Другие боги

№ 2010 / 36, 23.02.2015

В дав­ние вре­ме­на в зем­лях, где пра­ви­ли жен­щи­ны, бы­то­вал обы­чай: но­во­рож­дён­ных маль­чи­ков ка­ле­чи­ли, а то и во­все сбра­сы­ва­ли со ска­лы в мо­ре, точ­но чрез­мер­но рас­пло­див­ший­ся скот.

Виталий ПЕТУШКОВ

В давние времена в землях, где правили женщины, бытовал обычай: новорождённых мальчиков калечили, а то и вовсе сбрасывали со скалы в море, точно чрезмерно расплодившийся скот. Потом мужчины взяли реванш, и роли переменились. В Китае девочку нарочно заковывали в неудобоносимые туфельки, делая её ноги столь крошечными, чтобы в дальнейшем она могла едва ходить и превращалась в сидячую вещь при муже.

Подобные зверства, слава Богу, давно в прошлом. Нынче по эту сторону Уральского хребта принято радоваться независимо от того, кто у тебя родился, сын или дочь. Отцы, правда, предпочитают иметь сыновей, но это больше по старинке и среди простого люда, где ещё силён патриархат с его принципом: «если муж бьёт жену – значит любит».

Теперь повернём глобус и взглянем на коренных жителей далёкого Saghalien-angahata – нивхов (гиляков). По мнению А.П. Чехова, «женщина составляет у них такой же предмет торговли, как табак…» Не слабо! Читаем дальше: «Шведский писатель Стриндберг, известный женоненавистник, желающий, чтобы женщина была только рабыней и служила прихотям мужчины, в сущности единомышленник гиляков; если б ему случилось приехать на Сев. Сахалин, то они долго бы его обнимали».

Чехов ездил сюда в конце 19-го века. И у Владимира Санги, писателя с острова Ых-Миф (исконное название Сахалина), роман «Женитьба кевонгов» про 1890 год. И что же мы видим? Кевонги – бедный, редеющий, но древний и достойный род. Старшему из Кевонгов, Касказику, удалось заполучить в жёны юную Талгук. Однако первым ребёнком оказалась та, кого меньше всего ждали, – дочь.

Когда бабки сидели возле шалаша с роженицей, «Касказик не проявил при этом никаких чувств, будто ничего и не произошло. Талгук долго убивалась, будто она повинна в том, что не принесла продолжателя рода Кевонгов. Будто она обманщица, на которую с укором и презрением смотрит весь мир».

Наказание не заставило себя ждать. «Много месяцев суровый муж не подпускал к себе жену. Беспокойными ночами, замучив себя до смерти. Талгук умоляла мужа, чтобы он взял ещё одну жену – может быть, с нею придёт к нему счастье…» Это что же получается? Почему это ребёнок-дочь – трагедия?

Традиционное объяснение: девочка по природе своей текуча и, как вода, примет форму чужого, не похожего на тебя сосуда. Слишком уж легко заморочить ей голову и превратить из вчерашнего союзника во «вражью силу». Недаром русские князья никогда не выдавали дочерей за половцев, а вот сыновей охотно женили на половчанках, автоматически навязывая узкоглазым прелестницам русскую веру и устои. Плодом такого союза был и князь Игорь, герой знаменитого «Слова…» и оперы Бородина.

Так может, действительно не принимать потенциальных «изменниц» за полноценных детей? Пока подождём с выводами. Когда после долгих усилий у Касказика, наконец, родился сын, отца сразу зауважали. А вскоре появился на свет ещё один, которого назвали Ыкилак – «Плохой». Так легче обхитрить злобных духов: мол, «плохой никому не нужен, и дурной глаз обойдёт его».

Теперь Талгук вздохнула с облегчением. Она мать и не кого-нибудь, а наследника. Но главное – мать! Не придётся ей вымаливать прощение, как гордячке из легенды «Как красавица хотела уйти от людей». Ту тоже желали многие, но всем она давала от ворот поворот. Опротивели ей назойливые женихи. Взяла с собой деревянный гребень, чтобы было чем наводить красоту, и ушла прочь. Ловила рыбу, спала подолгу, видела сладкие сны. Склонясь над водой, любовалась на собственное отражение, а после, насладившись своей красотой, уходила обратно в уютное, брошенное кем-то жилище.

Однажды, отправившись за ягодой, завидела женщину. И чего ей тут надо? На следующий день мужчину. Обозлилась: и тут ей мешают, не дают быть независимой! Потом глянь – а под кустами лежит голый младенец. И кто, интересно, его родил? Взяла к себе младенца, сшила люльку, принялась его холить-лелеять, подставлять ему грудь, не знавшую молока. Проснулся-таки инстинкт.

Но мать-сыру-землю не обманешь. Не настоящее это материнство, а так, игра: без жертвы красотой, без страдания, без боли… Превратился в итоге малыш в отвратительного зубастого монстра. Бросилась девушка бежать, а он гонится за нею, точно волк-берсерк, с оскаленной пастью. И так она от него отбивалась, и эдак, а он всё мчится по пятам, клацает зубами. Под конец вскочила на высокий тополь, а он подбежал к дереву и начал его грызть, раскачивать. Тогда взмолилась неприступная принцесса: «Повались, дерево, вершиной к другому берегу, дай мне дойти до людей».

Услышало дерево её просьбу, рухнуло в нужную сторону. Еле спаслась, горемычная. Так высшие силы наказали женщину за желание оставаться самой собой. Там, где личности нет, где её чаяния не принимаются в расчёт, дух природы беспощаден и карает наотмашь. Не позволила себя оплодотворить, бросила гены на прозябание – и всё, полный и абсолютный конец. Никаким другим способом не задержаться тебе в памяти людей. Живи она где-нибудь в Европе, у несчастной оставался бы выбор: уйти в монастырь, реализоваться в творчестве, в делах. Чем-то загладить свою вину как биологического пустоцвета. Но тут…

Вот старик Полун из рассказа «У истока». Отняли у него любимую невесту и увели в большой род с западного побережья. Отсекли ещё совсем молодым от древа жизни. Конечно, мог бы тайком убежать с ней подальше в тайгу, но куда ему одному выступать против всех! Не выживешь. Вот и остался один-одинёшенек, точно лосось, не выбросивший молоки.

Встретил однажды зимой одного такого в озере. «Полуну стало жаль лосося. Он прекратил бы страдания несчастной рыбы, но как это сделать? Между рыбой и человеком лежал толстый лёд…

– Ты-то почему остался бобылём? – спросил старик лосося.

Омертвевшие глаза рыбины, преломляясь сквозь воду и лёд, становились всё больше и больше. Старик видел теперь только два огромных рыбьих глаза, и в них – тоску и укор».

Да, голос угасающей крови печален. И за что только верховный бог Курнг наказал его долгой и бесполезной жизнью? Но Полун уже давно отработанный материал. Ему остались лишь воспоминания. А Касказик с Ыкилаком? У них-то есть шанс: у соседнего рода Авонгов подросла дочь Ланьгук, с гибкой талией и быстро краснеющим от стыда лицом, словно сок брусники. Ланьгук, ещё едва родившись, была предназначена Кевонгам. Касказик заранее привёз в чужое стойбище младшего сына, где «детям оголили ноги и обвязали их чныр-травой. Так символически соединили Ыкилака и Ланьгук».

А когда она уже «увидела себя», то есть, превратилась в девушку, у них состоялась встреча. И – о чудо! – они сразу потянулись друг к другу. Её щёки горели, а глаза умоляли. О чём? Взяла его ладонь и тесно прижала к сердцу. Сказала: «Послушай»: «Это птенчик, это птенчик крыльями затрепетал». В глазах мольба, а сама едва заметно сердится. На кого?

Упадёт на землю птенчик, крылья сложит и неслышно затаится между кочек.

Нашёптывает себе судьбу, заранее смиряется с ней и в то же время молчаливо укоряет того, кто будет бессилен ей помочь. Случись что – и никто не защитит, не спросит её мнения. Неужели Чехов не ошибся насчёт нивхов? «Члены же женского пола одинаково бесправны, будь то бабка, мать или грудная девочка; они третируются, как домашние животные, как вещь, которую можно выбросить вон, продать, толкнуть ногой, как собаку…»

Или только в западной цивилизации женщина сама по себе не пустое место, ибо ей дано право быть чем-то иным, кроме матери? Куда-либо на север, юг или восток – и ценность женщины как самостоятельного существа неуклонно падает. Спросите того же китайца, сколько у него детишек, и он назовёт вам лишь число своих сыновей.

Можно, конечно, плюнуть на всё и попытаться жить по своим правилам. Но куда приведёт тебя твой бунт? Выдержишь ли ты столь тяжкое бремя – быть самим собой? Вот старик из повести «Изгин» рискнул, и что вышло? Был знатным охотником, а теперь тело дряхлеет, глаза слепнут. На что настраиваться сердцу? На скорое угасание, подобно волне – некогда могучей, но разбившейся о камни?

Ничему не рада, ни на что не злишься, У тебя, холодной, никаких страстей…

Или собраться с силами и решиться на последний рывок? Что-то извне должно спровоцировать Изгина, показать ему, что не всё потеряно? Ведь желание жить, как и желание умереть, заразно. Восемь лет назад встретил он чёрно-бурого самца-лисовина – проворного, красивого. Теперь тот тоже постарел: когти притупились, нюх уже не тот. Пора бы и пристрелить его, хотя бы из-за роскошной шубы. Да и негласный закон тайги велит: ослабел – падай! Не мозоль глаза, освобождай место молодым.

Долго прицеливался Изгин в до боли знакомую лисью голову. «И вдруг – будто пламя из охотничьего ружья… Красная молодая лисица вылетела из-за куста, играючи прилегла перед красавцем лисовином. Гибко и упруго заходила всем телом… Лисовин, как бы отбиваясь от нахлынувшей напасти, поднял переднюю лапу. Его толстый пушистый хвост заходил кругами. Это был свадебный танец.

«Ты ещё можешь!» – изумился охотник. Его руки вяло опустились.

Лиса, извиваясь в страстном танце, звала лисовина. Лисовин принял вызов. Резвясь, они скрылись вдали. «Пусть поживёт до следующей зимы», – спокойно подумал Изгин».

Ты победил. Слышишь, ты выиграл Изгин! Всё должно подчиняться неумолимому ходу времени, а ты не исполнил приговор, продлил зверю жизнь. Почему бы и природе не поступить так с тобой? Твой поступок опроверг вековечный закон. Значит, это уже не закон и можно распрямить плечи? Старик весь преобразился и «неожиданно отчётливо сказал вслух: «Я ещё вернусь сюда».

Сказать-то сказал, но дальше… «От этой дерзости его передёрнуло. И опять вспухла голова. И опять туман застлал глаза. И опять одолела страшная усталость, будто он только что завершил большой, отнявший у него все силы труд». Даже пойдя против естественного хода вещей, даже одолев его, остаёшься его рабом. Не хватает духу внутренне освободиться. Как Раскольников, продолжаешь суетиться вокруг призрака давно умершей старухи.

И ногами Изгин «переступает с таким трудом, будто не снег налипает на лыжи – свинец. Изгин жадно хватает воздух пересохшим ртом. Но воздух будто лишился живительной силы…» Да, мало бросить вызов окружающим. Надо ещё уметь жить с вызовом в душе. Уметь быть отверженным, а умение это зиждется лишь на признании бесконечной важности своего «я».

Нет «я» у Изгина, нет мощи индивидуализма. И вызов превращается в пшик, в бессильную судорогу. Так стоило ли затевать весь сыр-бор? Сила азиата в покорности. Сила русского, в той мере, в какой он является азиатом, в умении смиряться и терпеть. Азиат смешон и жалок в своём бунте. Женщина-азиатка комична вдвойне: уже эмансипировалась, добилась своего в жизни, а всё норовит юркнуть под чьё-то крылышко, хоть на минутку ощутить себя вещью.

Мы словно альпинисты, вечно срывающиеся с покорённых вершин. Если и «взбрыкнём», то не сумеем довести свой «взбрык» до конца. Будем постоянно одёргивать себя, казниться и смаковать свою неправоту. Затеяли революцию, построили новую жизнь на костях… Так развивайте её, пользуйтесь сполна её преимуществами, раз уж принесли такие жертвы! Нет, испугались, всё разломали, каемся. Рубанули по голове какое-то зловредное ничтожество, избавили мир от гадины – опять та же картина. Ай-ай-ай, как же так! Душу бессмертную сгубили. Трепещем, терзаемся… Так не суйтесь не в своё дело! Спрячьте понадёжнее топор в сарай. Лучше всех эти путешествия по кругам ада между желанием совершить поступок и неспособностью принять его последствия выразил Достоевский в «Преступлении и наказании», вся суть которого сводится к выводу: «не умеешь – не берись».

И Касказику, отцу Плохиша, тот же совет. Настала пора забрать Ланьгук из славного рода Авонгов. Уже и выкуп готов – связка соболей, лис, шкуры выдры… Всё, что добыто за два года охотничьим терпением, удалью и отвагой. Приехал в стойбище, обращается заискивающе к старейшине с песней-мольбой:

…травы всегда будут к солнцу тянуться, сопки всегда будут лесом покрыты – рода Кевонгов не будет…

Ланьгук всхлипывает украдкой. Отдадут ли её тому, в чьи объятия она мечтает попасть? По обычаю должны, не могут не отдать. Но если да, тогда почему старый Авонг молчит? Потом сын Авонга, он же брат Ланьгук, подаёт исподтишка голос, указывая на Ыкилака:

«– У него жена на второй же день помрёт с голоду… Пусть докажет, что он мужчина».

«Ах ты, сучий выродок…» Это Касказик ругается про себя. «Будь ты моим сыном, я бы показал, как лезть не в своё дело». Потом ловит себя на тоскливой мысли: «Будь у меня третий сын, как бы я благодарил Курнга. Пусть бы даже такой выродок – всё равно».

Хорошенькое дело! Пожалуй, вся неиссякающая сила Азии заключена в этой фразе. Лишь бы сыновей да побольше! Воинов давай рожай, чтобы теснее сомкнулись наши боевые ряды.

Дочерей нам не надо, они нас не продолжат. Даже как-то нелепо спрашивать: а что ты хочешь продолжать-то? Внешние признаки? Дух, интеллект? Твою личность с её богатством и неповторимостью, которую девчонка разбазарит, попав под чужеродное влияние? А если личности нет, а есть обычный, самый заурядный человек? Тогда как?

В любом случае твоя копия будет сильно отличаться от оригинала. Отсюда разочарование: мы старались, пыжились, а получилось совсем не то… В этом и корень нашей жестокости по отношению к детям. Признать детей другими, принципиально новыми существами выше наших сил. Их самостоятельность будит в нас злость и досаду. По большому счёту, мы все мечтаем породить клонов, наших точных слепков с самих себя.

Отсюда вытекает задача воспитания – сделать все последующие поколения людей максимально похожими на предыдущие. Воспитывая, мы тормозим историю, мешаем появлению нового. Недаром в Азии такую большую роль уделяют нравоучениям и слепому следованию обычаям. Там мало человеческого разноцветья, люди кажутся на одно лицо. Но зато там самая высокая повторяемость событий, минимум геополитических шараханий из одной крайности в другую. Отсюда – устойчивость психики народов. «Желаю вам жить в эпоху перемен!» – жесточайшее из проклятий. Сравните эмоционально-психологическую ауру России и, скажем, Японии или Китая. В эпохи исторических надрывов, переломов и крушений дети как раз и перестают быть «нашими» и переходят в разряд чужаков.

Дали испытание младшему из Кевонгов. Соперник – хозяин тайги медведь. Если уж одолеешь его, мохнатого, то и твоему семени никакие невзгоды не страшны. Вообще-то у нивхов принято обходиться выкупом, ну да ладно. Доказательство права на деторождение – гарантия будущей безопасности ребёнка. Мы, люди христианского мира, слишком изнежены окружающей средой и позволяем продлевать всякую жизнь, даже самую убогую, не умеющую элементарно постоять за себя. Благородство это или залог скорого вырождения? Вопрос вопросов. Он не только юридически не может быть решён. Боюсь, он даже не может быть задан. Стоит его по-честному задать – и мы получим теорию «расовой чистоты», фашизм и геноцид. Есть темы, которых человечеству лучше не касаться.

В нашем же случае выдержал Ыкилак проверку. Упал на одно колено, выставил копьё и насадил на него разъярённую громадину. Медведя проводили по достоинству, с почестями. «Лохматую голову украсили священными черёмуховыми стружками…» Казалось бы, точка, но нет! Оказывается, на Ланьгук давно имел виды другой претендент, Ньолгун. С помощью удачливого и беспринципного якута Чочуны ему удалось подкупить старейшину рода невесты вместе с их родовым шаманом. А уж тот-то постарался во время камлания. Поизвивался, покорчился, исступлённо колотя в бубен, и выдал: мол, пусть Ыкилак и Ньолгун решат судьбу в поединке на деревянных палках. Но как же так? Ведь Ыкилак вконец обессилел после схватки с медведем. Куда же ему ещё драться? Да и по всем мыслимым обычаям предков Ланьгук теперь принадлежит ему.

Наивные! Камлание всегда проходит с местечковым уклоном. Попробуй напророчь то, что невыгодно твоему племени! Хоть ты и в контакте с потусторонним миром, но мясо из наших рук ешь, поэтому изволь доносить оттуда то, что мы хотим услышать. А слушать мы желаем заезжего Чочуну с его экзотическими товарами и дозой веселящей воды. «Только Чочуна даст за ваших соболей настоящую цену. Те, кто привёз с собой шкуры, могут сами убедиться…» Неужели? Тогда не грех и повеселиться всласть! «Наливали всем – и старикам, и юношам, и мужчинам, и женщинам. Ходили кружки по кругу, опустошались и снова наполнялись. Пейте, друзья нивхи! Якут угощает всех…»

Вот мрази! Уже и традиции стариков им нипочём! Надо, пока не поздно, прекратить это позорище! «Касказик чувствовал, как голову его охватил жар. Он спрашивал вполголоса: «– Что вы делаете, люди? Что вы делаете – святой медвежий праздник превратили в торги!»

Но никто не слушал несчастного отца. И не мудрено: сгнил давно твой обычай, канул в Лету. Другие боги, боги наживы, спустились на твою землю. Просто ты проморгал их приход. Тайно, под покровом ночи, перебежали с континента костлявые упыри, и по их меркам ты и твой сын – ноль, пустота. Отныне ваша доблесть не поможет вам выращивать потомство. Новые времена грядут, когда изворотливость, низость и ложь будут служить гарантом здоровья и процветания твоих детей. С этого часа и навсегда вы переводитесь в разряд неприспособленных. Поэтому прочь с дороги!

Взмах палки, удар – и его сын, поверженный, лежит на снегу. «Над притихшим стойбищем взлетел пронзительный крик, и люди увидели, как Ланьгук… пронеслась к нартовой дороге Кевонгов и помчалась по ней что есть силы». Она-то для себя уже выбрала мужа, но сердечко, как и ножки, слабенькое, и никого не интересует её воля. Будешь плодоносить от того, кому мы тебя продали. А силёнок взбунтоваться, как всегда, не хватит, не надейся.

Это птенчик, это птенчик крыльями затрепетал… Будет ждать покорно птенчик, как над ним сомкнутся когти, и от крыльев, и от крыльев пух и перья полетят.

Всё, новый изуверский миропорядок стиснул стальные челюсти. Поэтому глумливый братец и хохочет, тыча беглянке пальцем вслед: «Вот безмозглая-то! Далеко не убежишь!»

Лишь ничего не понимающий Касказик, рухнув на вытоптанный снег, продолжал глупо и сиротливо причитать: «Что же произошло, люди! Что случилось в этом мире? Что случилось, лю-ю-ю-ди?»

Виталий ПЕТУШКОВ