В диалоге со смертью

№ 2010 / 52, 23.02.2015

Этот год для читающей России во многом прошёл под знаком Романа Сенчина. Его роман «Елтышевы» стал финалистом четырёх премий: «Ясная поляна», «Русский Букер», «Национальный бестселлер» и «Большая книга».

Этот год для читающей России во многом прошёл под знаком Романа Сенчина. Его роман «Елтышевы» стал финалистом четырёх премий: «Ясная поляна», «Русский Букер», «Национальный бестселлер» и «Большая книга». Количество печатных откликов уже превосходит объём самого романа. Значит, книга задела народ за живое. А это для писателя – самое главное.

Радостно, когда в современной русской литературе появляются произведения, предлагающие цельность крупного художественного события, качественную конкретность поэтики и мировоззренческую ясность автора, способного ответить на вопрос о персональной картине мира. «Елтышевы» Романа Сенчина и «Письмовник» Михаила Шишкина, появившиеся в 2009 и 2010 годах, – сильные романы, решающие проблему взаимодействия человека со смертью. Представим их сюжеты.

Николай Михайлович Елтышев – опытный, уставший от жизни дежурный по вытрезвителю, теряет милицейскую должность, ведомственную квартиру и переселяется в деревенский дом жены вместе с ней и сыном Артёмом. В городе жизнь была вялой, почти бессмысленной, но предсказуемой и относительно обеспеченной. В деревне смысла существования больше не стало, зато исчезла работа, деньги, устроенный быт. Настроение у всех становится всё хуже, даже у Артёма, который женился на первой, с кем удалось легко переспать. Родившийся сын всем прибавляет проблем, никому не добавляя счастья. Елтышевы начинают приторговывать самогоном, включаясь в нехитрую бизнес-цепь, не решившую их главных проблем.

Кругом нищета, пьянство, безработица, криминал. Николай Михайлович пытается как-то устроиться, но получается только сеять смерть: помог уйти надоевшей родственнице жены, нанёс смертельный удар хитрому соседу, наконец, в пустой стычке толкнул Артёма, и ещё раз стал убийцей, впрочем, не пойманным. Надежды лишь на второго сына, который должен освободиться из тюрьмы. Денис успел вернуться домой на белой иномарке, чтобы пообещать начало новых дней и в первый же вечер погибнуть под забором по необъявленной причине. Старший Елтышев вскоре умирает, последней «сползает по ограде на землю» его жена, Валентина Викторовна, которую прогнали прочь от детского сада, где она пыталась объяснить, что здесь пребывает её внук, знать не знающий, что он – Елтышев.

«Письмовник» так легко не перескажешь. Если в романе Сенчина – тотальность нисхождения и усиление одиночества в смерти, то в романе Шишкина – движение к совместности, к преодолению философского, риторического и житейского эгоцентризма в сострадании. Роман состоит из писем Сашеньки и Володеньки, которые оказались разлучёнными войной. На войну отправился молодой человек и вскоре погиб, что не помешало ему писать письма дальше, являя победу речи/письма/сознания/любви над энтропией земной недолговечности.

Суть переписки в том, что влюблённые чувствуют послания друг друга, но нет никакой прямой, фабульной реакции на предшествующее письмо. Есть касание близкой души, но и обособленность, создающая эффект контакта – не прямого, а интуитивного: речь поглаживает партнёра по общению, но исключает грубую прямоту вопросов, которые услышаны, ответов, которые получены. Володя познаёт жизнь и смерть в пространстве войны с китайцами: картины разрушений телесного существования приводят героя к мысли, что лишь слово ведёт к бессмертию, потом приходит мысль о тщетности слова и несомненном первенстве жизни, обыкновенного существования. Послания обоих персонажей – постоянное возвращение в точку смерти: умирают учителя, братья, сослуживцы, отцы, матери, бабушки, знакомые, дети любовников. Если Володенька видит смерть на войне и активно вспоминает смерть в своей довоенной жизни, что часто подводит его к гностической мысли о заброшенности и обречённости телесного человека, то Сашенька видит бесконечную войну в повседневности. Человек не только гибнет, сражённый снарядом, но душою тлеет и разлагается. «Мы – неудачные животные», – готова подвести жизненный итог героиня, но тут начинается её восхождение в обыденном трагизме, и мысль о целительности сознательного страдания оформляется как одна из центральных. На руках Саши умирают мать, отец; последнее примирение с ними, совместность, лишающая смерть гибельности, – кульминационное событие. Она успевает спасти беременность отчаявшейся, слепить себе дочку из снега, вернуться в памяти своей к слегка подзабытому Володе и идти навстречу ему, совпадая в движении с возлюбленным. Фабула сворачивается в притчу, сюжет фиксирует совместность вопреки старению и смерти, согласно – речи и письму.

Сенчин создаёт роман внутри гибнущей страны. Шишкин – внутри бессмертной литературы. Удивительно, но в обоих текстах оказался востребованным Леонид Андреев – мастер устрашений, специалист по нагнетанию безнадёжности, человек, захваченный размышлением о смерти в контексте признания абсурда человеческого существования, устремлённого к ничто. Андреевское есть в обоих романах. Для Шишкина важнее «Красный смех»: война познаётся героем как бесконечная бойня, в которой нет никакого эпоса, сознательного героизма, а есть инстинкт самоуничтожения с помощью новейших технических достижений, и в ходе становления сюжета войны появляется мысль о тотальности человеческих страданий, о какой-то метафизической обречённости на случайную гибель. В таком обрамлении вопрос о случайности перерастает в вопрос о закономерности. Оторванные руки и ноги, разбитые головы, униженные снарядным разъятием тела. Никто не может помочь, здесь не бывает счастливых судеб. Но у Шишкина эта мысль – частный случай сознания Володи, мысль об абсурде – под контролем писателя, который пугает, чтобы утешить. Андреевский абсурд здесь тоже рвёт человечность, но не до конца.

Иначе складывается судьба андреевского начала у Сенчина. Он опирается на один из самых последовательно мрачных текстов Андреева – «Жизнь Василия Фивейского». «Нет помощи», – к этой идее приходят и священник Василий, и старший Елтышев, моделью воссозданной судьбы сопоставимый с главным героем андреевского рассказа. Нет ни Бога, ни его врага, ни веры в некие персонифицированные силы, отсутствует система мистических представлений, но из пустоты существования рождается образ агрессивного ничто, которое проявляет себя не в безволии постсоветского обывателя, а в ярко выраженной воле к несуществованию, к бесповоротному уничтожению. Фивейский с ужасом наблюдает за тем, как из частных невзгод и катастроф складывается образ единой противочеловеческой силы, решающей одну задачу – лишить веры, отнять всё и добить. В какой-то момент Фивейский, хватаясь за ускользающее от него христианство, пытается представить себя Иовом, который страдает согласно высшему замыслу, и сейчас, за свои немыслимые страдания, должен стать Христом, который воскресит Лазаря – крестьянина Мосягина, который, конечно, погиб для того, чтобы Фивейский обрёл смысл. Труп остался трупом. Дальше – безумие, ужас, смерть под небом, которое стало свирепым демоном, заменившим несчастному священнику Бога.

Фивейский – реализация декаданса на почве христианства. Елтышев – декадент с советской основой. Он ничего не знает о Лазаре и Иове, Христос не коснулся его души. Герой Андреева приходит к мысли о том, что неоткуда ждать помощи. Но особенно актуальна эта мысль для судьбы бывшего милиционера: родная структура, проявив суровость и равнодушие одновременно, покинула наместника вытрезвителя; иных сил, способных помочь, не обнаруживается. Андреев концентрирует внимание на сознании о. Василия, – в нём происходят негативные чудеса. И есть где происходить, ведь священник Фивейский – в многовековой традиции, насыщенной архетипами веры, упований и богоборчества. Архетип сверхчеловеческой власти утратил значение милосердия, но сохранился в новых контекстах издевающейся над человеком судьбы. У о. Василия метафизика меняет знак с «плюса» на «минус», у Николая Михайловича Елтышева нет метафизического пространства: нет ни веры, ни притяжения к ритуалу, ни теософского интереса. Как и Фивейский, он сжимает кулаки, скрипит челюстями, но если герой Андреева в тяжёлом диалоге с небом (напряжённо ждёт – страстно надеется – проклинает), то для Елтышева небо изначально пусто, без всяких мистических персонификаций. «– Разберё-омся, – пряча за угрожающий выдох бессилие, повторил Елтышев», – этот андреевский жест угрозы отчаявшегося человека несколько раз повторяется в романе. Но бунт Фивейского, разрывающего отношения с мифом о справедливом Боге, здесь отсутствует. Елтышевым не с чем разрывать, потому что ни с чем, собственно, и не было живой связи. «Внутреннее сползание на дно жизни» есть, отречения нет.

В лице Сенчина Горький становится Андреевым: социальное, последовательно реалистическое оказывается декадансом, если понимать под ним трансформацию социально-психологических контекстов в контекст судьбы, уничтожающей семью. Использование Андреева одним из самых серьёзных представителей нового реализма – интересный симптом. Кто оно – виноватое в том, что всё вот так – в абсурд и могилу? В романах Александра Проханова («Господин Гексоген», «Пятая империя» и другие), например, всё сказано, виновные названы по именам, пусть и несколько изменённым. Сенчин не допускает политизации и не обращается к помощи публицистики. В центре – не силы зла, устроившие заговор, а советский/постсоветский человек, которому нечем защититься. Но дело не в том, что Елтышев – жертва. Даже в размышлениях героя Сенчин подчёркивает, как бессилие перед смертью перерастает в служение ей: «Было время, Елтышев часто задумывался о смерти. (…) Бац – и темнота, абсолютная пустота. Нет у человека ничего больше, и человека как такового нет. Лишь кусок мяса с костями, который нужно поскорее закопать в землю. И чем чаще Николай Михайлович слышал разговоры о чём-то потустороннем (…) – тем острее ощущал полное «ничто» после смерти. (…) В последние годы Елтышев стал не любить живых». Подумано – сделано: родственницу свёл в могилу, соседа убил, убил сына, всех как бы невзначай. Преувеличение тёмного, доведение его гротеска, нежелание остановиться в монологизме, исключающем луч света, – особенность поэтики декаданса.

Кризис отцовства/сыновства – не новость в литературе. Человек – сирота, и у Сенчина, и у Шишкина. Елтышев – советский отец, который убивает себя и сына, не может защитить семью от энтропии, Елтышев – милиционер, не поймавший главного преступника – самого себя. И сын главного героя, формально став отцом, никакого реального отношения к этому статусу не имеет. В «Письмовнике» отец Володи неизвестен, отец Саши опускается, но с ним – предсмертное примирение дочери как знак общей катарсичности и религиозности, не требующей догматических формул и ритуала. В «Елтышевых» кризис отца приобретает масштаб неразрешимой в рамках текста проблемы: дело не в одной гибнущей семье, сама Россия лишилась отца, способного дать городским жителям порядок, сельским – работу, отобрать у всех водку и принести то, что заставит жить, а не плестись или бежать к уничтожению. В романе Шишкина обретение отца – одна из центральных тем. Продолжает искать отца Володя, Саша прощает непутёвого родителя и прощена им. Но главный отец в «Письмовнике» – мысль о поиске благого усыновления человека миром, который стал казаться безумием и ужасом. Становление этой мысли – в акте самопознания, отражённом в письме, в речи о себе.

Сенчин и Шишкин – два варианта гностического сознания (мысль Шишкина: всё будет хорошо, мысль Сенчина: всё сейчас плохо), хотя нельзя скрыть: классические гностики сильно удивились бы, в каких текстах находят литературоведы их идеи. В романе Сенчина – гностицизм практического мироотрицания: телесно-душевный мир, каким он оказался в России начала тысячелетия, настолько плох, что есть смысл признать его обречённость, кладбищенский дух. Дело не только в том, что Елтышевы – не те, кто спасается, авторская стратегия включает лишь одно движение – нисхождение, даже когда появляется пейзаж: «…Как ни было грустно видеть чёрную, без снега, землю, похожие на скелеты деревья, но при снеге стало ещё грустнее».

Герои Сенчина не могут оказаться в себе, как герои Шишкина, у которых интеллигентность разрастается в защищённую крепость. Письмо и спасение в мире Сенчина практически не связаны. В шишкинском мире надо создать родину в невидимом мире, в душе. У Шишкина используется восточный код: каждый, кто поймёт истинную ценность внутреннего слова, постигнет молчание, оно и станет той чистой речью, что соединит практику и риторику, навсегда избавит от суеты. У Сенчина – античный код: проклятие этой земли и её человека настолько велико, что говорить о спасении в себе тщетно. Сенчин – без России жить нельзя. Шишкин – жить можно в любом месте, потому что везде будешь ты. Сенчин – смерть как бурный поток, с ним невозможен разговор. Шишкин – сознание должно работать с идеей смерти, собеседовать, чтобы расти, меняться и постигать существование. Шишкин – человек становится теплом и светом. Сенчин – человек становится прахом; мы можем говорить об ином, забалтывать реальность, но он становится прахом. В таких, как романные Елтышевы, совсем нечему воскресать для вечной жизни. Нет в тексте и того, кто мог бы их пожалеть и простить.

Не стоит думать, что «Елтышевы» должны ввергать читателя в беспросветный пессимизм, а «Письмовник» обязан подвести к чуду активизации и рождению безоговорочного оптимизма. Конечно, всё сложнее. Роман Сенчина может испугать так, что запустятся в человеке механизмы самоспасения, борьбы за собственную жизнь. Сенчин в границах своего текста не даёт ни одного шанса на улыбку или подрагивание сентиментальной слезы. Изменить реальность может лишь тот, кто поймёт, что сама она не имеет сил для позитивных трансформаций. Андреев понимал: за муки Фивейского и его безумие отомстить сможет лишь революция, сметающая прежних богов и демонов. И уже другой вопрос, был или не был рад Андреев триумфу большевиков. Кто отомстит за Елтышевых?

А вот за Сашу и Володю мстить не надо, потому что у них всё хорошо. Сенчин закрывает пространство своего произведения для радости. Читая «Письмовник», приближаясь к его финалу, можно захотеть обняться и заплакать. Жизни речь противопоставим. После «Елтышевых» есть шанс для другого стремления: перестать падать и найти то, что держит – способно держать, ведь в романе оно не явлено. Следуя «Письмовнику», судьбу можно переписать, точнее, написать и, таким образом, сотворить. Следуя «Елтышевым», надо признать: то, что не сумело выжить, погибло, сгнило в земле. Так будет и с русской землёй, которая исчезнет, как Атлантида.

Алексей ТАТАРИНОВ,
г. КРАСНОДАР