было одной строчки, опубликованной на Западе, чтобы вас, в лучшем случае, больше не печатали на родине. Пастернак, Даниэль и Синявский, Галич, Солженицын, Бродский, Виктор Некрасов – травля, забвение, аресты, высылки… Список можно продолжать до бесконечности.

Но вот передо мной выдержка из «Библиографии Булата Окуджавы» (Рабочий материал. Ред. 06.05.98, для журнала «Литературное обозрение»), авторы А.Крылов и В.Юровский: «Произведения Окуджавы переведены на множество языков и изданы во многих странах мира. За рубежом также выходили его книги на русском языке: сборники стихов «Песенка о дураках» и «Весёлый барабанщик» (Лондон: Флегон-пресс, 1964 и 1966 соотв.); семью изданиями – книга «Проза и поэзия» (Франкфурт-на-Майне: Посев, 1968–1984); повесть «Будь здоров, школяр» и «Песни опубликованные и неопубликованные» (Франкфурт-на-Майне: Посев, 1964; 1966); двуязычные песенные сборники выходили в США (В 2 т., Анн Арбор: Ардис, 1980–1988; 1986–1988 соотв.); в Германии («Арбатский романс». Берлин, 1985; 1988); в Польше («Двадцать песен для голоса и гитары». Краков, 1970; 1985; 1987 и «Двадцать две песни для голоса и гитары». Краков, 1988). По-русски издана также проза Окуджавы в 1970 году в США и в Германии, в 1972-м – в Париже и в 1975-м – в Тель-Авиве».

Откровенно говоря, я очень рад, что на Западе Окуджаву печатали, однако многие, быть может, уже не помнят, но в шестидесятые-семидесятые только за чтение «посевовских» изданий запросто можно было вылететь с работы, из института, а то и залететь куда-нибудь подальше. Возможно, Окуджава запрещён был в это время в стране? Нет, и проза здесь выходила, и сборники стихов.

Любопытно, основное обвинение, которое в 1970-е после обыска было предъявлено писателю Виктору Некрасову, что он (известный писатель, лауреат Сталинской премии!) держит дома именно издания «Посева».

Загадка… Даже на мистификацию непохоже, скорее приходит на ум оруэлловская относительная разность животных.

Надо сказать, граммофонными записями Окуджавы невеликих арбатских жителей сначала тоже не баловали (исключение составляет мягкий сингл-диск, выпущенный, по-моему, в 1967 году в журнале «Кругозор», лишь в середине семидесятых появились большие пластинки). И в то же время барда записывали за рубежом «идеологические противники» (это вам не одна строчка на Западе). Например, звукозаписывающая фирма Le Chant du Mond, «французкая фирма с советским капиталом», как недавно раскрыл её суть известный французский гитарист Константин Казанский (телефонное интервью Бориса Алексеева, эфир «Эхо Москвы», ночь 15-16 декабря 2003 г.). «Окуджаве официально разрешили записать пластинку, а когда мы предложили сделать диск Высоцкого, нам сказали – нет…», – рассказывал Казанский в прямом эфире.

Словом, каждый пишет, как он слышит. И ничего в этом нет зазорного, тем более и переделкинскую дачу просто так не дают, а она, в конечном итоге, милее муравьиной коммуналки на так любимом, оказывается, с детства Арбате. Представляется, что не следует создавать кумиров из людей творческих, которые сами не всегда ясно понимают, где кончается миф, а где начинаются серые будни.

Мостовые Арбата, унизительно превращённого нынче в ярмарку, помимо «нашего всё» отягощены лишь единственным монументом – франгуляновским Окуджавой, в почтенном возрасте выходящим из символической дворовой арки. Не говоря о том, что бард в эти свои годы вдохновенно открещивался от родной улицы (ветры поменялись, и в среде интеллигенции стало модно ругать пешеходный Арбат), меня, например, удивляет другое: здесь нет памятной доски на доме № 4, где проживал Иван Бунин, нет также грана памяти Бориса Зайцева, рассказ которого «Улица Святого Николая», без сомнения, является подлинным гимном исчезнувшему Арбату. А Марина Цветаева, а Павел Антокольский? – да разве всех перечислишь…

Зато стоит памятник барду, который ловко встраивал в стихотворные тексты модное тогда слово. Оглянитесь, мы – чьё становление пришлось на далёкие ныне шестидесятые – сыграли спектакль, финалом которого стал овеществлённый миф.

Февраль, 2004 г.

Владимир ПОТРЕСОВ