Между вифлеемской звездой прошлого и прекрасным сполохом будущего
№ 2010 / 31, 23.02.2015
Когда-то Леонид Леонов считался чуть ли не главной надеждой русской литературы. Ему очень большое будущее предрёк Максим Горький. «Леонов, – утверждал буревестник революции, – замечательный и весьма по-русски талантлив
 |
| Леонид Леонов |
Когда-то Леонид Леонов считался чуть ли не главной надеждой русской литературы. Ему очень большое будущее предрёк Максим Горький. «Леонов, – утверждал буревестник революции, – замечательный и весьма по-русски талантлив; он несомненно способен написать потрясающие вещи, и вообще он страшно русский художник». Леонову действительно таланта было не занимать. Но при этом он ни одной по-настоящему великой книги так и не написал. Почему? Не потому ли, что писатель очень долго праздновал труса?
Леонид Максимович Леонов родился 19 (по новому стилю 31) мая 1899 года в Москве. По папиной линии у него были крестьянские корни (дед будущего писателя всю жизнь занимался хлебопашеством и животноводством в Тарусском уезде Калужской губернии. Правда, сам отец Леонова оторвался от земли ещё в девятилетнем возрасте, кода родные увезли его в Москву и определили торговать в овощную лавку в Зарядье. Позже Максим Леонов, «обладая образованием в размере двухклассной церковно-приходской школы», увлёкся стихами и организовал «Кружок писателей из народа», переименованный затем в «Суриковский литературно-музыкальный кружок». Кстати, все свои стихи он печатал под псевдонимом Максим Горемыка. Чего-чего, а горя ему хлебнуть пришлось немало. Только в царское время его к суду привлекали аж семнадцать раз. И всё за то, что выпускал в своём издательстве «Искра» и продавал не те книги. Последний раз за ним пришли в 1908 году. После чего вольнодумца навсегда сослали в Архангельск.
Со своей второй женой – Марией Петровой (дочерью сборщика бумажного утиля из московского Зарядья) Максим Леонов разошёлся ещё до ареста. У них было пятеро детей: четыре сына и дочь. Когда в семье начались нелады, родители договорились «поделить» своих отпрысков между дедами. Леонид «достался» деду по отцовской линии и перебрался в калужскую деревню Полухино. Но потом мать вернула сына в Москву, сначала определив его в Петровско-Мясницкое начальное училище, а затем в третью московскую гимназию.
Вообще Леоновым в начале двадцатого века пришлось очень несладко. Младшая дочь Леонида Максимовича Леонова уже в конце 1990-х рассказывала: «Троих детей бабушка похоронила – десятилетний Володя упал в замерзающую реку и не выдержал тяжелейшей простуды, трёхлетний Коля подцепил какую-то заразу – папа помнил лишь, что у него болело горло, а единственная девочка в семье, Леночка, которую бабушка до смерти вспоминала с тоской во взгляде, погибла от скарлатины». То есть из пятерых детей выжило только двое: Борис и Леонид.
Спустя годы Леонид Леонов Екатерине Стариковой рассказал, что «лет с четырнадцати он стал писать «чрезвычайно посредственные», по его словам, стихи, которые в 1917 году понёс на суд В.Я. Брюсову, но добиться приёма у него не удалось, «несмотря на тайное вручение брюсовской кухарке рубля, заработанного уроками». «Всё это оказалось к лучшему», так как в 1920 году все эти стихи, «дань литературным течениям того времени», были «удачно и компактно сожжены по возможности без всяких следов и свидетелей» («Советские писатели: Автобиографии», том 1, М., 1959).
По этому рассказу могло сложиться впечатление, будто с 1917 по 1920 год Леонов занимался исключительно стихами и что гражданская война обошла его стороной. Но так ли было в реальности? Вся правда выяснилась уже после смерти писателя.
Оказалось, весной 1918 года мать Леонова, напуганная слухами о грядущих расстрелах бывших гимназистов, убедила своих сыновей срочно покинуть Москву. Дочь Леонида Леонова – Наталья Леонидовна уже в конце 1990-х годов рассказывала, что бабушка «Бориса отправила куда-то на Мезень, а папа оказался под Архангельском, в артиллерийской школе прапорщиков, куда его мобилизовали белые, что впоследствии едва не кончилось трагедией. Через неделю после прихода красных в город деда арестовали первый раз. Папа попросил разрешения ехать вместе с отцом. Настроения в то время были настолько либеральны, что ему ответили: «Пожалуйста, пожалуйста!» Но под арестом дед пробыл недолго. Рабочие типографии, любившие своего редактора за доброжелательный и мягкий нрав, устроили демонстрацию перед исполкомом: «Освободить нашего Максима Леоновича», – и добились его возвращения домой. Вскоре, месяца через три, в Архангельске появился английский флот – военные суда вошли в порт. Максим Леонов обсуждал с сыном, что делать, как жить? Многие из города разбегались, уезжали за границу. Уходя из города весной 1920-го, англичане предлагали деду уезжать вместе с ними, обещали места на пароходе. Он спросил мнение папы, который отказался покидать Россию: «Кто нас там ждёт? А нищенствовать можем и дома…». Через два месяца после ухода англичан появились красные и снова арестовали деда. Этот арест отличался от первого. За деда вступился Даниил Крентюков, народный поэт, бывший в уезде партийным секретарём. Деда освободили – тогда такое ещё было возможно. Однако вернулся он домой уже больной туберкулёзом. Папу он не застал, так что попрощаться они не успели, – настало время, когда молодёжи надо было срочно уходить: в городе шли расстрелы. Жена купца из города Шенкурска на Двине, Ревекка Пластинина, организовала расстрел 30 тысяч человек. Папа пошёл к местным властям и сказал: «Если вы меня ни в чём не подозреваете, то дайте работу». В это время молодёжь вступала в военную бригаду, уходила на юг. С ними добровольцем ушёл на фронт и папа». У красных юный Леонов вскоре стал редактором газеты 15-й дивизии (эта дивизия брала Сиваш и освобождала Крым).
После демобилизации Леонов хотел стать художником и подал документы во ВХУТЕМАС, но его туда почему-то не приняли. Не взяли его и в Московский университет (профессор Удальцов счёл, что бывший красноармеец непростительно плохо знаком с Достоевским). Однако Леонов от своей мечты не отступился. График Вадим Фалилеев вскоре познакомил его с лучшими московскими художниками, но главное – он ввёл Леонова в дом издателя Михаила Сабашникова, чья младшая дочь Татьяна потом стала его женой (венчались молодые 25 июля 1923 года в церкви села Абрамцева).
Кстати, Сабашников стал издателем первых леоновских книг «Петушихинский пролом» и «Деревянная королева», которые изумили критиков своим необычным стилем, но смутили расплывчатой авторской позицией. «Леонов, – писал в «Известиях» Н.Смирнов, – растерянно блуждает между вифлеемской звездой прошлого и прекрасным сполохом будущего» («Известия», 1924, 17 августа).
В довоенном литературоведении сложилось твёрдое убеждение, будто «творчество раннего Леонова было, конечно, враждебно революции». В шестом томе «Литературной энциклопедии», изданном в 1932 году, один из первых биографов писателя И.Нусинов утверждал: «Несомненно, что в первых своих произведениях Леонов разговаривает с революцией от имени интеллигентской группы, весьма крепко и тесно связанной с собственническими, капиталистическими элементами города и деревни. «Зарядье», занимающее такое большое место в произведениях Леонова, есть лишь географически-бытовое обличье собственнической стихии, образующей глубочайшую подоснову раннего Леонова: «патриархальный» деревенский кулак смыкается здесь не с менее «патриархальным» московским купцом «средней руки».
Первый «сдвиг влево» писатель, по мнению Нусинова, совершил в романе «Барсуки». «Когда я писал «Барсуков», – вспоминал в 1972 году Леонов, – я ездил в Ярославскую губернию, ездил под Муром. Вообще-то в романе 85% выдумки, даже больше. Но я ездил тогда в деревни. Под Муромом мужики подняли бунт. После «замирения» мой знакомый агроном (он потом был женат на сестре Т.М.) повёз меня в деревню. Мы попали на «замирение»: волостное, уездное, губернское начальство и «мужики», вернее, кулаки. Какие это были колоритные фигуры, и те, и другие. Эх, А.И., как мы обкрадываем революцию. Ведь какое было кипение крови, характеров, страстей. А какие колоритные фигуры местных большевиков. И какие силы им противостояли. Ведь в этом мощь революции, что она победила. На «замирении» сижу за столом. А они пьют, спорят такими яркими, крупными, неповторимыми словами. Лежит на полу, на соломе, перебравший заместитель предисполкома. А вот такого роста мужик – кулак пихает его слегка ногой и цедит сквозь зубы: «Когда уж мы вас резать будем?» А тот ему: «Руки коротки, сукин ты сын». Я достал бумажку и под столом, чтобы никто не видел, пытаюсь начертить для памяти опорные слова. Но покосившийся в мою сторону мужик вдруг этак ласково спрашивает: «Из угрозыска будете?» Тут мой агроном ему: «Нет, он писатель». – «Писатель?» «Да, вроде Максима Горького». «Ну, тогда мадерцы ему». В огромную кружку наливает первача, затем туда несколько ложек мёду с трудом размешивает… Всю выпил я… и всё поплыло. Помню, шли через поля, луга… Потом пришли на маслобойню. Сидим. Макаем куски хлеба в свежее льняное масло, а на утро изжога такая, что хоть выворачивайся» (цитирую по дневниковым записям собеседника Леонова – профессора А.Овчаренко за 19 ноября 1972 года).
В «Барсуках» Леонов столкнул двух братьев: кулацкого партизана и большевика. Но эстеты отнеслись к этому конфликту с предубеждением. Они не поддержали ставку молодого автора на классовую борьбу. Больше того, Илья Эренбург после прочтения «Барсуков» записал молодого автора даже не в подражатели, а плагиаторы Достоевского.
Безоговорочно приняли «Барсуков» лишь нарком просвещения Анатолий Луначарский и Максим Горький. Так, Горький в письме из солнечного Сорренто заметил Леонову: «Это очень хорошая книга: она глубоко волнует. Ни на одной из 300 её страниц я не заметил, не почувствовал той жалостной, красивой и лживой «выдумки», с которой у нас издавна принято писать о деревне, о мужиках. В то же время Вы сумели насытить жуткую, горестную повесть Вашу той подлинной выдумкой художника, которая позволяет читателю вникнуть в самую суть стихии, Вами изображаемой. Эта книга – надолго». Такого же мнения придерживался и Луначарский. Он заявил: «Роман «Барсуки» принадлежит к числу украшений нашей молодой литературы» («На литературном посту», 1926, № 2). Более того, нарком предостерёг своих соратников по партии от поспешных выводов мировоззренческого плана («Не знаю, – писал Луначарский, – насколько будем мы правы, если от наших собственных пролетарских писателей станем требовать стопроцентной идеологии»).
Но партийные критики стояли на своём. Они пришли к выводу, что после «Барсуков» Леонов продолжит своё сближение с левыми кругами. Но писатель этих надежд не оправдал. Уже в следующем романе – «Вор» он вернулся на прежние позиции сочувствия «маленькому человеку», не желавшему втягиваться ни в какую классовую борьбу. Позже Леонов в разговоре с горьковедом Александром Овчаренко признался: «В «Воре» тоже реальная основа – прочная. Меня тогда, в частности, интересовала психология враля. И вот однажды звонит Остроухов. Хороший художник. Писал он редкостно трудные пейзажи: дорожку, берег реки с камышом, но без каких-либо эффектов. Остроухов спросил: «У тебя найдётся чистая манишка, надевай и поехали…» Приехали в дом, в переулке Арбата. Громадная квартира, много мебели. Дамы с этакими выгибами по моде. Вино. Разговоры. Заговорил хозяин, бывший конезаводчик с кавказской фамилией. Он рассказывал, как однажды купил чёрта, как тот смотрел на него, скосив глаза, как выбросил его и как весной, гуляя в саду, он обнаружил этого чёрта в канаве. Чёрт был сделан из конского волоса. Это была целая новелла… С ним состязался другой враль, книголюб и знаток редкостных изданий, эстампов. Этот брал не логикой, а вспышками пафоса, эффектами. И от того, и от другого есть кое-что в «Воре». И всё это специально устроил для меня Остроухов».
Однако идеологи новой пролетарской литературы второй леоновский роман восприняли крайне враждебно. Особенно неистовствовал завсектором художественной литературы ЦК ВКП(б) Валерий Кирпотин. Он с пеной у рта доказывал: «В «Воре» у Леонова явно отрицательное отношение к советской действительности эпохи нэпа и к политике большевиков, к политике рабочего класса» (В.Кирпотин. Романы Леонида Леонова. М., 1932).
Оказавшись под плотным огнём крайне непрофессиональной критики большевиков, Леонов по совету тестя летом 1927 года срочно отправился в путешествие по Европе. Ему дали понять, что от гнева власти его может спасти лишь один Горький.
По возвращении из Сорренто Леонова разыскал завлит МХАТа П.Марков. Он предложил ему к 30-летию театра написать пьесу. Позже Марков вспоминал: «Разговоры о пьесе для МХАТа быстро завязались. Такой пьесой оказался «Унтиловск». Первоначально «Унтиловск» задумывался писателем как повесть и так и был осуществлён. Повесть была закончена автором и предназначалась для «Красной нови». Кто-то из близких Леонову старших друзей отсоветовал ему публиковать её. Этот несправедливый по существу совет оказался выигрышным для МХАТа: благодаря ему театр получил пьесу, сыгравшую, несмотря на небольшое количество представлений (двадцать), большую и положительную роль в его истории. Леонов не читал нам повести – он лишь рассказал её со всем своим мастерством неожиданного и образного рассказчика. Он рассказывал, как обычно, полуиграя, останавливался на отдельных особо выразительных деталях, характеризующих образы. Перед нами вставала атмосфера заброшенного в северных снежных просторах городка и его образы, законченные, крепкие, иные ужасающие в своей чудовищной несуразице, как Аполлос, пугающие мрачной своей философией, как Черваков, потрясающие своей угловатой лирикой, как Редкозубов. Одной из особенностей рассказов Леонова, когда он касался своих произведений, является нескрываемое подчёркнутое личное отношение к своим персонажам и их поступкам. Все они бывают окрашены субъективной оценкой автора, порою доходящей до гиперболы. И, рассказывая о Червакове, Леонов не мог сдержать своей брезгливой гадливости и, наоборот, перед Аполлосом он не мог скрыть своего удивления. Леонов рассказывал о них не как об образах, рождённых его авторской волей или фантазией, а как о конкретных, живых людях – особенных, поражающих своими невиданными качествами и их сочетанием, но реально существующих, и именно конкретность рассказа, подкреплённая мимикой, жестом, убеждала слушателя. Если добавить к этому, что весь рассказ был наполнен леоновским всесокрушающим темпераментом, то будет вполне понятно, что будущая пьеса весомо и зримо вставала перед слушателем. И писалась пьеса, по-моему, Леоновым легко».
Ставить пьесу вызвался лично Константин Станиславский. Кроме того, к работе был подключён Василий Сахновский. Однако почти сразу после премьеры леоновская пьеса попала под запрет. Тут ещё начались гонения на тестя. Чтобы вернуть лояльное отношение к своей семье властей, Леонов весной 1930 года согласился в компании Николая Тихонова и Петра Павленко отправиться за «правильными» впечатлениями в Среднюю Азию. Затем последовало позорное «путешествие» по лагерям Беломорканала.
В общем, Леонов, кажется, сломался. Косвенное свидетельство тому – написанные в начале 1930-х годов романы «Соть», «Скутаревский» и «Дорога на океан». Как заметил Нусинов, «в развитии Леонова начался новый этап – произошёл переход его на позиции литературного союзника пролетарской революции» («Литературная энциклопедия», том 6, М., 1932).
Эти три романа коренным образом изменили отношение к Леонову партаппарата. Если раньше кто только не попрекал писателя в газетах его неправильным происхождением, а критик Лежнев даже потребовал в «Правде» пересмотреть репутацию художника, то теперь он оказался под прочной защитой всего Агитпропа. Ещё бы! Ведь Леонов через весь роман «Дорога на океан» проводил мысль, что революция делалась в России исключительно во имя чистоты и правды. «Этот роман, – утверждал писатель в 1972 году, – вершина моей веры». Он рассказывал профессору Овчаренко: «Сталин хотел, чтобы роман «Дорога на океан» печатался с примечаниями не под строкой, а чтобы они были втянуты в текст, но я не согласился. Что касается революции, там всякой горечи было. Я высоко чтил своего тестя. Как бы ему ни было трудно, он никогда не сказал ни одного слова ей в укор. И не потому, что боялся, а потому, что считал: так нужно народу. Помню, в 1926–1927-х годах проводилась «неделя сундука»: рабочие ходили по домам и изымали излишки вещей. У тестя забрали отрез на костюм. Но, когда комиссия уже уходила, один из её членов захватил и настольные часы, якобы в общественную собственность. Я ничего не сказал, но я не оправдываю таких поступков. А вообще-то революция не нуждается в услужающих. В «Дороге на океан» героиня говорит, что у нас начинают любить смирненьких, а надо бы гордых. Эти не изменят, не предадут, не продадут».
Переброшенный из ЦК ВКП(б) в Союз писателей Александр Щербаков 2 января 1936 года сообщал Сталину: «Леонов написал роман «Дорога на океан», в котором тепло и неплохо рисует образ крупного партийного деятеля – начальника ж[елезно]д[орожного] политотдела. В этом же романе Леонов пытается заглянуть в будущее, описывая будущую войну. В романе есть недостатки, самый крупный из них тот, что Леонов оказался ещё не в состоянии дать образ большевика в борьбе, в действии, его герой смертельно заболевает и выбывает с активной работы. За недостатки Леонова надо критиковать, но его прежде всего надо ободрить, поддержать за то, что он растёт как советский писатель (новая книга – лучшее из того, что Леонов писал), не бегает от острых современных тем. Вместо этого начинаются разговорчики о «пустопорожних проекциях в будущее» Леонова. Прочитав место в статье Лежнева, которое прямым образом касалось его, Леонов сказал: «Ну что же, в XIV век уйду, напишу неплохо и спокойнее».
Леонов действительно был очень обижен. Сколько шагов он сделал навстречу властям! А что получил взамен? К запрету пьесы «Унтиловск» добавились гонения на роман «Вор» (после 1935 года его не переиздавали в течение двадцати трёх лет). Понимая, что писатель мог сорваться, Сталин после донесения Щербакова дал команду Леонова на какое-то время оставить в покое. Несмотря на обилие компромата, вождь уже в 1939 году настоял даже на том, чтобы художнику вручили орден Трудового Красного Знамени.
Вообще 39-й год поначалу складывался для Леонова очень удачно. 6 мая в Малом театре Сахновский поставил его пьесу «Волк», а Немирович-Данченко в тот же день во МХАТе показал премьеру «Половчанских садов». Что ещё надо художнику для счастья? И вдруг обе пьесы в «Правде» страшно разругал Валентин Катаев. Леонов запаниковал. Но страхи оказались сильно преувеличены. За Леонова вновь заступился лично Сталин.
Думая, что всё самое страшное уже позади, Леонов в конце 1939 года закончил новую пьесу «Метель», фактически выступив в ней с осуждением репрессий. Председатель комитета по делам искусств Михаил Храпченко, зная отношение к Леонову Сталина, подумал, что идеи пьесы получили одобрение на самом верху, и разрешил её постановку в двадцати театрах. После премьерных показов В.Залесский объявил леоновскую «Метель» в газете «Советское искусство» значительным явлением в советской драматургии. И никто не знал, что на Лубянке уже открыли на Леонова дело по обвинению писателя в правом троцкизме (его уничтожили лишь в 1954 году).
Скандал разразился летом 1940 года. Бдительность проявили два руководителя Агитпропа – Пётр Поспелов и Дмитрий Поликарпов. В своей докладной записке секретарю ЦК ВКП(б) Андрею Жданову они сообщили: «Тема пьесы – превращение бывшего врага советской власти в друга народа. Основой её является фальшивая идейка о мужестве и благородстве некоторых бывших врагов, способных, не в пример мелким людям советской действительности, стать подлинными патриотами отечества. Положительным героем пьесы, утверждающим благородные человеческие качества, является бывший белогвардейский офицер-эмигрант Порфирий Сыроваров. В качестве отрицательного персонажа ему противостоит родной брат, командир партизанского отряда, коммунист, директор завода – Степан Сыроваров. Первый – образец мужества и благородства, человек ясной цели, сильной воли; второй – подленький человек, готовый продать себя во имя мелких шкурных интересов. Пьеса заканчивается тем, что белогвардеец старается искупить свою вину перед родиной участием в революционных боях в Испании на стороне республики и возвращается в СССР, а его брат, проживающий в СССР, окончательно запутывается в подлостях, добивается заграничного паспорта, чтобы удрать от ответа, но разоблачается. По Леонову выходит, что капиталистическая действительность даже явных врагов революции перевоспитывает в друзей социализма. Другое дело советская действительность. Здесь нет возможности для исправления и перевоспитания людей, они поставлены в такие условия, что вынуждены скрывать свои пороки и для очищения совести бежать за пределы своей страны. В образе Степана Сыроварова автор пьесы обобщает это как типическое явление, как норму нашей жизни. «Метель» – клевета на советскую действительность. Изобилующие в пьесе подозрительные намёки и тёмные места, видимо, для того и служат, чтобы всё показать в извращённом виде, очернить».
После этого доноса Политбюро ЦК 18 сентября приняло постановление, запретившее театрам ставить пьесу «Метель» как идеологически враждебную и злостно клевещущую на советскую действительность.
Леонов такой реакции не ожидал. Он понимал, что снова защитить его мог только Сталин. Но вождь через своего секретаря Поскрёбышева «отфутболил» его к Жданову. Получилось, что писатель сам угодил в ловушку. Леонов насмерть перепугался и не знал, что ему делать.
Тут началась война. Леонов ещё больше растерялся. На всякий случай он решил жену с дочерьми вместе с другими писательскими семьями эвакуировать в Татарию, а сам остался в Москве. «Леонов почти рехнулся от тоски по своим, – писал своей жене Борис Пастернак, – он плачет, молится Богу, мы с Костей [Фединым. – В.О.] каждый день его успокаиваем». «Он, кажется, сошёл с ума», – подтвердил тогда упаднические настроения Леонова Константин Паустовский.
В начале октября Леонов, поддавшись паническим настроениям, тоже поспешил в эвакуацию. В Чистополе он в отличие от других писателей не бедствовал. Ему сразу дали сносное жильё. Приёмная дочь Ильи Сельвинского – Цецилия Воскресенская вспоминала: «Мы поселились вместе с Леоновыми на ул. К.Маркса, 22, в помещении, которое, кажется, раньше было магазином. Сначала мы входили в большую, неотапливаемую комнату-прихожую. Из этой комнаты попадали ещё в одну общую комнату. Но здесь уже стояла русская печь, на которой готовили мама и Татьяна Михайловна, жена Леонова. Около печки стоял стол – это была «столовая» Леоновых, слева от двери за занавеской стоял наш стол, кровать, на которой спала мама, и ещё была полка для посуды и хлеба. Однажды, придя ночью с работы, я протянула за ним руку, а «он» выскочил из-под моей руки. Сослепу, так как я близорука, и в полумраке (все уже спали) я приняла мышь за кусок хлеба. Ещё в этой комнате были умывальник и раковина. Затем у печки была дверь в комнату Леоновых, где они все спали, а Леонид Максимович и работал там, а левее шла дверь в нашу узкую продолговатую комнату, где стояли две кровати, на которых спали мы с бабушкой».
Но и в Чистополе Леонов ещё долго не мог прийти в себя. Близко сошедшийся с ним в эвакуации драматург Николай Виноградов-Мамонт 12 ноября 1941 года записал в своём дневнике: «Днём был в музее. Приходили Л.М. Леонов и Б.В. Алперс. Интересовались библиотекой. Л.М. Леонов сказал Марии, что он по вечерам плачет, тоскуя о Москве».
 |
| Леонид Леонов |
В Чистополе Леонов написал пьесу «Нашествие». Правительственный комитет по делам искусств на сей раз спешить не стал, взял паузу. Во Всероссийском театральном обществе молчание начальства расценили как разрешение на разгром. Первым на писателя набросился критик Александр Лейтес. «Я растерялся, – вспоминал Леонов в 1976 году. – Как-то сижу дома. Голодно. Денег нет. Семья в эвакуации. Я только недавно вернулся из Чистополя. В ЦДЛ нам выдавали немного продуктов и бутылку водки. Зашёл товарищ. На столе у нас 2 кусочка хлеба, луковица и неполная бутылка водки. Вдруг звонок. Поскрёбышев: «Как живёте?» – «Живу». – «Пьесу написали?» – «Написал. Отправил. Не знаю, читали ли?» – «Читали, читали. Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин». Тот включился без перерыва и сказал: «Здравствуйте, товарищ Леонов. Хорошую пьесу написали. Хорошую. Собираетесь ставить её на театре?» Понятно, что вскоре за «Нашествие» писателю дали Сталинскую премию. Раздосадованный Федин потом где-то ляпнул (а сексоты тут же донесли на Лубянку): «Обидно. <…> Леонов за такую ерунду («Нашествие») получил премию, но это – понятно – нужно было поклониться в ножки, он поклонился, приписал последнюю картину, где сплошной гимн [Сталину. – В.О.], вот ему и заплатили за поклон».
По возвращении из эвакуации сталинское окружение специально для Леонова организовало показательную поездку на фронт, которая вылилась в повесть «Взятие Великошумска». Официальная пропаганда попыталась выдать эту книгу за шедевр. Но серьёзных художников обмануть было трудно. Как стало известно из опубликованного в 1990-е годы донесения наркома госбезопасности СССР В.Меркулова, Константин Федин в своём кругу бурчал: «Леонов думает, что он какой-то особый патефон. Он заблуждается. «Взятие Великошумска» звучит совершенно так же, как «Непокорённые» [Б.Л. Горбатова. – В.О.]. На музыкальное ухо это нестерпимо». Недоволен остался новой повестью Леонова и Пастернак. В частных разговорах он заметил, что у писателя во «Взятии Великошумска» «каждая фраза строит глазки».
Но публично критика леоновской повести прозвучала лишь в журнале «Знамя». И то, я думаю, Всеволод Вишневский пошёл на это не потому, что переживал за эстетический уровень отечественной словесности. Скорее он таким образом попытался свести с писателем свои старые счёты. Вишневский всегда относился к Леонову с большим недоверием и раздражением. «Леонов, – писал он в августе 1946 года в своём дневнике, – из торгово-кулацкой среды, политически он не наш человек».
После войны писатель оказался, по сути, в западне. Он знал, как его люто ненавидели безграмотные литераторы, вышедшие из крестьян и рабочих. Все эти Панфёровы только и ждали, когда Сталин даст команду «фас». Одновременно Леонова со всех сторон обложили чекисты. Ещё в войну они арестовали старшего брата его жены и готовились вот-вот прийти и за ним. Никто не понимал, чего Сталин выжидал.
Всё разъяснилось в конце 1945 года, когда Леонова неожиданно вызвал к себе один из руководителей Агитпропа ЦК ВКП(б) Поликарпов. Без излишних экивоков он в лоб посоветовал писателю взяться за статью о вожде. Долго убеждать Леонова не потребовалось. Леоновская статья «Слово о первом депутате» появилась в «Правде» 23 января 1946 года. Дальше – больше. Писатель молчаливо согласился с «проработками» Анны Ахматовой и Михаила Зощенко. В ответ Жданов дал команду ввести Леонова в руководство Союза советских писателей.
Очередное возвышение Леонова совпало с атакой на Василия Гроссмана. 4 сентября 1946 года газета «Правда» вовсю разругала опубликованную в «Знамени» пьесу Гроссмана «Если верить пифагорийцам». Писательский мир испытал шок. И только Леонов сохранял полное спокойствие. «Гроссман очень неопытен, – заметил он Корнею Чуковскому, – он должен был свои заветные мысли вложить в уста какому-нибудь идиоту, заведомому болвану. Если бы вздумали придраться, он мог бы сказать: да ведь это говорит идиот!»
Однако индульгенция была выдана Леонову не навечно. Чтобы писатель сильно не зарывался, цензура вскоре наложила запрет на его новую пьесу «Золотая карета». «Зря вы связались со мною и моими рукоделиями, – предостерегал художник в 1949 году исследователя В.Ковалёва. – Я есть, видимо, фигура подозрительная, и, надо сказать, меня так долго убеждали в этом, что я и сам начинаю вроде как бы верить в это».
В разгар борьбы с космополитами Леонов задумал роман «Русский лес». В свой замысел он посвятил Чуковского. Тот 4 марта 1951 года оставил в дневнике следующую запись: «Солнце. Теплынь. Сижу на ул. Горького с раскрытым окном. Позвонил Леонов. Не хочу ли проехаться в Переделкино? Заехал за мною, – в пути стал рассказывать свой роман – о девушке Поле, её отце, учёном лесоводе, его враге и сопернике, о гибели лётчика Мациевича, о провокаторе Селезнёве, и т.д. и т.д. Роман сразу в двух эпохах – то возвращается к 1905–1908 гг., то движется в 1941–45 гг. Очень много густой психологичности, много неправдоподобия, литературности, но очень талантливо, кудряво, затейливо. Больше всего мне понравилась сцена в трактире, когда закутивший купец даёт четвертную будущему герою романа. Роман не без достоевщинки, очень злободневный – о лесе – есть страницы как будто из «Бесов» – особенно когда он описывает наивное мальчишеское общество «Молодая Россия».
Впервые роман «Русский лес» был напечатан в конце 1953 года в журнале «Знамя» у Вадима Кожевникова. Как вспоминал критик Михаил Лобанов, защитивший в середине 50-х годов по «Русскому лесу» в МГУ кандидатскую диссертацию, «на фоне тогдашней преимущественно безликой литературы «Русский лес» резко выделялся своей самобытностью, выразительным языком, русскостью главного героя лесовода Ивана Вихрова. Антагонист Вихрова Грацианский в довоенные годы козырял своим «революционным» прошлым – прикидывался «жертвой царских гонений». Теперь, во времена «перестройки», «демократии», «реформ», грацианские, вчерашние интернационалисты, объявили себя «жертвами коммунистического режима», борцами против «тоталитаризма». Время показало, как метко схватил писатель эту их перевертническую суть. И путь от «пролетарской правды» к «либеральным ценностям», от «революционной борьбы» к «реформам», к «рынку» – вполне закономерен для грацианских. Именно они, грацианские, с их «коммунистической» демагогией и космополитическим, русофобским «тайничком», и вели ту подспудную разрушительную работу, цель которой – сокрушение великого государства. Тогда, по выходе романа, Грацианский был для меня только литературным героем, но постепенно я втягивался в литературную жизнь, в литературную борьбу и на себе испытал, что такое травля со стороны русофобствующих Грацианских» (М.Лобанов. В сражении и любви. М., 2003).
Лобанов, сам того не заметив, очень верно уловил суть леоновской книги. В литературной среде как роман её не восприняли. Все увидели в ней политику, борьбу двух даже не научных, а политических группировок. Либералы, естественно, сразу встали на дыбы. «Против романа Леонова «Русский лес», – свидетельствовал Чуковский, – особенно яро выступали два писателя – Злобин и Дик. По этому поводу Леонов цитирует Лермонтова: «Рвётся Терек, Дик и Злобин» (запись из дневника Чуковского от 18 июня 1954 года). Но горьковед Овчаренко был убеждён, что за Злобиным стояла совсем другая фигура. По его мнению, широкомасштабной кампанией по изгнанию Леонова руководил не кто иной, как Константин Паустовский. Идеологи либерального крыла в писательском союзе захотели победить сразу на всех фронтах, расставить своих людей в Московской писательской организации и создать под себя новые альманахи типа «Литературной Москвы». Но они не рассчитали свои силы и стали делать много ошибок, чем и воспользовались охранители. Завотделом культуры ЦК Поликарпов убедил хрущёвское окружение первую Ленинскую премию в 1957 году в области литературы присудить именно Леонову.
Однако полной победы писатель так и не одержал. Русскому лесу по-прежнему угрожало полное исчезновение. Не прекратилась и борьба политических идей. Эту ситуацию потом очень точно отразил в своих дневниках один из учеников Леонова – Владимир Чивилихин. 3 июня 1957 года Чивилихин записал: «Сегодня познакомился с Леонидом Леоновым. Это большое событие в моей жизни. Леонова я всегда воспринимал на фоне других. Читал я его всего – и «Соть», и «Вор», и «Барсуки», и публицистику, и «Дорогу на океан», незабываемое «Нашествие», «Золотую карету» и, конечно, «Русский лес». Трижды я покупал эту книгу и трижды её дарил хорошим людям, считая, что найти лучший подарок – трудно. Приехали мы с Девятьяровым к нему на дачу (Переделкино, Серафимовича, 10). Заранее договорившись. Дача – вся в зелени. Над крыльцом – пышный куст сирени, только что распустившейся, пахучий и розовый, как нёбо ребёнка. Он – седой, серьёзный, с умными карими глазами. На плечах – макинтош, заменяющий халат. Он то и дело кутается в него, видно, мёрзнет. На столе маленькая чашечка с сухариками («У меня, – говорит, – обострение язвы»)… Беседа пошла на лад. Мне думалось, что он будет говорить, как пишет – сочным языком, безошибочным, крепким и ядрёным, как сияющая заболонью лесина. А он говорил очень просто, не торопясь, подбирая слова, причём часто так и не справившись с этим трудным делом – устным подбором слов. Речь шла о русском лесе. Мы в последнее время четырежды выступили в защиту русского леса, думаем продолжить эту тему, и вот повели речь по всем делам, касающимся судеб русского леса. Я убедился, какой это великий патриот, как осязаемо и просто он ощущает и понимает Родину, как он стыдится говорить высокие слова о ней. Возмущался заместителем директора Института леса АН СССР В. (говорят, это прототип Грацианского). Пришёл он к Леонову после опубликования романа: «Вы же проповедуете теорию Розенберга, теорию постоянного лесопользования. А она зародилась при гитлеризме, в прусских лесах». «Я слышал, – отвечает Леонид Максимович, – что Эйзенхауэр и миллионер Миллок каждое утро чистят зубы. Я тоже это делаю. Может быть, я что-то не так делаю?» Такие, – продолжал Л.М., – дураки попадаются, что хочется подойти и выпить с ним на брудершафт – такие редкостные дураки! В. похож на того оратора, который во время праздников 25 лет кричал: «Смерть врагам мировой буржуазии». А потом прислушались – что же он кричит? Кто же это враги мировой буржуазии?» (В.Чивилихин. Дневники, письма. Воспоминания современников. М., 2009).
Однако если отвлечься от политики, видно, что «Русский лес» – книга отнюдь не великая. В художественном отношении она сильно проседает. Помощник Никиты Хрущёва – Владимир Лебедев, видимо, был недалёк от истины, когда в феврале 1964 года сквозь зубы процедил Чуковскому: «Леонов, исписавшийся, выжатый как лимон, – тоже жертва сталинизма: «Вот, мол, меня Горький любил». Тем и живёт. И его «Русский лес» такая чушь».
Но Лебедев не всё знал. Да, со стороны выглядело так, будто Леонов как писатель во многом жил за счёт старых запасов. В конце 1950-х годов он подготовил новую редакцию своего старого романа «Вор», потом стал добиваться снятия запрета с предвоенной повести «Метель», затем извлёк из своего архива рукопись повести «Evgenia Ivanovna». А новых вещей писателя действительно никто не видел (киноповесть «Бегство мистера Мак-Кинли» не в счёт). Но это не значит, что он молчал и ни над чем больше не работал.
До поры до времени Леонов был относительно покладист. Во всяком случае, открыто властям он очень долго не перечил. На бунт писатель решился лишь при Брежневе. Впрочем, до открытого противостояния дело никогда не доходило. Все протесты носили, скажем так, характер подковёрной игры.
 |
| Леонид Леонов, Михаил Лобанов, Евгений Осетров. Май 1959 г. Фото В.Шагова |
Сначала Леонов наотрез отказался участвовать в подготовке четвёртого съезда советских писателей. Когда в октябре 1966 года к нему в Переделкино для уговоров приехал завсектором ЦК КПСС Альберт Беляев, он, покряхтывая и покашливая, сразу категорически заявил: «Я выступать не буду. О чём говорить? Ведь если я начну говорить о том, что меня волнует, меня же обругают начальники. Я серьёзный человек и говорить попусту не люблю. Меня, к примеру, волнуют две проблемы: культ Сталина и его время. Сталин был великая личность шекспировского плана. Но 12 миллионов лучших умов России он закопал в землю. А писать об этом времени не дают, как и об этой личности. А надо. Писатель не может не писать на эту тему, она в сердце сидит. А выступи я с трибуны об этом – мне же и по шее дадут. Нет, не хочу» (цитирую по мемуарной книге А.Беляева «Литература и лабиринты власти», М., 2009).
Затем Леонов закатил истерику по поводу доклада к 100-летию Максима Горького. Осторожный руководитель Союза писателей Георгий Марков хотел, чтобы Леонов кое-что смягчил. В ответ писатель пригрозил, что вообще не явится в Кремль на торжественный вечер. Ситуацию потом разруливал секретарь ЦК КПСС Пётр Демичев.
Горьковские торжества совпали с народными волнениями в Чехословакии. Партийные боссы попросили Леонова подписать обращение к литераторам братской страны. Но писатель и тут проявил характер. Он отказался поддержать советское вмешательство в дела Праги.
Но и это было не всё. В 1970 году Леонов обратился в ЦК КПСС с просьбой больше не выдвигать его в Верховный Совет страны. Однако тут терпение кремлёвских небожителей лопнуло. Секретарь ЦК Михаил Суслов, как передавал Альберт Беляев, во всеуслышание заявил: «Не хочет – заставлять и упрашивать не будем».
Как это упрямство аукнулось Леонову? Нет, арестовывать его, конечно, никто не стал. Все романы писателя по-прежнему выходили огромными тиражами. Просто усилился негласный надзор за художником. В письме к Ковалёву, который долгое время считался главным исследователем леоновского творчества, писатель в мае 1969 года сообщал, что власти, понимая, что он «есть личность неноменклатурная, вольно практикующая, неохраняемая», и поэтому с ним якобы «всё и всяко можно». «Дошли до меня из добротного источника слухи, – писал он, – что всё это назначено мне по совокупности за горьковский кому-то там не понравившийся доклад, за отказ подписать пресловутое чехословацкое письмо, за чрезмерно частое упоминание слова «русский» (вплоть до названия романа!) и вообще за якобы исходящий от меня, криминальный ныне, национальный душок».
При Брежневе Леонову мстили, как правило, по мелочам. К примеру, ему долго не давали звания академика. В конце 1960-х годов его кандидатуру дважды проваливали ещё на стадии обсуждения в Отделении литературы и языка. В 1972 году вопрос о Леонове решался уже на уровне Политбюро ЦК КПСС. Специально под него Академия наук получила дополнительную академическую вакансию. Для подстраховки Демичев распорядился из Вёшенской привезти в Москву Шолохова. После этого академику-секретарю Отделения литературы и языка Храпченко деваться было некуда. В середине ноября он обеспечил единогласное голосование в своём ведомстве. Оставалось убедить общее собрание Академии. Но там Леонов собрал в свою поддержку лишь 46 голосов. В академики он прошёл с перевесом в два голоса. Абсолютного большинства писатель так и не получил.
Потом партаппаратчики устроили какую-то странную возню вокруг статьи Леонова «Раздумья у старого камня». Эта статья была написана в 1968 году по просьбе первого заместителя главного редактора газеты «Правда» Бориса Стукалина. Однако в ЦК партии потребовали внести значительные сокращения, касающиеся утраты многих великих памятников. Леонов от какой-либо правки своего текста категорически отказался. Полностью эта статья была напечатана лишь через восемнадцать лет.
А сколько тянулось дело с новой квартирой?! Леонов с тридцатых годов жил рядом с Белорусским вокзалом. Естественно, он очень хотел избавиться от городского шума. Десять лет ему обещали подобрать квартиру в более спокойном месте. Но переезд к Никитским воротам состоялся лишь осенью 1974 года. Причём в первую же ночь в новой квартире Леоновых случился страшный пожар, уничтоживший половину уникальной библиотеки писателя. Родные считали, что та катастрофа произошла не случайно. Мол, Леонову было сделано предупреждение, чтобы сильно свою голову не поднимал.
Позже младшая дочь писателя – Наталья Леонидовна рассказывала: «Вынуждена вернуться к тому, что много лет назад сказала цыганка маленькой девочке, ставшей позднее моей мамой: «Бойся кошек, гор и огня». Мама пережила два пожара, но в квартире у Никитских ворот, где из-за выбитых стёкол гуляли сквозняки, она провела много часов с расспрашивающими её представителями госпожнадзора, Петровки, 38, Литфонда, Моссовета и т.д. На этом пожарище она получила тяжёлое заболевание – ползучее хроническое воспаление лёгких, что, по версии некоторых врачей, могло явиться причиной более тяжёлого заболевания, безжалостного и страшного, ставшего причиною её гибели. Словом, пожар сократил её дни. Я никогда не говорила с папой об этом, – о связи пожара и маминой смерти. Вообще о пожаре мы старались не вспоминать. В мамином дневнике 70-е годы отмечаются записями о болезнях, больницах, врачах. В основном – папиными болезнями, о себе мама писала мало. В 1979-м – чудом удалось спасти моих дочерей, в сентябре похоронили маму, а 7 января 1980 года, прямо в день Рождества Христова, папе делали очень тяжёлую и опасную операцию. Перенести такое в восемьдесят лет! Но у Николая Никодимовича Малиновского, хирурга-кудесника – золотые руки. Думаю, что немаловажное значение имело и то, что они были знакомы ранее и сердечно относились друг к другу. Выздоровление шло мучительно и долго. Но Малиновский продлил папе жизнь на пятнадцать лет».
Меж тем в общественном мнении активно поддерживались иллюзии о всемогуществе Леонова. Организаторы и активисты Русского клуба продолжали видеть в нём чуть ли не своего вождя. К нему как на смотрины водили Петра Проскурина, Юрия Бондарева, Валентина Распутина, Валерия Ганичева, авторов журналов «Москва» и «Молодая гвардия». И Леонову это нравилось. Он с удовольствием в их присутствии ругал Паустовского, Федина, Катаева и даже Есенина с Платоновым, при этом вовсю поднимал на щит Чивилихина, а потом тигролова Буйлова. Естественно, проку от таких посиделок было мало. «Слышал я, – писал в апреле 1976 года Распутину Виктор Астафьев, – что был ты у святых мощей, приложился к святому – Леонову. Я к нему не хочу идти, боюсь, что разговор наш кончится матюками – это они, литературные дворяне и баре, предали всё и вся, и нам теперь приходится работать с кляпом в рту и с завязанными глазами и руками». И, похоже, Астафьев не так уж далёк был от истины.
В годы застоя усилились разговоры о том, будто Леонов как художник иссяк. Аргумент приводился такой: где новые книги. Снятый в 1975 году фильм по его киноповести «Бегство мистера Мак-Кинли» в расчёт не принимался.
Кстати, картина действительно получилась какая-то заурядная. Леонов, насколько известно, был ею очень недоволен. Сразу после премьеры он по телефону сказал профессору Овчаренко: «Автору трудно смотреть. Я же героя знаю, каким он был в 1922 году, в каких носках он ходил. Тонкости разработки в кинофильме игнорируются. На кой чёрт он несёт топор в перевязанной бантиками коробке? И сняли всю мою полемику с Достоевским. Зато восемь минут заставили плясать манекены, хотя надо было только упомянуть. Высоцкого Швейцер привлёк только потому, что он его друг. Говорят, фильм западно-приемлем, будет там смотреться… Но в фильме нет некоторых дорогих мне монологов, а многие урезаны». (Поразительно, но в 1977 году создателям фильма вручили Государственную премию СССР.)
Но ведь ещё до фильма в печати появились отдельные главы из нового романа Леонова с условным названием «Мироздание по Дымкову».
«Роман, – рассказывал писатель в 1984 году Овчаренко, – возник из фактов моей биографии. Он так и начинается: «После неуправки в моём профессиональном деле, я ждал…» Это было после «Метели». За мной не приходили пока, но я ждал. Знакомые отвернулись, друзей я сам не хотел ставить под удар. Однажды, через знакомых, я назначил единственному другу свидание за Даниловским рынком, на церковном кладбище. Вот оно-то и перенесено в роман. Там была церквушка, в ней служил мой внучатый племянник, но к описываемому времени церковь была закрыта. А он жил тем, что чинил обувь и примусы. Это тоже перешло в роман вместе со мной. Я стал часто ездить в полюбившееся место. Однажды ночью, идя вдоль ограды, увидел огонёк. В стене, напоминающей стену в Доме творчества в Переделкине (из красного кирпича и решётки), был лаз. Через него я вошёл за ограду и добрался до церквушки. Несколько нищих старух на паперти, в церкви тоже старушки. На клиросе псаломщик с чёрной пугачёвской бородой и девушка лет 18, худенькая, хрупкая, болезная. Поют. Она куда-то смотрит в сторону, на стену. Глянул я, а там ангел в рубахе ниже колена. Вообще-то ангелов рисовали у входа: ведут запись нерадивых, опаздывающих. А этот – здесь. Вгляделся я и вдруг обнаружил: девушка и ангел переглядываются. В переглядке их не любовь, а что-то большее, звезда что ли, объединив их знанием того, чего я не знаю. Дуня в обруче из кос, газовом шарфике, излучает свет. Пытался познакомиться, но она ушла. Я бежал за ней по кладбищу, натыкаясь на надгробья, могилы и кресты, которые как бы оберегали её».
Леонов вообще к мистике всегда относился с необычайным благоговением. Одним из первых это подметил драматург Виноградов-Мамонт. В конце сорок первого года он зафиксировал в своём дневнике: «Леонов осторожно прощупывает тему о мистике». Позже склонность писателя к мистицизму бросилась в глаза и Чуковскому. «Был Леонов, – отметил он 23 августа 1946 года. – Говорил, что верит в бессмертие души, и рассказывал, как он вызывал тени Суворова и Нельсона». Правда, Леонов в разговоре с Чуковским умолчал о том, что он засел за мистический роман и написал первые пять листов. Потом писатель прервался на «Русский лес». К своему Дымкову он вернулся уже в конце 1950-х годов.
Судя по всему, первый вариант романа Леонов закончил к началу 1970-х годов. Вскоре слухи о нём просочились на Лубянку. 8 июля 1973 года председатель КГБ Андропов направил в ЦК КПСС записку, в которой сообщал: «Среди окружения видного писателя Л.Леонова стало известно, что в настоящее время он работает над рукописью автобиографического характера, охватывающей события периода коллективизации, голода 1933 года и репрессий 1937 года, которая якобы не предназначается к опубликованию. Автор также выступает против появляющихся, по его мнению, тенденций предать забвению понятия русское, русский народ, Россия».
Вообще о своём Дымкове Леонов сильно много никогда не распространялся. «Никакого романа не будет, – сказал он в октябре 1975 года Овчаренко. – А хотелось бы рукопись его подержать в руках, чтобы посмотреть, как это получилось… У меня вставок огромная кипа, но не хочется переписывать. Нет внутреннего стимула. И противно, что правду приходится завёртывать в ложь. А зачем это? Ведь в этом романе нет ни лагерей, ни чего-либо такого. Ведь у меня нет злобы против нашей действительности. Наоборот, есть моя личная ответственность за нашу действительность. Я жил, что-то делал и, следовательно, есть пусть маленькая, но моя доля. Значит, и я за неё ответственен. Поэтому и хочется её осмыслить без всякого вранья. Не описания я даю, а осмысление, размышление и обобщение, почти символы. Вы же знаете мой принцип работы. Он отличен от горьковского. Горький даёт обычно изображение двухплоскостное. Изумительна у него свежесть языка. Он строит фразу блестяще, но вот так: – – -, я строю вот так: //#|##|#, чтобы каждое слово отбрасывало луч в фокус к невысказанному главному слову. Я перехожу к фантастике, почти полностью отрешаюсь от быта, потому что в фантастике есть особая символика».
Окончательно первый вариант романа у Леонова сложился, видимо, через пару лет. Уже в конце 1979 года художник признался Альберту Беляеву, что он закончил роман. «Двадцать лет я над ним работал, – сказал писатель. – Роман объёмистый, серьёзный, философский. Что мне с ним делать? Отдавать в редакцию я не хочу. Они побоятся. Да и цензура начнёт придираться. А я этого не хочу. Может, меня примет кто-нибудь из руководителей ЦК КПСС? Он поручит своим помощникам почитать. И если одобрят, то тогда печатать, а если нет – то пойму». Но никто из руководителей ЦК к рукописи Леонова даже не притронулся.
 |
| Леонид Леонов. Рисунок М.В.Волошиной-Сабашниковой |
Позже писатель придумал для своей книги новое название: «Пирамида». Но она увидела свет лишь в 1994 году, буквально за несколько месяцев до кончины писателя.
Как заметил краснодарский исследователь Алексей Татаринов, «Пирамиду» сразу невзлюбили критики, если так можно выразиться, православного направления. «А.М. Любомудров, М.М. Дунаев, А.Варламов считают его антихристианским произведением, духовным падением писателя, который около полувека посвятил созданию эпоса, в котором Бог и сатана близки к примирению, а человек – к уничтожению. Многие филологи-христиане, не собираясь писать о «Пирамиде», в частных беседах сообщают о своём настороженном отношении к леоновскому тексту. И дело не в объёме, хотя многих пугает и он, а в тёмной атмосфере, в стремлении каждого героя, будь то священник Матвей или кинорежиссёр Сорокин, сообщить о практически решённой гибели мира».
Под конец жизни Леонов вернулся к тому, с чего начинал – к Достоевскому. Но вспомним: Достоевский представил обществу эсхатологический взгляд на мир. А Леонов предложил апокалипсическую картину. «В этом сопоставлении/противопоставлении, – заметил Татаринов, – есть формальная ошибка: эсхатология – учение о конечных судьбах человека и мира, Апокалипсис – ключевое событие в границах этого учения. И всё же мы настаиваем на этой «ошибке». Просторный, полный разных искушений и разных озарений мир Достоевского несомненно эсхатологичен: перед нами художественно цельное, но не формализованное учение о преодолении тьмы, о том, как избежать вечной смерти Раскольникову, о том, как отыскать начало вечной жизни в словах Зосимы. Эсхатология не ограничивается изображением «последнего взрыва», не останавливается на явлении антихриста в последний час истории. Апокалипсис локальнее, он скорее событие, нежели достаточно подвижное слово о гибели и возрождении. Герои Достоевского – под знаком эсхатологии. Герои Леонова, да и сам автор – под знаком Апокалипсиса».
Согласен: Леонов был незаурядным художником. Но я так и не понял, почему он много лет окружал себя людьми, которые, мягко говоря, очень сильно уступали ему в интеллектуальном плане. Ну как он мог доверить редактуру своих последних текстов спившемуся сотруднику издательства «Советский писатель» Владимиру Стеценко. А что общего у него могло быть с редактором боевого листка «Московский литератор» Николаем Дорошенко? Поразительно и другое: почему близкий родственник великих русских издателей Сабашниковых, всегда дороживший культурой печати, свои последние прижизненные книги согласился выпустить в очень неряшливом издательстве «Голос»? И при этом он всегда ненавидел Михаила Шолохова.
Умер Леонов 8 августа 1994 года. Похоронили его на Новодевичьем кладбище.
Уже в конце «нулевых» годов Леоновым вновь не повезло: неизвестные злоумышленники сожгли остатки писательской дачи в подмосковном Переделкине, где хранились многие рукописи художника.
Вячеслав ОГРЫЗКО
Добавить комментарий