В толпе полубездомных друзей

№ 2010 / 39, 23.02.2015

До 1980 го­да у не­го бы­ли две-три пуб­ли­ка­ции в пе­ри­о­ди­че­с­ких из­да­ни­ях Ле­нин­гра­да. Воз­мож­но, Сте­па­но­ву по­ве­зёт из­дать од­ну-две книж­ки в Со­вет­ском Со­ю­зе, – его твор­че­ст­во не ме­ша­ет пра­вя­щей иде­о­ло­гии

Анатолий СТЕПАНОВ



До 1980 года у него были две-три публикации в периодических изданиях Ленинграда. Возможно, Степанову повезёт издать одну-две книжки в Советском Союзе, – его творчество не мешает правящей идеологии, он не воитель, не революционер, не партизан – он прозаик. Если такое случится (выйдет книга), это вряд ли изменит авторскую судьбу – Анатолий Степанов останется молодым писателем до старости, до смерти. Чисто политически – это очень удобный приём палачей идеологического фронта называть неугодных и ненужных авторов – молодыми писателями. Ограничения молодым писателям встают частоколом, колючей проволокой, непробиваемыми стенами, а молодой автор ломится в преграды, как… Как бы этот молодой автор ни ломился, он остаётся вроде врага или преступника – его ограничивают во всём, пока он явно не впадёт в службу, а служилым отворят кормушки льгот и зачтут за срок службы ушедшую молодость.






Худ. Антон ГРЖИБОВСКИЙ
Худ. Антон ГРЖИБОВСКИЙ

Большая часть вины за состояние-вывеску «молодой писатель» лежит на душе самого Анатолия Ивановича Степанова. Он по складу характера – крестьянин. Крестьяне не любят опасности от возможных погодных условий, они знают свой клок земли – поле деятельности, знают нужду и заботу и выживают, умением своим превозмогая невзгоды. Как ленинградец, Анатолий Иванович награждён мятежными ветрами вольнодумства, которые всё же отвлекают от хозяйства. Только стихия мятежа может сорвать Степанова со спокойствия, с уравновешенности, с нормы, и заставит сменить скорость чувств. Мятеж, однако, не вспыхнет в его душе, – Анатолий Степанов сдержит его в зародыше, потому что мятеж бесперспективен, разрушителен и погоды не делает. Так он себя воспитал, – в его крови нет ядовитых клеток нигилизма. И рисковать он не любит, не любит болеть, – он как бы строит препятствиям свою ограду – свою нерушимую стену, а за двойной изоляцией даже самые горячие волны мыслей и чувств не обжигают.


Получив эпилепсию как награду войны или как её следствие, Толя с подросткового возраста стал сопротивляться заболеванию, больше доверяя философии древних греков, чем современным врачам. Предчувствуя приступ болезни, он выбирал безлюдное место, прятался, устранял опасные предметы и болел без свидетелей. Возросши до восемнадцати лет, Степанов стал закалять себя, заметив, что в холода эпилепсия не навещает его. К зрелости – к двадцати двум годам почти избавился от приступов падучей.


В 1965 году мы отмечали маёвку на природе у безымянного лесного озера в Орехово. Выпал снег. Потом приморозило. Мне с женщинами дремалось под кровом палатки – мы были в одеялах, в доспехах свитеров, курток, рубах и шарфов, при добросовестном утеплении коньяком. А Степанов спал снаружи на снегу в сатиновой рубашке с закатанными рукавами, подстелив под бок пиджак, – и не мёрз!


То, что хорошо для здоровья, всё же гибельно для художника. Автор Степанов сдерживает проявление своих стихий одарённости так же сурово, как свою болезнь, или – из-за болезни. В 1965–66 году он написал необыкновенный рассказ, точнее, одну страницу в рассказе такой раскрепощённой силы, что дух захватывало, когда слушаешь чтение автора. В те годы мы не канителились друг с другом, говоря о том, что сотворили, тем более что разборки происходили за обеденным столом в соседстве вина или водки – тех напитков, которые любят доходчивые слова и яркие эмоции.


– Толик, выброси все свои странички к матери. Оставь одну – эту, где пламя, и начинай писать все детали, как эта страница…


– Я не могу, – ответил мне Степанов.


– Нет, можешь! Страничка твоего рассказа доказывает это.


– Ты не пронимаешь, – грустно упрекнул Анатолий Иванович. – Если я так буду писать, то сойду с ума, помешаюсь… Я это знаю. Надо уметь сдерживаться…


После такого признания я стал избегать разговоров о прозе Степанова – я поверил ему, допустил до осознания, что святая сила чувств, дарованная ему от рождения, ему же опасна, как эпилепсия.


Мы познакомились в 1955 году, Толе было четырнадцать лет – подросток, ремесленник. Он носил униформу во всякий день (будний или выходной), возможно, что иных носильных вещей у него не было. Звали его в то время – Толя-маленький, чтобы отличать от Толи-большого – от поэта Анатолия Татарчука, тоже ремесленника, тоже столяра, тоже из лито «Голос юности» при Доме культуры Трудовых резервов.


Юный Степанов был косноязычен, тощ, губаст, глаза его улыбались от удовольствия слушать, писать и читать. Раннее творчество Степанова было под пятой книжной любви, он безропотно сносил от друзей упрёки в книжности. Подрастая, Степанов искал линию фронта, солдатом которой он мог быть, и в начале шестидесятых примкнул к группе «от сохи», руководимой Германом Сабуровым. «От сохи» – должно было быть течением мастерства и течением идей для творцов, чьи родовые корни принадлежат земле, деревне, крестьянству – русизму. Степанов примкнул, хотя единственной общей точкой в богатстве Анатолия Ивановича с «сохистами» было происхождение из тверской земли, даже из той местности, где долгое время проживал Герман Сабуров. Если для Сабурова идея «от сохи» была бравадой, словопадом, игрою – он мог легко сменить идею на положение «у станка» или «вдоль улицы» в городе, чтобы достичь гастронома, где бежит быстрая очередь в винный отдел, то для Степанова родовые корни играли телесную, генетическую силу, о которой он и не думал вначале, а приглядевшись к себе – признал… Степанов стал походить повадками на своего деда.


Кровный дед Анатолия Ивановича Степанова крестьянствовал всю жизнь, это не помешало ему быть мастером на все руки (вероятно, у него было три правых и пара левых рук, а пальцы сосчитать трудно, – он всё умел и мог, делал – и получалось), и не помешало быть бабником и гулякой. В восемьдесят пять лет дед Степанова устал от жизни, от вдовства, от попрёков кровников и от деревенской молвы, – он умылся, улёгся под икону и призвал попа для причастия. Поп соборовал его. Соборованным, дед Степанов пролежал под образами двое суток, изнемог, ожидая смерти, соскучился и решил, что смерть его обманула. Тогда он поднялся с ложа, оседлал лошадку и помчался гулять в соседнее село. Он вернулся домой через неделю – хмельной, весёлый и женатый, и прожил с молодухой ещё шесть лет. Надеюсь, что Анатолий Иванович будет долговечней деда.


По ленинградским меркам, Анатолий Степанов рано женился – в двадцать два года, но очень своевременно, если смотреть на благоустройство семьи глазами бездомных. Тёща его состояла на очереди в Горсовете на получение жилплощади, и новый член семьи – учтённый эпилептик на основании Закона по охране здоровья граждан получал добавочные квадраты. Этим нехитрым образом у Степанова образовалась двухкомнатная квартира – первая квартира в толпе полубездомных друзей. Внекоммунальные квадраты жилья приманивают завистливых друзей – к Степанову потекли гости, словно новоселье по новому – по хозяйственно-бытовому стилю есть ежесубботние пьянки с воскресным похмелием. В отдельной квартире Степанова друзья выпивали и закусывали, влюблялись и ссорились, читали и помалкивали, но – главное – играли, сочиняя стихи, частушки или куплеты – по кругу. Это были не казённые буриме, где есть обязательность рифм и строфика, – это были быстрые лихие коммунальные стихи без правил и дисциплины. Десятки коммуналочек были написаны в уюте гостеприимства Степанова. В этой квартире жадный до алкогольного питья Шигашов выел или выхлебал (за точность действия не ручаюсь) трёхмесячный настой едучего стручкового перца – громадный красный стручок отбелился от времени намокания, а жидкость – покраснела. Шигашов глотнул, замер и онемел, слезоточа, но делиться ни с кем не стал, правда, и желающие не очень настаивали на дележе.


Гостеприимство дома Степановых, вероятно, имело прочные тверские корни, потому что не было случая, чтобы гостя не усадили обедать (даже если гостей набиралось до десятка), по возможности ублажая вином. Откушав, гости принимались за коммунальные стихи, словно это было самое важное занятие, ради которого мы мотались из разных углов города на далёкий Полюстровский проспект. До 1966 года это длилость там, на Полюстровском, а потом…


Степанов утратил свою отдельную жилплощадь по причине развода с первой женой, от которой не дождался ребёнка, возможно, были интимные причины разлада, но нам он не докладывал. А коммуналочки не иссякли – они перекочевали в южную часть Ленинграда – на проспект Космонавтов, где выстроилась наша с Галкиной кооперативная квартира. Праздник общественного творчества не угас, но изменился по широте, а среди участников появились живописцы, для которых коммунальные стихи казались экзотическими созданиями, вроде морских коньков или осьминогов.


К 1966 году Анатолий Иванович Степанов был высок, худ, черноволос, кареглаз, бородат и курнос. На его теле невозможно было отыскать следов жировых отложений – кажется, одни сухожилия оплетали скелет Степанова. На его теле можно было с успехом показывать результат голода в Индии или Поволжье. Тем не менее он силён и привычен к любому труду. Его красота была бы никчёмной, если бы тверская природа не наградила своего сына непобедимым юмором. Отхвати злые силы у Степанова юмор, я бы считал мою жизнь бессовестно обокраденной. Разрешите, я предъявлю одно его совершение? – Вот оно! Коммуналочка протекала так:







Собака на сене. Собаке легко:


Собачая должность, собачее


дело,


И столько беды на собаку легло,


Что села собака и вслух заревела.



И есть неприятно, и хочется


спать,


Чужое добро упирается в рёбра


И в дупу, и ей до утра не понять,


Зачем же грохочут безводные


вёдра?



Соломой запасся хозяин к чему?


Собака ли я? И при чём тут


солома?



В таком приблизительно виде вирши докатились до мозолистых рук краснодеревца, и он выточал завершающую деталь по вопросам собачьего существования точно и крепко, как на века:







Хозяйство вести – не мудями


трясти,


а если трясти, то лишь с пользой


для дома.



Текст этой вирши был мною отправлен письмом Константину К. Кузьминскому, который в Ленинграде со Степановым знаком не был. Составитель антологии «У голубой лагуны» включил коммуналочку в число существующих, но не опубликованных произведений социалистического реализма, за что ему сердечная благодарность участников гончарной суеты (работа по кругу). Авторствовало нас человек шесть, хотя за столом было больше голов, – так на стадионе, где зрители становятся участниками состязания. Шигашов, к примеру, никогда виршеплётством не увлекался, ему бы выпить, пока не секут со стороны настороженные глаза алчных, но Шигашов искренне хихикал при зачтении готовых коммуналочек.


Завершением «собаки на себе» Степанов уложил нас наповал. Сабуров, захлёбываясь от счастья, катался по полу, натирая паркет. Галкина жмурилась, как кошка на свету, и вещала:


– Вот мерзавец! Надо ж, как влепил!


Выражение «ежовые кальсоны» изобретено Степановым в ином тексте коммуналочки, который не сохранился в моей памяти. Иногда сюрреализм Степанова принимал не личный, а общественный размах. Так было с «Жонглёром», чья биография уже на второй строфе перестала увлекать сочинителей.







У жонглёра случилась беда –


Вместо мячика выбросил ногу,


И осталась одна нога,


Но пора отправляться в дорогу.


Рассмеялся спокойно жонглёр,


Вынул сердце и бросил собаке.


По дороге ушёл гастролёр,


Позабыв о разводе и драке.


Так и ходит хромой и босой


По холодному телу травы…



Это Провидение гнало текст к рукам Степанова, иначе бы он так стремительно не завершил стихи:







А вот в Киеве, в морском порту,


Грузчики по-своему правы.



Какой порт в Киеве? Порт – чего? Какие там грузчики? Портовые грузчики именуются докерами. При чём тут нога жонглёра? Участвовал ли он или нога в портовой стачке? Но было и осталось впечатление, что в морском порту Киева забастовали обиженные грузчики, что они правы, потому что бастующие всегда правы где бы то ни было, другое дело, что в Киеве сочинила забастовку утерянная жонглёром нога.


В своих оригинальных стихах сочинитель Степанов не оригинален – ему мешает сам процесс написания, он как бы выдыхается во время бега строчек, поэтому у него нет сил завершить стихотворение. Самое лучшее – смешное и, может быть, справедливое сказано им косолапо:







Хочешь, тебе подарю я


столетник?



Это про цветы, которые скоро вянут, не оставляя любимой женщине памяти о дарителе. Юмор тут отбегает на дистанцию и светит издалека, хотя букет столетника выглядел бы в реальном случае, как приступ смеха идиота.


В 1966 году мы со Степановым умудрились попасть в лапы пригородной милиции. Юмористического там не показывали, если не считать, что из-под полы белого медицинского халата вылезали к свету надраенные милицейские сапоги. Меня макали носом в цементный пол, заломив руки. А Степанов, которого силой привязывали к креслу, сердечным голосом просил:


– Гуманитар, принеси воды, мне плоховато.


Гуманитар не внял, он отвешивал Степанову оплеухи, как по метроному, возможно, ощущая позор от слова «гуманитар».


За первым разводом в жизни Анатолия Степанова настало время второго брака, а с ним и желанное отцовство. Хозяйственный Степанов проявил настырность и пронырливость, выискивая очередной обмен жилья. И нашёл! Он выменял холодную и неуютную квартиру в Гавани Васильевского острова на великолепную однокомнатную квартиру в Старом Петергофе, – отпала забота о летней даче для ребёнка. Я часто бывал в прелестной квартире Степановых – дом его оставался хлебосольным. Я успел овдоветь, мне тяжко было быть скворцом без стаи – прилетал к чужому скворечнику… Мы обедали. Мы гуляли в парках. Мы искали самоцветы в развалинах петровского камнерезного завода, где попадались яшмы и малахит, бирюза и агаты. Я не стеснялся насыщаться в доме Анатолия, а они (муж и жена) кормили весело и непринуждённо. Вторая жена Степанова уже закончила декретный отпуск, в доме жили на две зарплаты – это всегда радует…


Однажды Анатолий Иванович повёл меня на прогулку не к паркам, а в иную сторону – за насыпь железной дороги в поле, где птицефабрика, где поля якобы кукурузы, где виднелась далёкая роща, где из купы зелени высилось новое железобетонное здание. Степанов поднял длинную лапу, указуя, и проговорил:


– Наше будущее.


– Ты о чём? – удивился я.


– Увидишь, – ответил Степанов.


Когда мы вплотную подошли к зданию, я увидел стеклянную вывеску с позолотой: «Дом хроников».


Для меня это была подсказка или указка, находка, подарок и жизненно важное решение. Я делал очередную главу романа «Музыка об Оглоблине», моему герою нужно было набрать гнилой груз отвращения к служебному творчеству, и ужас Дома хроников был неслабым ударом по чувству автора, кому суждено – неизбежно – заканчивать дни в Доме хроников… Я был покорён. С тех пор в романе появился герой Антон Сметанов, указующий на Дом хроников. Писатель Анатолий Степанов это знает.


Хотелось бы, чтоб прогноз Степанова не подтвердился ни на одном из нас, но шутка выглядит профессиональным диагнозом опытного врачевателя, и это страшно даже в несоветской Америке.



Слава ГОЗИАС



1985 год



P.S. Прошло семнадцать лет с написания биографической справки обо мне и Степанове. Владимир Алексеев прислал мне книжечку Анатолия Ивановича, где во вступительной заметке сказано: «Прозаик Степанов – автор книг «Простые люди», «Острова людские», «Древние духи земли» и пр.».


К счастью, я опять ошибся прогнозом, – Степанов пишет. Его печатают и не называют молодым автором. Немолодой автор Степанов мало утешил меня текстом своей прозы – прохладная это проза, как сквозь стекло… Но печатают же! Состоялся писатель!


Мне Степанов не пишет – не о чем писать. Но жив он, и слава Богу.



2002 год

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.