Гений – это неприлично

№ 2010 / 44, 23.02.2015

Ге­ний – в на­шу эпо­ху, в эпо­ху, ког­да на­про­ро­чен­ный нам Ниц­ше ма­лень­кий че­ло­век рас­ши­ря­ет свои вла­де­ния и про­дол­жа­ет мель­чать, во вре­мя по­след­них лю­дей, ге­ний в на­шу эпо­ху – это не­при­лич­но. Воз­мож­но, это сло­во сто­ит вос­при­ни­мать как ос­кор­б­ле­ние.

Гений – в нашу эпоху, в эпоху, когда напророченный нам Ницше маленький человек расширяет свои владения и продолжает мельчать, во время последних людей, гений в нашу эпоху – это неприлично. Возможно, это слово стоит воспринимать как оскорбление. Почему? Дело в том, что если раньше гений формировал эпоху и массы, то сейчас, напротив, массы формируют гения. Гением становится тот, кто востребован массой. Это реалии XX и XXI веков, реалии загнивающего модерна и начала постмодерна. Переходным был XIX век, когда, собственно, и развился сформированный эпохой Просвещения культ гения.


Послушаем Эрнста Юнгера: «По мере увеличения массы возрастает и потребность в великих индивидуумах, в которых частицы, составляющие массу, находят оправдание собственному существованию. В конце концов, эта потребность вызвала к жизни странное явление нашего времени – искусственно сделанного гения, который при поддержке рекламных средств вынужден играть ту роль, которую в прежние времена играли великие личности. Фигуры подобного рода также становятся предметом особого культа, в котором личность отождествляется с обычным индивидом» (Э.Юнгер. Рабочий. Господство и гештальт). Именно поэтому, пишет Юнгер, стали неслыханно популярны автобиографии, занимающиеся доказательством, что нет никаких героев, а есть лишь люди, индивиды. Надо думать, сериалы – явление того же рода. Вспомним американское (и не только) кино: основная идея – герой – это такой же человек, как и вы, зритель, со слабостями и своими сомнениями, который способен на «героический» поступок, когда его поддержит жена, старина-друг, правильный полицейский или вы, зритель. Остальные – это антигерои и маргиналы. Джокеры. Вот и корень синдрома американского психопата – следствие поляризации буржуазного бытия на массу-индивида.


Даже «взаправдашние гении» в наше время не стремятся поименоваться гениями – зачем мешать себя с прочими? Алина Витухновская, предвестник конца, пользуясь её словом, «постмодернизменности» и даже её деятельный палач, просила во времена судебного процесса (ставшего PR-акцией) сделать её «персонажем ваших комиксов». Я – персонаж – так она себя и определяет. Что до гениальности, вот её слова из письма к бабушке: «Я прекрасно знаю цену гениальности. По сути это такая же дешёвка, как всё человеческое. Я знаю все механизмы для производства того, что нужно вам. Я не понимаю твоего пафоса… С чего вы взяли, что это меня хоть как-то удовлетворит?!» (Цит. по: А.Витухновская. Роман с фенамином. М., 1999). Витухновская являет собой (а не только своей гениальностью!) абсолютное недовольство миром, не только нашим временем или постмодерном, но бытием вообще. Т.е. она – нигилист (адепт культа Ничто). Вероятно, сама она не согласится со следующей мыслью Ницше, которую надо иметь в виду, обдумывая диагнозы «культуре» и приговоры человечеству: «современный пессимизм есть выражение болезненной бесполезности не мира и бытия вообще, но современного мира» (Ф.Ницше. Воля к Власти. Опыт переоценки всех ценностей. М., 2005).


Итак, настоящему гению теперь стало неприлично быть гением. Неприлично – значит, не к лицу. Не к его настоящему истинному лицу. Ибо гении – это или востребованные и сформированные массой (массовым духом, постмодерном, эпохой) (не)герои для удовлетворения потребностей мельчания маленьких людей, либо маргиналы, также в итоге служащие этой потребности.


Оригинальничание, кривляние, эксперимент – стали легитимной и даже легитимизирующей закономерностью культуры, так называемого «актуального искусства», напрочь неспособного к ваянию монументального. Недаром пафос превратился в ругательное слово, а радетели монументального и вечного рассматриваются постмодернистами как параноики, фашисты, отчаянные ретрограды, не желающие предоставить, наконец, человечеству полную свободу, в которой ничего не должно довлеть и центрировать. Когда происходит распад всего на частицы, витающие в нейтральной массе, сначала происходит отождествление искусства (культуры) с автобиографией, индивидуацией и её выражением, а уже потом, когда данная идея доходит до своей крайности, она перевоплощается в свою «противоположность» – «смерть автора». Модное слово, от которого сильно тошнит – «самовыражение». Оно стало и целью, и оправданием. Самовыражение – это убогость из псевдокультурного пласта, соответствующая убогим понятиям из других сфер – самоидентификации и самореализации. Постепенно, когда это «само» находит своё отсутствие в себе, отрицает себя (за неимением чего ещё отрицать), наступает постструктурализм и та самая «смерть автора», ещё недавно бесновавшегося в своём чернильно-гуманитарном героизме.


Если гений – это неприлично сейчас, то было ли это прилично раньше? Слово «гений», как известно, древнее. Но означало оно совершенно иное. Как замечает в своих лекциях о Ницше Мартин Хайдеггер: «Чтобы греки когда-либо помыслили человека как «гения», настолько же непредставимо, насколько глубоко неисторично мнение, что Сократ был «гениальным человеком» (М. Хайдеггер. Европейский нигилизм. СПб., 2007). Античность, понимавшая мир как целостность, как полотно божественного истечения, ни в коем случае не выставлявшая человека как субъекта, предстоящего перед реальность, но понимавшая личность скорее как маску, через которую говорят и действуют различные силы и напряжения Космоса, не могла рождать современных «гениев». Появиться они могли только после Декарта, после утверждения субъектности и делового европейского антропоцентризма. Тогда понадобились личности, организующие материю, мир, общество, личности-творцы, личности-борцы – т.е. собственно гении. Новые «благородные люди». Они носили печать исключительности и даже полярности простому миру – и теперь уже не случайно – благородное, бывшее целым, осталось в старом мире. А новый расколотый мир получил «гения», названного Фридрихом Ницше «суеверием моего века». Пока этот гений ещё задаёт массу, её движение, «освобождает и просвещает» её, но постепенно он становится всё более исключительным и даже искусственным, и однажды перетекает в проекцию, в трансформу самоутверждения эмансипированной им массы. К нашему времени, к слову сказать, самого гения уже становится как бы меньше, а гениальности – больше. Гениальными теперь могут быть вещи: например, гениальный папарацци (или кто-нибудь ещё, тотчас им благодаря своему поступку ставший) запечатлевает последние моменты жизни гениального певца, и получается гениальная фотография, последняя фотография Майкла Джексона, мгновенно распыляющаяся в миллионы интернет-копий, которые вожделеет понёсшее утрату человечество. Спустя несколько дней гений рангом поменьше изваяет для похоронных «мистерий» гениальную статую поп-идола из масла…


«Во второй половине XIX века произошли две разлагающие основы культуры трансформации: резко снизились критерии эстетики (появилась невзыскательная публика, обладающая очень средним уровнем образования), с беспрестанным «взрывным» ростом потребностей обыденного порядка, – индивид-европеец становится требователен в сфере пищеварительного тракта и невосприимчив к какому-либо крупному масштабу, ни к третьему измерению, – замечает в своём очерке «Гений» Анатоль Туманов, – это отразилось, например, на изобразительном искусстве, – завершается «мода» на панорамы, а из пейзажей мало-помалу исчезает перспектива, «мир прекрасного» становится плоским уже буквально». Как показывает упомянутый автор, древнегреческий гений, будучи скорее агентом абсолютной пронзительности и прозрачности бытия, попросту не может родиться в современном пространстве постоянной и полной сомнительности, в сети бесконечной интерпретируемости.


Бежать от новой реальности в пространство потерянного, служить, пользуясь выражением Ницше, ночные службы в разрушенных храмах совершенно бесполезно. Побег задаёт вектор. Мертвечина, вытащенная из славного прошлого, – это музейность, а не настоящая жизнь. Выход – не в побеге, а в наступлении, в новом наступлении. Последнем.

Нестор ПИЛЯВСКИЙ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.