Шевеление корней

№ 2010 / 28, 23.02.2015

Ещё до­цве­та­ют лан­ды­ши. В тра­вах блед­но-ро­зо­вые цве­ты ши­пов­ни­ка. Солн­це са­дит­ся. Про­ла­я­ла ко­су­ля. Уда­ри­ла в ко­ло­кол ку­куш­ка. При­хо­жу в се­бя по­сле бро­с­ка по до­ро­гам. Ста­рый ве­ло­си­пед слу­жил лет двад­цать пять и раз­ва­лил­ся.

Свет белый с четырёх сторон


И сверху – облака.


А.Твардовский. Страна Муравия



Лодка, река, песок






Олег ЕРМАКОВ
Олег ЕРМАКОВ

Ещё доцветают ландыши. В травах бледно-розовые цветы шиповника. Солнце садится. Пролаяла косуля. Ударила в колокол кукушка. Прихожу в себя после броска по дорогам. Старый велосипед служил лет двадцать пять и развалился. Прошло три-четыре года, и вот появились деньги, купил новый, семь скоростей, отличный багажник. Ещё бы прикупить и здоровья…


Но утром всё было в норме. Позавтракал, наладил удочку. Днепр полноводный после дождей, лениво катит свои тонны, качает мой поплавок. В глубинах ходят рыбы.


И ни одна не клюёт.


А комары и слепни беснуются. Рвутся сквозь дым костра и аэрозоль к твоим жилам. На Рыжем ручье открываю мыльницу – оттуда с тяжким гудением вылетает слепень. К лагерю прихожу с котелками, полными воды, веточек, цветочных лепестков и битых слепней. Приноровился носить котелки в одной руке, а другой отбиваться от ненасытного ворога.


Три дня пас с удочкой рыбу, и она паслась себе, не обращая на меня внимания. Поплавок качался, кружился в водоворотах, и я уже не смотрел на него, а глазел на перелетающих парами с берега на берег соек, на плывущие облака, слушал брачную трель дятла в дубраве. Однажды на реке появилось бревно. Приблизилось и обернулось полузатопленной плоскодонкой. Я уже хотел было броситься в воду и перехватить её, но вовремя вспомнил, что нет весла. А выстругивать из дерева в такую духотищу – себе дороже. Лодка медленно прошла мимо. Да и ладно, у меня есть прекрасное средство передвижения – велосипед, зелёный, с блестящими крыльями. А рыба если не берёт у берега, не будет клевать и дальше. Нет, пора уходить, меня ещё ждут другие стоянки. И я собрал удочку, скрутил спальник, вложил котелок в котелок, свернул палатку, приторочил рюкзак и, махнув приютившему меня месту на прощание солдатской выгоревшей на солнце шапкой – ох, языческий это жест, но ничего не поделаешь, привычка с байкальских ещё времён, в заповеднике у каждого зимовья был «хозяин» – начал пробиваться сквозь душные жужжащие травы к дороге.



Каникулы продолжаются


Вообще это путешествие можно было бы назвать так: сквозь Травы. Весна была дождливой, потом наступили жаркие дни, и травы ударились в рост. Пока я рыбачил на Днепре, они поднялись ещё выше и били по плечам, лезли в колёса, закручивались вокруг педалей, прыскали росой в глаза. А ландыши на взгорках всё ещё белели крошечными арками среди папоротников.


В зудящем электрическом облаке комаров и слепней вырвался на Глинковский тракт, тёмно-жёлтый от песка и глины, усеянный хрустящим гравием и, как обычно, совершенно пустынный. Надо было бы стащить сапоги, надеть кроссовки, но я тут же оседлал велосипед, и – облако кровососов осталось позади. От избытка чувств и сил запел «Yellow Submarine», со школьной скамьи, со времён рок-группы при доме управления помню два куплета, ну и, конечно, бодрый припев. Когда я ходил здесь, тоже напевал эту вещь – и оказалось, её можно исполнять как солдатский марш, под шаг. На велосипеде другое дело… Да, кстати, палатка всегда напоминала мне именно субмарину: жёлто-оранжевая, с большими иллюминаторами-выходами, затянутыми капроновой сеткой, сквозь которые перед сном видишь закат, деревья, травы, ну, а ночью сны и звёзды, если вдруг очнёшься от крика шальной птицы. Новый поворот песни: в нашем, мол, городе жил один чувак с седоватой китайской бородкой, и он возил на багажнике подводную лодку, и бороздил на ней травы, погружался в пыль лунных морей… та-та-та-та. «We all live in a yellow submarine,/ Yellow submarine, yellow submarine…»


По обочинам свистели птицы. Дорогу пересекли две чёрные небольшие чайки, узкие, изящные, с серебристыми крыльями – белокрылые крачки. Дальше я стал свидетелем стычки: три воинственных чибиса гоняли неясыть. Сова улетела, только заметив меня: повернула тупо обрезанную крупную башку, взглянула и тут же сдала воздушное поле боя. Взгляд совы всегда выразителен, хотя глаз и не видишь.


Дорога всё так же пустынна, я один бесшумно еду по ней. Плавный поворот на север, и сразу торможу: дорогу переходит задумчивая голенастая косуля, такого же цвета, что и дорога; скрывается в зарослях. Но и мне сворачивать в ту же сторону, к Белкинскому лесу, где меня ждёт очередная стоянка. И я сворачиваю, въезжаю в густые травы. Косуля сразу шарахнулась назад, на дорогу, и кинулась прочь, подбрасывая зад, мелькая «зеркальцем». Как знаешь. Я просто еду мимо.



Белкинский парламент


На опушке Белкинского леса всегда появляется ощущение пределов, почти что окраины мира; видимо, оттого, что дальше, за мелкой мрачной речкой с вязкими берегами, истоптанными зверьём и пробитыми цепкими узловатыми и переплетёнными, как будто в судороге, пальцами корней, – дальше болотистая низина, поросшая кустами, осокой, крапивой; и всюду там краснеют чешуёй внушительные стволы ольхи чёрной. Что-то в них есть драконье. Откуда-то оттуда встаёт солнце под раненые крики журавлей. И ночь приходит оттуда. А вместе с нею звери – попастись, полежать на опушке; шагают, треща ветками, сопят, чухают; почуяв дым, человека, ещё сильнее чухают и ломятся назад.


А лес светел и чист здесь на Южной опушке. Почти всегда веет ветер, продувает лёгкие травы, наполняет палатку свежестью. И комаров со слепнями здесь почти нет. Правда, чуть в сторону отойдёшь, они сразу наседают, поход на родниковый ручей, впадающий с шумом в речку, – испытание. И в этом году я долго его искал. Ручей не подавал голоса, молчал. Я не знал, что и думать. Пропасть он не мог. Течёт из трёх сильных родников Васильевских высот, от истоков до устья холодный, с песчаным дном. На речке года три назад поселились бобры, нагородили запруд. Может, и ручей «увели» куда-нибудь? И вдруг я к нему вышел. Глинистый берег был сильно размыт, и Васильевский ручей потерял свой бодрый голос. Но был всё так же чист и холоден. И на опушке Белкинского леса, среди высоких старых берёз и легковейных трав зажёг я костёр и заварил крепкого родникового чая.


Тут недалеко развалины церкви, где крестилась мать Александра Твардовского, Мария Плескачевская, а может, и сам Александр. За лесом они жили в деревне, держали кузню. И через этот лес ходили в Васильево, где были магазин и нефтяная мельница. Сейчас ничего нет, только родники и остались.


…Под вечер прилетел крупный чёрный дятел – желна, сначала я увидел его порхающую тень, потом услышал голос – сердитую трель. Что-то в нём было от визиря, задиристый вид, крупная голова, чёрный халат; сразу вспомнился «Язык птиц» Аттара. Мне встречался и такой вариант названия этой поэмы: «Парламент птиц», смешное название, какой ещё парламент на средневековом Востоке…


Но утром, проснувшись в палатке, на которую, как обычно, садились птицы, и увидев поющие на разные лады кроны белых берёз в иллюминаторы, я всем сердцем склонился к этому названию.



Дождь, сельмаг


Пора было пополнить запасы, выбрался на Глинковский тракт и отправился в ближайший магазин – за 12 примерно км. После десятиминутного освобождающего рывка по тракту решил притормозить, надо было очистить звёздочки от травы, свернул к молодой берёзке, подъехал вплотную – и почти носом ткнулся в живую ярую, как у ассирийцев на барельефах Пушкинского музея, тёмно-рыжую курчавую бородищу: улей! А от меня на версту разит дымом, брезент штормовки в белых солёных разводах, футболка мокрая. Пчёлы болезненно – для окружающих – реагируют на запахи опасности. И я рванул прочь, лихорадочно переключая скорости, пока не увидел цифру 7, последняя. Оглянулся: никого, деревце, облюбованное переселяющимися куда-то пчёлами, осталось далеко позади.





Белый Холм – добротная деревня среди лесов, точнее, это форпост, за которым начинаются настоящие сосновые, еловые леса с приднепровской полосой реликтовых дубрав. Здесь учился Твардовский и родился отец Анатолия Приставкина. Когда-то была барская усадьба. Говорят, её можно было увидеть издалека, дом с белыми колоннами, отсюда и название деревни. Не знаю, сейчас деревню угадываешь за много км по тёмному, почти чёрному пятну холма: сосновому бору. Под соснами кладбище. Барский дом, конечно, не здесь стоял. Тут на память приходит Беловодье. Страна за чертой.


Но сейчас меня интересовал сельмаг. Когда я подкатывал к нему, из дверей выходил седой продубелый мужик в камуфляже, похожий на американского шерифа, строго-вопросительно взглянул на меня; может, охотовед. Сел в «уазик», поехал. Я прислонил велосипед к кирпичной стене, вошёл в магазин, поздоровался. Полки были уставлены крупами, бутылками, банками; в коробках лежали бананы, абрикосы; в лотках хлеб. Дошла очередь до меня. Обе продавщицы, дебелые, загорелые, видавшие виды женщины тем не менее смотрели настороженно, посетителей больше не было. Так всегда глядят на задичавшего слегка странника, я привык. Почти неделю уже у костров обретался, помалкивал… и первые слова давались с некоторым трудом. Продавщица наклонялась, пересыпая из мешка крупу, и я, взглядывая на вырез платья, уже думал, что название деревни надо чуть-чуть подправить. Крупы оказалось многовато, попросил отсыпать. Продавщица кивнула и принялась загорелой рукой зачерпывать из пакета, отсыпать. «Так пойдёт?» Ещё я купил консервированную ставриду, сардины и шпроты; пачку индийско-китайского частично гранулированного чая; вермишель; антикомариную мазь; овсяно-арахисового печенья; и бутылку минералки. «Всё?» – подозрительно спросила продавщица. Все до меня брали водку. Каждый покупатель по бутылке. Но я же не маньяк.


Не успел отъехать, начался дождь. Пришлось останавливаться, укутывать рюкзак целлофаном, надевать жёлтую накидку. И всё это время слушать какой-то трёп невидимых мужиков, мирный, хмельной и непонятный, преимущественно из междометий. Вдруг к ним направилась под дождём пожилая женщина в халате и платке и в калошах на босу ногу. «А как же тебе не стыдно, – тут же напустилась она на одного из них, – батька при смерти, а ты?» Мужики молчали. «Что? Сколько можно? Ну, помочь, да, надо, но не жрать же её?!» Мужик забубнил что-то… Она продолжала, распаляясь. Я сел на велосипед и покатил своей дорогой, радуясь наплывающей тишине.



Вепри


Отъехал от Белого Холма километров пять и – очередная встреча: на дорогу вышел кабан, почти чёрной масти, за ним второй; деловито помахивая хвостами, они пересекли дорогу и скрылись в зарослях. Здесь кабаньи места. Даже речка называется Свиная. И прошлой осенью, когда друзья ещё не продали автомобиль, мы примерно в этом же месте видели из авто хромого секача. Ну, что ж, обычное дело. Только я собирался двинуться дальше – как из травы выбежал поросёнок, похожий на щенка-терьера; за ним – второй, третий… Я прилежно считал. Все они шли строго друг за другом и уходили в траву. Трое последних были совсем мелкие, на спичечных ножках. Итого: тринадцать кабанчиков. Странно, подумал я, что взрослые ушли, не обращая на них внимания. Но тут же на дорогу вышел замыкающий кабан. Всего 16 кабанов пересекли Глинковский тракт перед моим носом. Снова пожалел, что до сих пор не обзавёлся фотоаппаратом.



Воскресенская гора


Ночевать устроился на Воскресенской горе. Ещё вчера вечером видел набухшие бубенцы на шапках иван-чая, и вот уже они начали наливаться травяной кровью. Ветер на горе покачивал крупные цветы колокольчиков. На подступах к ней меня приветствовала сиплым и довольно нелюбезным криком светлая сова с длинным хвостом, чёрными глазами, похожая и на ястребиную, и на неясыть. Когда я уже закатил сквозь травы на гору велосипед, сова хозяйкой сидела на суку сухого дерева, уставясь на меня, пришельца. Хотя пришельцем на этой горе я себя не чувствовал никогда, ну, может, однажды, в первое лето после армии: вышел к ней впервые, побрёл по склону и вдруг обратил внимание, что на мне светлая рубаха, – и тут же вспомнил один из снов в Газни: там всё было именно так: сосны и ветер, треплющий рубаху, правда, белую. И я узнал эту гору, виденную только во сне. С тех пор она мне родная.


…Сова так и не переглядела меня и с негодующим сиплым вскриком взлетела.


На закате я видел только кроны редких сосен, озарённые сочащимся светом, травы и много неба. Дул сильный ветер, и сосны шумели так густо, что наконец-то в моей субмарине можно было почувствовать себя там, где нужно – в стихии моря.



На Городке


Следующую стоянку устроил на чистом и глубоком ручье Городок, в серой ольхе, среди пахучей крапивы. Костёр развёл прямо над водой. Хорошо, когда под рукой много текучей чистой воды. Тут нашёл и купальню, воды по колено. Потом заварил добрую порцию чая, купленного в Белом Холме. Вскоре выяснилось, что это же укромное местечко облюбовал соловей. И он пел мне весь вечер, а когда я залез в жёлто-оранжевую палатку с иллюминаторами, вообще перелетел на ближайший куст, мол, нет, ты меня послушай. И я слушал. Соловьи последнее время стали петь хуже, это не только моё мнение. Раньше в их песнях было больше строф, и они звучали разнообразнее. Но вот этот на Городке пел отлично. Не то чтобы звучно, но проникновенно, чарующе округляя «буквы». И это, кажется, главная особенность его пения: объёмный звук. У других птиц голоса не стереофоничны. А этого как будто слушаешь в наушниках.


На следующий вечер сюда вдруг прилетел ещё один соловей, запел неумело, скверно, с длинными паузами. Я даже засомневался, не скворец ли, известный «попугай» среди птиц? Нет, оригинальный исполнитель. Я мысленно зашикал. Щенок, разве это песня? И тут включился мой соловей. Виртуозная ария была прекрасна и убедительна. Пришлец тут же заткнулся и больше не мешал.



Шевеление корней


Оставил палатку и велосипед на ручье и пошёл вечером прогуляться. Осмотрел курганы. Их здесь много, около двадцати. Два или три разрыты и не закрыты, а это значит, что действовали чёрные археологи, сиречь варвары. В одном кургане чья-то нора. Скорее всего, лисья. Они тут тявкают по ночам. На некоторых растут берёзы. Я прислонился к одной передохнуть, дунул ветер – и я почувствовал её качание и шевеление корней. Иван-чай на курганах уже раскурил свои рубиновые трубочки.


Двигаясь по склону Арефьинского холма, срывал поспевшую землянику и неожиданно вышел к роднику. Это место я сразу узнал. Около двадцати лет назад нашёл здесь родник, он лежал среди трав, светлый овал, млечно-песчаное дно, и бурунчики песка бились, как дойни серны, – не знаю, почему именно эта метафора пришла на ум тогда, может, читал Хайяма или Саади. Ну и назвал его Млечным. А потом потерял родник, сквозь травы не хотелось пробиваться, раз попробовал – не нашёл. Ладно, думаю, исчез; в этом лучшем из миров горы и моря пропадают. И вот вновь нашёл. Раздвинул травы, сочные листья тростника и узрел почерневшую тухлую ямку. Увы, таковы метаморфозы тленной природы.


Но где-то в зарослях клокотала вода, спустился ниже. Откуда-то из-под земли, сплетения корней бил холодный ручей, падал в глиняное ложе, тёк дальше. Жив родник. Правда, теперь уже с другим именем – Арефьинский.


Обратно шёл по росе, сапоги тускло блестели.


Внезапно увидел на западном небосклоне первую большую и светлоструйную звезду.


…Стоянку было прошёл, но услышал звучные коленца и повернул, здесь пел только один соловей, рядом с палаткой.



Дом поэта


Лет двадцать назад впервые поднялся на Васильевские высоты и встретил там косаря, он пластал траву рядом с земляной чашей, поросшей клёнами и липами, на дне коей били три родника. Разговорились. Я, мол, хорошие места, далёкий обзор. Он: ага, на тракторе пашешь дотемна – видно, как трамваи в Смоленске искрят. А до города пятьдесят вёрст. Я, мол, просто стихи с них писать, с этих мест, и картины, да поэта нету. Он глянул, щурясь от цигарки – газетной самокрутки, я последний раз такие видел на Байкале, в тайге, – как на придурка посмотрел и говорит: так… это самое, тут же через долину, за Поповскими оврагами – Загорье, родина Твардовская. Я рот разинул.


Без долгих объяснений: в те времена Твардовского плохо знал. Вернувшись из похода, взял в библиотеке томик его стихов. Нашёл много стихов об этих местах. «Страну Муравию» полюбил.


И уже по осени вышел я к Поповским оврагам, а дальше на пруд, и встал напротив Сельца, там рядом Загорье. И в сентябрьском вечернем солнце увидел над зелёной, лишь кое-где заржавевшейся долиной белый дом, напоминающий немного башню. Это, конечно, было какое-то поселковое строение, но в моём, склонном к мифологизации сознании уже взошёл Дом Поэта. Настоящий дом деревянный, его собрал-восстановил брат поэта и сам хороший писатель Иван Твардовский, на его поминках пришлось пить горькую чарку. Но уже этот дом белый в сентябрьском свете навсегда запечатлелся…


Хотя Дом его шире, вот: Белкинские берёзы, Васильевские родники, загорьевские склоны, развалины церкви Николы Славажского на холме; Днепр, где на карте отмечен паром, который не уцелел, разумеется, но к нему двадцать лет назад ещё нащупывалась дорога, и, кажется, по ней мальчишка Саша возил с отцом сено за Днепр, турбулям, как они называли тамошних жителей. О чём и написал потом стихотворение. Ехал на возу, смотрел с травяной горы – на это вот небо, макушки берез, облака, слушал птиц. Борхес говорит, я слушаю того же соловья, что и Китс.


Нет, Дом Твардовского больше, выше, в войну это всем стало ясно.


Ну, да. А про этот край сам Александр Трифонович говорил: это и есть моё лицо.


… в сентябрьском солнце Загорья перед окном.



Что видел западный ветер


На следующий вечер снова отправился прогуляться по Арефьинскому холму. Дул сильный западный ветер. У старого почитателя Дебюсси не могло не возникнуть соответствующей ассоциации. По склону холма прокатывались зелёные волны. Но здесь встречались участки рыжеватых крошечных мхов, и травы всё-таки были не так высоки. А вот внизу, на лугу, у излучины Городка колыхалась настоящая пучина, по-восточному пёстрая, пышная. Сорвав землянику, распрямился, глянул на эту живую объёмную ткань и сразу увидел уши – заячьи. Но чтобы из такой травы они торчали, заяц должен быть размером с осла. А уши и походили на ослиные. Но вот стала заметна и холка – горб. Кабан? И высунулась морда – горбоносая, длинная. Лось. И он весь тонул в травах. Что-то жевал, прядал ушами. Исчез. Я снова занялся плантацией пахучей земляники. Наконец вволю наелся, остановился перед лугом у берёзы. Вид этого луга хотелось запомнить навсегда. И я стоял, смотрел. Пока не увидел вдруг наплывающее из трав рыжеватое облако. И следом вышел лось, почти на меня, в десяти-пятнадцати шагах от меня пошёл, остановился, повернул голову и посмотрел на меня. Глаза у лося были большие, выпуклые, тёмные. Он смотрел на меня в упор… И отвернулся, побрёл неспешно. Я пытался определить, кто это – лось или лосиха. Но тут ответ явился сам собой – из травы выбежали два голенастых светло-рыжих лосёнка, ростом с борзую, облачко мошкары над ними было много меньше, чем над мамашей. Троица спокойно прошла по склону и скрылась в березняке. Я помахал им обеими руками вослед, радуясь, что звери меня перестают бояться. Впрочем, одежда на мне защитной окраски, кто знает, заметила меня вообще лосиха, хотя и глядела в упор. Ветер-то дул сильный с её стороны.


Позже из этого березняка вышел лось с двумя толстыми побегами рогов и длинной бородкой, может быть, это болталась шкурка с отрастающих рогов. Этот меня увидел точно и побежал. Впрочем, неторопливо. Удивительно лоси похожи на лошадей, да, на каких-то одичавших лошадей. Здесь им раздолье. Когда-то на холме стояла деревня. Мужики, конечно, спорили из-за покосов, как обычно. Однажды – двадцать лет назад – я видел сам, как двое дрались из-за покоса, не здесь, а на Васильевских родниках. С косарём я там заговорил, он закурил самокрутку, начал рассказывать про Твардовского, и тут накатила колесница – «Белорус», оттуда выскочил такой же невысокий и сухонький мужичок с матом-перематом, мол, это моя делянка. Косарь вскочил: нет, моя. Они сшибались, как два петушка, но до серьёзного мордобоя не дошло. «Ну, глядиии! – крикнул тракторист, забираясь в свою колесницу, хватаясь за рычаги. – Попомнишь ты! Боком тебе это сено выйдет!» И укатил.


И вот никому не нужен этот роскошный луг; и землянику наверняка ходили собирать деревенские дети; и в роднике, конечно, брали воду. А теперь лишь качает травы западный ветер, да бродят… ослы.

Олег ЕРМАКОВ,
г. СМОЛЕНСК

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.