В банке с пауками
№ 2011 / 1, 23.02.2015
После окончания Литературного института Юрий Кузнецов оказался без работы. Возвращаться на Кубань он смысла не видел, понимая, что завистливая и мелочная провинциальная литературная среда просто убьёт его как поэта
После окончания Литературного института Юрий Кузнецов оказался без работы. Возвращаться на Кубань он смысла не видел, понимая, что завистливая и мелочная провинциальная литературная среда просто убьёт его как поэта. А в Москве без прописки ему везде дороги были закрыты.
Первым руку помощи Юрию Кузнецову и его жене Батиме Каукеновой протянул заведующий кафедрой художественного перевода Литинститута Люцин Климович. Он порекомендовал свою бывшую студентку в Союз советских писателей консультантом по казахской литературе. Но этому назначению неожиданно воспротивились литературные генералы из Алма-Аты. У них на место консультанта был свой человек. Климович про возникшую интригу рассказал Сергею Наровчатову, которого за несколько месяцев до этого утвердили руководителем Московской писательской организации. Наровчатов не поленился и уже на следующий день заглянул в кабинет к оргсекретарю Союза писателей СССР Воронкову. Тот развёл руками и сказал, что без прописки возьмёт Каукенову только временно, на два месяца.
Получив короткую передышку, Батима стала искать разные варианты с пропиской. Ей повезло. Она нашла какую-то женщину, которая согласилась фиктивно на год оформить молодую семью в своей квартире. Жить же выпускники Литинститута стали в съёмной комнате на Лосиноостровской улице. Правда, там они надолго не задержались, съехав вскоре на улицу Дыбенко.
По работе у Батимы поначалу всё складывалось вроде бы нормально. Она была в курсе, кто из казахских литераторов над чем работал и в чём нуждался. Ну а с рецензиями на рукописи казахских авторов ей всегда помогал муж.
Однако ровно через два месяца руководство Союза писателей Казахстана настояло на своём кандидате, Воронков вмешиваться в ситуацию не захотел, и Батиме пришлось уволиться.
Позже Каукеновой помог парторг писательского союза Чингиз Гусейнов. Он знал, что Верховному Суду очень нужны были люди со знанием тюркских языков. Дальнейшее было делом техники. Единственное, о чём попросил Гусейнов, когда отправлял Каукенову на собеседование, никому не говорить, что муж у неё пишет стихи. Он сказал: «В Верховном Суде работают серьёзные люди и, если услышат про литературу, могут не понять».
В суд Каукенову взяли с испытательным сроком в три месяца. К концу испытания начальство заметило, что новая сотрудница беременна. Заместитель председателя суда Куликов сразу занервничал. Ему в аппарате женщины в интересном положении были не нужны. Собравшись в командировку в Алма-Ату, он предложил Каукеновой полететь вместе, пообещав её устроить на хорошую работу в аппарат ЦК Компартии Казахстана. Но Батима возвращаться в Казахстан категорически отказалась. Она понимала, что её муж в Алма-Ате никогда не приживётся. Без Москвы ни Кузнецов, ни Каукенова себя уже не представляли. И Куликов сдался, оставив Батиму в суде.
В декабре 1970 года у молодых родилась первая дочь Аня. А через три месяца наконец нашёл работу и Кузнецов. Его взяли в издательство «Современник».
 |
| Фотопортрет Юрия КУЗНЕЦОВА работы Николая КОЧНЕВА (1975 год) |
Оно тогда существовало в основном на бумаге. Официально издательство было создано в начале 1970 года. Но потом начался длительный процесс подбора кадров и составления планов. До первой книги очередь дошла лишь через год.
Впрочем, некоторые историки полагают, что историю «Современника» надо отсчитывать не с 1970, а с 1956 года. Идея создания этого издательства отчасти принадлежала Зое Никитиной. Сама она, кажется, никогда ничего не писала, но писателями были её мужья – и первый, Сергей Никитин, и второй, Михаил Козаков, а главное – о ней говорили как о неплохом редакторе. Так, в конце 20-х годов во многом на ней одной держалось писательское издательство «Федерация». Когда началась хрущёвская оттепель, Никитина придумала новый альманах «Литературная Москва». Вокруг нового проекта она сумела объединить Эммануила Казакевича, Маргариту Алигер, Александра Бека, Александра Крона и ещё несколько человек. Неудивительно, что альманах сразу же превратился в знамя либерально настроенных писателей, которым не терпелось побыстрей развенчать Сталина. Но новой печатной площадки Никитиной оказалось недостаточно. Сразу после выхода первого номера альманаха она возмечтала уже о своём издательстве. Никитина быстро подготовила проект устава и, заручившись подписями именитых либералов, отправилась в инстанции.
Власть поначалу не возражала. Но всё испортил Крон. Во втором номере альманаха прошла его статья, содержавшая два неприемлемых для партийной верхушки требования: отменить в сфере искусства всю бюрократическую иерархию и пересмотреть роль издательских редакторов. К таким уступкам окружение Хрущёва было не готово. Альманах «Литературная Москва» после этого был немедленно закрыт. Одновременно Кремль зарубил также издательский проект Никитиной.
Пока либералы продолжали ругать Сталина, охранители обозначили перед Хрущёвым другую проблему – отсутствие у России своих партийных и культурных институтов. Испугавшись роста национальных настроений, Хрущёв предложил создать Бюро ЦК партии по России, организовать новые газеты и журналы для россиян и учредить Союз писателей России. Последнее дело он поручил Леониду Соболеву.
Любимец Хрущёва, воспользовавшись ситуацией, тут же продемонстрировал непомерные аппетиты. Перехватив идею либералов, он подал в правительство бумаги на создание издательства «Современник», только уже теперь не для москвичей, а для писателей всей России. Кремль оказался в сложном положении. Он только что отверг предложение либералов. Поддержать же теперь по тому же самому вопросу охранителей означало публичное признание раскола в среде творческой интеллигенции. Выход нашёл, кажется, Леонид Ильичёв. Чтобы и волки были сыты, и овцы целы, он предложил компромисс: реорганизовать безликий и маломощный Госкультпросветиздат в новое издательство «Советская Россия», создав в нём крупную редакцию по выпуску художественных произведений современников. Кроме того, Соболеву разъяснили, что в стране нет свободных полиграфических мощностей. И Соболев временно отступил.
Тем временем партия взяла курс на ликвидацию большинства региональных издательств. Русская провинция уже через несколько лет оказалась на голодном пайке. Одна «Советская Россия» с нахлынувшим потоком рукописей справляться перестала. В панике Соболев 11 января 1963 года отправил в правительство новое письмо. Он подчёркивал, что у Союза писателей России осталась лишь одна функция – обсуждение рукописей. Другая, предусматривавшая возможность выпуска хороших книг, исчезла. Соболев просил заново вернуться к идее создания «Современника». К своему письму он приложил тематический план на 1963 год из 230 названий книг и штатное расписание нового издательства на 139 человек. Но ему и в этот раз в его просьбе отказали. Единственное, в чём любимцу Хрущёва уступили – сделали из рук вон плохо работавшую «Советскую Россию» издательством двойного подчинения: Госкомиздата России и Союза писателей.
Однако Соболев с поражением не смирился. Не добившись своего при Хрущёве, он предпринял очередную атаку уже при Брежневе. Говорили, будто его новыми союзниками стали Геннадий Воронов, Дмитрий Полянский, Михаил Соломенцев и некоторые другие первые лица страны. Главный аргумент Соболева сводился к тому, что русские писатели, придерживавшиеся консервативных ценностей, за годы хрущёвской оттепели остались без издательств. В провинции всё ликвидировали, а в Москве значительная часть отрасли перешла под контроль либералов, в частности, издательства «Советский писатель» и «Художественная литература». Почвенники могли рассчитывать в основном на Министерство обороны, владевшее Воениздатом, да на комсомол, руководивший издательством «Молодая гвардия».
В окружении Брежнева Соболеву пообещали все документы по созданию «Современника» подписать к третьему съезду писателей России, намеченному на март 1970 года. Но прямо накануне съезда его неожиданно попросили уйти в отставку. И штаты в новое издательство набирал уже не он. Темплан стали верстать тоже без него.
Формально за формирование «Современника» изначально отвечали председатель Госкомиздата республики Николай Свиридов и новый председатель Союза писателей России Сергей Михалков. Но Михалков, занятый приёмом дел у Соболева и расстановкой кадров в аппарате Союза, какое-то время просто физически не мог переключить на себя ещё и издательские дела. А Свиридов, похоже, наверху не имел никакого веса. Во всяком случае, руководителя нового издательства подобрали без него. На должность директора Кремль утвердил Юрия Прокушева. Но с чьей подачи, до сих пор неизвестно.
До 1970 года этого человека в писательских и издательских кругах знали единицы. Свою карьеру он начинал в комсомоле, став в войну неизвестно за какие заслуги секретарём Московского обкома ВЛКСМ. Потом, уже после окончания партшколы, его задвинули в радиокомитет в редакцию литературно-художественного вещания. На радио Прокушева запомнили как очень пугливого человека, который как чёрт ладана боялся любых смелых идей. Но, видимо, именно такие кадры при Хрущёве были в цене. Не случайно его заметили сусловцы и быстро вернули в партшколу, но уже на преподавательскую работу.
Как литературовед Прокушев всегда был никаким. После его убогих статей о Маяковском ценители поэзии хотели стреляться. Так же ужасно он писал и о Есенине. Позже приятели Прокушева утверждали, будто их компаньон первым в научном мире реабилитировал Есенина. Но всё это враньё. Он всегда боялся затрагивать острые проблемы в есениноведении и старался все спорные моменты в биографии и творчестве поэта трактовать исключительно в пользу власти.
По версии поэта Юрия Панкратова, который попал в «Современник» также в 1970 году, Прокушев своим возвышением во многом был обязан семье главного советского идеолога брежневской поры Михаила Суслова. В конце 2010 года Панкратов рассказывал мне, что Прокушев якобы одно время входил в салон сусловской жены Елизаветы Сусловой. Но официально кандидатуру Прокушева на пост директора издательства «Современник», по словам Панкратова, пролоббировал будто бы парторг столичного горкома партии в Московской писательской организации Аркадий Васильев, который в литературных кругах был известен своими связями с Лубянкой.
Но можно ли Панкратову полностью верить? Я не исключаю, что в силу своего преклонного возраста он мог что-то и перепутать. Во всяком случае, я до этого никогда не слышал о том, что жена Суслова имела свой салон. Она, как говорили, долго руководила одним из стоматологических институтов. Но влияла ли Елизавета Суслова на дела мужа и, в частности, на назначения в идеологические организации? Писатель Иван Шевцов, выведший её под фамилией Серова в своём графоманском романе «Набат», считал, что да. Я как-то не поленился и позвонил большому знатоку закулисных интриг в брежневском партаппарате Сергею Семанову. Так вот, он сказал, что в его время свой неофициальный салон из всех жён высшего руководства имела лишь супруга первого заместителя председателя КГБ Семёна Цвигуна – Роза Михайловна Ермольева (который, замечу, частенько посещали лучший ученик Вадима Кожинова – Юрий Селезнёв, художник Александр Шилов, шахматист Анатолий Карпов, да и другие известные персоны).
Может, Панкратов имел в виду жену не Суслова, а другого главного идеолога – Владимира Воронцова, который был женат на сестре Елизаветы Сусловой? Как рассказывали знающие люди, при жизни Суслова его родственные связи с Воронцовым не только не афишировались, но и тщательно скрывались. Иначе вряд ли главному идеологу партии удалось бы Воронцова более двадцати лет официально держать в своих ближайших помощниках. Зато в литературных кругах было известно, что Воронцов много лет в свободное время занимался Маяковским. По некоторым косвенным свидетельствам, Прокушев, когда работал в Московской высшей партшколе, неоднократно помогал Воронцову в поиске архивных материалов о поэте. К тому же оба они – и Воронцов, и Прокушев, обожая Маяковского, люто ненавидели одну из его муз – Лилю Брик. У Воронцова злоба к Брик в 1968 году вылилась в статью «Любовь поэта. Трагедия поэта» (она была написана в соавторстве с А.Колосовым) и вмешательство в редактуру пятого тома собрания сочинений поэта, из которого по его требованию были удалены все посвящения Маяковского Лиле Брик. Дело тогда с подачи Константина Симонова дошло до Брежнева, и Суслову ничего не оставалось, как перевести своего шурина в Италию советником нашего посла, кажется, по вопросам сельского хозяйства. Однако даже после ухода из аппарата ЦК Воронцов сохранил достаточно рычагов для влияния на кадровую политику.
Кстати, достоверно известно, что Прокушев уже давно тяготился работой в партшколе. К концу 60-х годов в подготовке партийных кадров ключевую роль играла уже академия общественных наук. Значение же высшей партшколы постепенно свелось к некоему техникуму. Прокушева это, естественно, не устраивало. Будучи много лет в номенклатуре ЦК, он стал добиваться выдвижения на какой-нибудь руководящий пост. И тут как нельзя вовремя подоспело решение о создании нового издательства всероссийского значения.
Став директором, Прокушев, воспользовавшись тем, что Михалков был полностью поглощён чисткой соболевского наследия и расстановкой своих людей в аппарате Союза писателей России, немедленно попытался на ключевые должности провести собственную команду. Так, в свои заместители по производству он пригласил бывшего руководителя одной из столичных типографий Евгения Дрожжева, а в главные художники позвал с Урала некоего Вагина. Но не успели эти деятели приступить к работе, как их заподозрили в каких-то неблаговидных делах. Скандал тут же дошёл до председателя Госкомиздата России Николая Свиридова.
Спустя годы Свиридов признался, что надо было сразу разрубить образовавшийся узел, но он понадеялся на бывшего фронтовика Андрея Блинова, срочно перебросив его из Профиздата на должность главного редактора в «Современник». Однако всерьёз составить Прокушеву противовес Блинов не смог. Он во всех отношениях оказался слаб. Одно дело ежегодно готовить к печати двадцать томиков прозы в хорошо отлаженном Проф-издате и другое – отвечать за производство нескольких сот книг в издательстве, созданном на пустом месте и не имеющем даже собственной производственной базы. Это был первый момент. Во-вторых, Блинов успел стать гипертоником, много болел и по состоянию здоровья не мог каждый день ходить на работу. И, в-третьих, он, как и Прокушев, не имел в писательской среде серьёзного авторитета. Его пухлые романы о рабочем классе никто не знал.
Прокушев, когда выявил все слабые места Блинова, сразу дал тому понять, что или главный редактор будет полностью играть под его дудку, или пусть готовится к скорой отставке. Первым пробным шаром для Блинова стал вопрос о первой книге «Современника». Прокушев с подачи Михалкова настойчиво предлагал дебютной книгой нового издательства сделать «Записки Кроша» Анатолия Рыбакова. Но Блинов со своими помощниками считал, что лицо «Современника» должны были определять писатели-охранители, но не либералы. Возникла бурная дискуссия. Компромисс был найден лишь после вмешательства чиновников из Госкомиздата. Победил ни Прокушев и ни Блинов, а Шолохов. Именно его старые рассказы стали первой книгой «Современника». После этой истории было очевидно, что Блинов в связке с Прокушевым долго не продержится, кому-то из них из издательства придётся уйти.
И здесь Свиридов совершал ещё одну серьёзную ошибку: вместо того чтобы изначально укрепить команду Блинова квалифицированными кадрами, он прислал своему протеже на подмогу в общем-то случайных в издательском деле людей. Один из помощников председателя Госкомиздата – Иван Дроздов уже в 1990 году в своих мемуарах красочно описал, как Свиридов искал кандидатов в «Современник» на должность заведующего редакцией поэзии. Кто-то ему озвучил фамилии Юрия Панкратова и Валентина Сорокина. Свиридов и того и другого практически не знал и попросил своего помощника навести справки. В отличие от шефа Дроздов Панкратова знал ещё по учёбе в Литинституте. Когда-то он слыл бунтарём и радовался тому, что на Арбате «сметают замшелую пошлость». Может, за это его вместо Окуджавы взяли на поэзию в «Литгазету». Но потом поэт окопался в Союзе писателей России у Соболева, пока Михалков не вытащил туда из Ленинграда Сергея Орлова. Два стихотворца что-то не поделили, и Панкратов стал подыскивать себе новое место работы. Свиридову Дроздов доложил, что Панкратов раньше молился на Пастернака, но стоило ему от учителя откреститься, и леваки тут же его забыли.
Сорокин тоже был для помощника председателя Госкомиздата человеком небезызвестным. В ура-патриотических кругах очень ценили его стихотворение «Упрёк смерду», в котором поэт последними словами крыл, как считали, самого Твардовского, причём даже не за пьянство (хотя в стихотворении присутствовал и этот мотив, и пример тому – строки «Слух просочился, что вчера/ Ты о косяк раскровил череп»), а за то, что окружил себя подозрительным народцем, проталкивавшим в «Новом мире» сомнительные идейки. Сорокин строго спрашивал «смерда»: «Мы, может, хмель тебе простим,/ Но чем оплатишь ты измену?»
Докладывая про Сорокина, Дроздов вспомнил историю с возвращением писательской группы с какого-то выступления. Один подвыпивший литератор, не зная, куда деть подаренную писателям скульптуру «Мать-Россия», в сердцах в машине брякнул: мол, мать-Россия, куда ж тебя засунуть. Эта фраза вызвала вспышку гнева у Сорокина. Набросившись на пьяного коллегу, он ему бросил: «Ты, хмырь болотный, прекрати глумиться над святыней, не то я тебя стукну».
На Свиридова эта история произвела сильное впечатление, и он даже простил Сорокину анкетную неточность. Дело в том, что поэт везде говорил, что он мартеновец, в юности был металлургом. Но потом выяснилось, что в реальности Сорокин работал на Челябинском металлургическом заводе машинистом подъёмного крана. Согласитесь, поэт допустил не очень большие разночтения. Но для Свиридова эти неточности носили принципиальный характер. Он считал, что так и его могли ошибочно записать в фронтовые миномётчики, хотя в подразделении «Катюш» за ним в войну были закреплены совсем другие обязанности.
В общем, после доклада Дроздова Свиридов на поэзию утвердил Панкратова, а Сорокина сделал сразу заместителем главного редактора. Другим замом главреда он вскоре отправил в «Современник» своего помощника, который не проработал у него и ста дней. За какие же заслуги? Похоже, только за то, что Иван Шевцов назвал его не бог весть какую повесть «Радуга просится в дом» второй «Тлёй». А как же организаторские, деловые качества? Или для Свиридова всё определяли идеологические взгляды людей?
Из трёх новых назначенцев самым принципиальным оказался Дроздов. Он попытался вмешаться в процесс подбора редакторов и захотел взять под свой контроль составление тематического плана. Дроздов настаивал на строгом соблюдении утверждённой правительством пропорции: москвичи должны были занимать в издательских планах максимум 20 процентов, то есть не более 60 позиций, а всё остальное следовало отдать талантливым провинциалам. Прокушева, естественно, это не устроило. И началась затяжная борьба за лидерство.
Поначалу всё шло к тому, что первой жертвой необъявленной войны должен был стать Дроздов. Недруги организовали резко отрицательный отзыв на его роман «Подземный меридиан» в «Литгазете». Роль палача взял на себя Феликс Кузнецов, тогда ещё предпочитавший ходить в либералах. Но за писателя вдруг с подачи Ивана Шевцова заступился Дмитрий Полянский. Несмотря на то, что в начале 1970-х годов его из Кремля удалили в Министерство сельского хозяйства, он ещё оставался в Политбюро и сохранял кое-какие рычаги влияния на кадровую политику в сфере идеологии. Поэтому Прокушев вынужден был уступить, тут же принёс в жертву другую фигуру – Блинова.
Блинов в отличие от Дроздова сопротивляться не стал. Он имел крепкий тыл. В своё время писатель приобрёл у сестры бывшего председателя советского правительства Молотова шикарную дачу в Абрамцево и практически ни в чём не нуждался. Единственное, что потребовал Блинов перед уходом из «Современника» – договор на выпуск своего очередного бездарного однотомника. Прокушев, разумеется, с ходу всё своей жертве подписал, лишь бы тот в издательстве долго не задерживался.
А дальше ход конём выкинул Свиридов. На вакантное место он назначил исполнять обязанности Дроздова. Для директора «Современника» это означало конец. Но поскольку последнее слово в этом вопросе оставалось за ЦК партии, Прокушев стал осаждать кабинеты на Старой площади. И он в итоге переломил ситуацию. Гроза ура-патриотов заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС Александр Яковлев назначение Дроздова не завизировал. И вскоре в кресло главреда уселся Сорокин.
Вот в какую банку с пауками попал Юрий Кузнецов в феврале 1971 года. По одной из версий, в издательство его привёл Валентин Сорокин. Было это так. Сорокин отправился к двоюродному брату на Кубань. Оформляясь в гостинице, он в анкете местом своей работы указал издательство «Современник». Приняла у него эти документы дежурный администратор Раиса Васильевна Кузнецова, мать Юрия Поликарповича. Сорокин рассказывал, что в один из вечеров она поднялась к нему с братом в комнату, рассказала про сына, который мыкался в Москве без работы, и попросила помочь. Вернувшись в Москву, Сорокин пошёл к Прокушеву и убедил того взять Кузнецова в издательство. Повторяю, это версия Сорокина.
По другой гипотезе, за Кузнецова похлопотал его учитель по Литинституту Сергей Наровчатов, который в 1970 году стал очень большим начальником – руководителем Московской писательской организации – и чьё мнение Прокушев игнорировать никак не мог.
Наверное, полную ясность мог бы внести Ванцетти Чукреев, который в то время заведовал в «Современнике» редакцией национальных литератур. Я к нему дважды обращался – в 2009 и 2010 годах, но он за давностью лет многое позабыл (или не захотел уточнить).
Надо сказать, что в «Современник» Кузнецов пришёл без какого-либо редакторского опыта. Не считать же большой школой его короткую практику весной 1969 года в издательстве «Молодая гвардия». Да, бывший колымский каторжанин поэт Борис Лозовой подписал ему после стажировки хорошую характеристику. Он отметил, что Кузнецов за время практики освоил «все процессы, связанные с превращением рукописи в книгу, начиная с регистрации рукописи до подписания в свет сигнала». Но в реальности всё ограничилось тем, что ученик Наровчатова, будучи на стажировке, подготовил пять внутренних рецензий на рукописи И.Тарасенко «Планета любви», В.Шмонского «Тополиный снегопад», Д.Злобиной «Сквозь дождь и солнце», В.Черняка «На встречном ветре» и Ю.Денисова «Рабочее настроение». Да ещё он проследил за прохождением вёрсток двух брошюр с избранными стихами В.Брюсова и И.Зиедониса. В конце характеристики Лозовой подчеркнул: «Ю.П. Кузнецов обладает деловыми качествами, необходимыми редакционному работнику. Он выдержан, внимателен, точен в выражении своей мысли. Обладает стилистическим чутьём и хорошим знанием русского языка. За время практики проявил себя человеком, разбирающимся в вопросах литературоведения, истории русской литературы, и хорошо ориентируется в проблематике современной поэзии».
Но одно дело – практика и другое – конкретная работа. Вот почему в «Современник» Кузнецова поначалу взяли на самую маленькую должность – младшим редактором в редакцию национальных литератур. Эта работа не предполагала никакого творчества и сводилась к выполнению чисто технических процедур. Поэт должен был регистрировать все рукописи, организовывать внутренние рецензии, готовить договора с авторами, следить за соблюдением сроков прохождения гранок и вёрсток. Но другого выбора он не имел.
Непосредственным начальником Кузнецова стал Ванцетти Чукреев. Он был крайне осторожным человеком. До «Современника» Чукреев работал в Союзе писателей России у Соболева и, как считал Дроздов, «знал многие тайные пружины, скрытые ходы и выходы». Однако в эти тайны завредакцией национальных литератур никого не впускал. «Он, – писал в своих мемуарах Дроздов, – порядочно вёл дела, был тих и скромен». Правда, как писателя его практически никто не знал. Первая повесть Чукреева о флоте «Счастливого плавания» прошла практически незамеченной. Эту очень скромную дебютную вещицу одобрил разве что один Соболев, который вообще любил и поддерживал всё флотское и в своё время именно за флотское прошлое и взял Чукреева к себе на работу в Союз писателей. Потом на излёте хрущёвской оттепели бывший моряк написал роман «Судьба и судьбы» о первостроителях Карагандинского металлургического завода. Но и эта книга не прозвучала. Может, потому, что писателю не хватило духа даже намекнуть на трагедию своих героев, оказавшихся свидетелями массовых расстрелов. Позже у него появилась идея романа о Сергее Кирове. Ему захотелось сделать из Кирова пламенного большевика. Но он забыл, как этот комиссар, готовый раствориться среди балерин, издевался над русским крестьянством.
Чукреев старательно избегал конфликтов с руководством, считая, что если выступить против директора или главреда, то можно было запросто в 45 лет остаться без куска хлеба. Осторожности он учил и всех своих сотрудников, в том числе и Кузнецова.
Убедившись в аккуратности и компетентности Кузнецова, Чукреев уже в апреле 1971 года предложил начальству перевести молодого поэта из фактического секретаря редакции в полноправного редактора. Затем он был выдвинут на должность старшего редактора. Позже, уже в 1973 году Чукреев сделал его своим заместителем. Ещё через два года Чукреев, надумав возвратиться в Союз писателей, выступил с идеей оставить поэта в «Современнике» вместо себя.
Как редактор Кузнецов вёл в основном поэзию народов Северного Кавказа. Через него прошли многие рукописи аварца Адалло, даргинца Амира Гази, кабардинца Зубера Тхагазитова, адыгейца Нальби, лезгина Ибрагима Гусейнова… С кем-то он успел познакомиться сразу после возвращения из армии, в Краснодаре, до поступления в Литинститут. Я в первую очередь имею в виду Нальби и Исхаба Машбаша. Кого-то поэт узнал уже в студенческие годы (в частности, Амира Гази). Да, иногда ещё Кузнецову поручали рукописи поэтов Севера. Он, в частности, вёл сборник стихов ительмена Георгия Поротова.
Работавший тогда вместе с Кузнецовым в «Современнике» поэт Геннадий Фролов уже осенью 2010 года рассказывал мне, что у Кузнецова тогда был один страшный недостаток: он не умел и не хотел правильно оформлять отчёты. «Когда мы возвращались из командировок, Чукреев – наш начальник – брался за голову. «Ну что ты написал?» – ругал он Кузнецова. «Что это: прогулка по городу, осмотр окрестностей. И так четыре дня подряд. Только на пятый день ты, наконец, упоминаешь про работу с автором. Так нельзя. Учись у Фролова». А я что? Я писал: «Первый день. С утра знакомство с автором. Потом – работа с текстом. Второй день. Редактура. Третий день – сверка текстов». Другое дело, мне всё это быстро надоело, и я через полтора года перешёл в издательство «Молодая гвардия» к Николаю Старшинову. Я думал, что буду выпускать там нормальный альманах «Поэзия». Но мне не дали. Когда я понял, что альманах превращается в мусоропровод (туда отбирали в основном стихи из зарубленных к печати книг, с авторами которых издательство на всякий случай хотело сохранить хорошие отношения), то ушёл и оттуда».
Как работал Кузнецов с авторами? Это, наверное, самый сложный вопрос. По его рассказам помню, как долго он убеждал ительмена Георгия Поротова вовремя поставить точку. Ему понравилось, как этот весельчак с Камчатки писал о прошлом. Всё у Поротова было живо и интересно. Особенно Кузнецова зацепил образ Федьки Дранки. Его заинтриговала история о том, как происходило движение русского народа на Север. Но стоило Поротову свернуть на советское время, пошла одна скороговорка. И Кузнецов её чуть ли не всю из сборника «Песни страны Уйкоаль» удалил. Хотя другие редакторы, наоборот, от своих авторов настойчиво требовали придумать разные паровозы в виде рифмованных рассказов о БАМе и других стройках века, которые могли бы потом как бы прицепом, вторым планом «вывезти» и любовную лирику.
Кстати, Кузнецов открыл для «Современника» не только ительмена Поротова, но и коряка Владимира Коянто. Будучи на Камчатке, он получил от неизвестного автора рукопись повести на русском языке «Верхние люди подождут». В художественном отношении та вещь никаких больших открытий не содержала. Но в ней был острый конфликт, схватка оленеводов с властью, борьба за людей и оленей. Кузнецов увидел в рукописи перспективу и порекомендовал её своему начальнику Чукрееву. Но тот, когда узнал, кого Коянто вывел главным отрицательным героем – партийного бонзу местного масштаба, схватился за голову. Ещё этих проблем ему недоставало. Кузнецов взял хитростью, отдав рукопись Коянто на редактирование Владимиру Санги. Тот тогда работал в аппарате российского правительства и согласился взять на себя всю ответственность. Другое дело, что с Коянто Кузнецов всё-таки ошибся, в большого мастера он так и не вырос, удовлетворившись признанием на местном уровне.
Впрочем, точных попаданий у Кузнецова как редактора было всё-таки больше, чем ошибок. Он, в частности, много сделал для утверждения на всесоюзном уровне аварского поэта Адалло. Дело в том, что в литературе Дагестана и особенно в аварской поэзии много лет практически всё определял Расул Гамзатов. Все знали, что за Гамзатовым – реальная власть, звания, награды и серьёзная поддержка на самом верху в Москве. Но Кузнецов понимал, что Адалло как поэт был посильнее Гамзатова, и поэтому он взялся пробить в «Современнике» одну его книгу, хотя знал, что литературным генералам это не понравится. Позже, уже в конце 2010 года другой аварский поэт – Магомед Ахмедов по моей просьбе выбил из Адалло короткие воспоминания о Кузнецове.
Адалло рассказал следующую байку. «В издательстве «Современник» красиво издали мою солидную книгу под названием «Летучая гряда». Для выхода этой книги большую помощь оказал Юрий Кузнецов (в то время заведующий отделом национальных литератур и тогда же очень знаменитый русский поэт. Сейчас его уже считают классиком).
Я у него спросил, не лучше ли, следуя традициями того времени, пойти в ресторан, чтобы «прочитать» эту книгу. Он встал и сказал, что очень хорошо, что он сам хотел пригласить меня в ресторан.
Пришли в ЦДЛ (Центральный дом литераторов). Сели в ресторане. В это время рядом с нами сели ещё двое писателей, которые приехали с Кавказа.
Остались там до закрытия ресторана. Я подозвал официантку, чтобы расплатиться. Она поставила передо мной счёт. Там было указано достаточное количество денег. Когда я хотел оплатить счёт, Кузнецов забрал со стола счёт, расплатился и отправил официантку.
Когда я удивлённо спросил: «Юрий, что же ты делаешь, – ведь пришли сюда «прочитать» мою книгу?» – Кузнецов ответил: «Ведь издатель твоей книги я, а ты действительно поэт. Поэтому я обязан помочь со всех сторон таким поэтам, как ты».
Кузнецов измерял глазами двух кавказских поэтов, которые сидели с нами.
Они изменились в лице, но делали вид, что ничего не происходит. Они опять начали хвалить Кузнецова, говорили о гениальности его поэзии, пригласили его в гости к себе.
Конечно, мне было приятно это уважение Кузнецова перед двумя друзьями, поэтами Кавказа, но было противно на душе оттого, что некоторые поэты стали подхалимами перед московскими издателями, они везде позорили себя и Кавказ, именно такие поэты довели нашу литературу до сегодняшнего ничтожного состояния. Ведь на такую культуру и литературу похожей станет и жизнь людей, и их характер».
Позже Адалло посвятил Кузнецову своё стихотворение «Орфей».
Есть мнение, что будущие пришельцы из космоса могут оказаться землянами, вынужденными некогда вследствие великого катаклизма покинуть Землю.
Ещё не родившись, с Землёю родною расстался, Но древняя память сквозит сквозь века и пространства.
Мне все говорят: «Ни к чему эти бредни, не надо…». Но как утолить этот голод зовущего взгляда?
И вот вдалеке, под пылающим солнцем чужбины, Сижу я на камне и песни слагаю любимой.
Чудесен наш мир, и чисты наши юные жёны, Но в мире блаженства живу одиноко и скоро.
И звёздною ночью смотрю в небеса напряжённо, И песнями плачу на дальней окраине мира. (Перевод с аварского Владимира Евпатова) |
Вообще в «Современнике» для Кузнецова, похоже, самым сложным было выстроить отношения даже не с авторами, а с переводчиками. Что скрывать, многие московские поэты воспринимали редакцию национальных литератур нового издательства как кормушку. Именитые столичные авторы не стеснялись и каждые три месяца требовали рукописи для перевода. При этом редко кто утруждал себя изучением жизни и творчества переводимых поэтов и мало кто хотел вжиться в обычаи других народов. Всевозможные московские лауреаты не просто халтурили. Они пытались «производство переводов» поставить на поток. Именитости, представлявшие разные писательские кланы, исходили из того, что за перевод одного тоненького сборничка стихов платили несколько тысяч рублей. Иными словами, человек сразу получал целое состояние, на которое запросто можно было купить шикарную дачу или легковой автомобиль. Кузнецову эта система не понравилась. Он подал идею заново перевести всю советскую классику, в частности, заказав новые переводы героя татарского народа Мусы Джалиля, причём не какому-нибудь прожжённому москвичу, а тонкому лирику из Томска Василию Казанцеву. В издательстве сразу пошли жалобы от влиятельных переводческих групп: почему какой-то редактор не учёл их интересы.
В конце концов Кузнецов отстоял Казанцева. Но больше он на рожон, кажется, уже не лез. Поэт понял, что с писательскими кланами бороться практически невозможно. Подтверждение тому – история хотя бы с его коллегой по редакции Михаилом Шаповаловым. Я её приведу в изложении самого Шаповалова. Уже в 2007 году он писал: «Издавали по нашей редакции книги авторов малых народов Российской Федерации. Юрий Кузнецов курировал поэзию. Как-то я подал ему тонкую папку подстрочников одной поэтессы из Махачкалы со своим редакторским заключением. Он прочитал заключение. Усмехнулся:
– Всё правильно ты написал. Убедительно. Рукопись возвращаем. Но учти, сие – всего лишь передышка. Всё равно её придётся издавать.
– Почему? – возмутился я. – Здесь нет книги.
– Не будь наивным. Расул Гамзатов просил нашего директора обратить внимание на рукопись молодой талантливой даргинской поэтессы… Понял? – Кузенцов смотрел на меня иронически. Чего ж тут было не понять.
Рукопись отправили в Махачкалу, но дней через десять она вновь лежала у меня на столе. Судя по всему, автор даже не читала моего заключения, ничего не исправила, ни страницы не добавила. Настойчиво на имя директора просила включить книгу в план наших изданий. Я доложил ситуацию Кузнецову. Лицо его исказила гримаса:
– Ладно, не переживай. Что-нибудь придумаем.
Не могу поручиться за давностью, но скорее всего «молодая талантливая» книгу на русском «пробила»: её сочинили поэты-переводчики».
Сдружился ли Кузнецов с кем-нибудь в «Современнике»? «Боюсь, что нет, – как-то призналась мне работавшая с поэтом в издательстве аж с 1971 года Наталья Крылова. – На работе он был очень сдержанным человеком, даже скорее закрытым. Я не помню, чтобы Юра когда-либо открылся или похвалился своими открытиями. Он никогда ничем не кичился. Даже в компании после окончания рабочего дня Юра сильно не раскрывался. Когда он пьянел, он просто уходил в себя и для общения становился тяжеловат. При этом Юра всегда был внимателен. Когда у меня родился сын, он прислал свою книгу, и я была очень тронута. Может, он в кругу наших мальчиков из издательства был другим. Хотя не думаю».
Я разговаривал с некоторыми этими мальчиками, которые уже давно стали солидными дедами. Как я понял, Кузнецов сразу нашёл общий язык с Геннадием Фроловым (его взяли в издательство на несколько месяцев позже). Интересно было Кузнецову общаться также с Ванцетти Чукреевым и Юрием Панкратовым. На него нисколько не давило то обстоятельство, что Чукреев и Панкратов занимали в издательстве большие посты.
Ещё Кузнецов ценил Владимира Дробышева, который пришёл в «Современник» из журнала «Вокруг света» и слыл библиофилом. У него в коммуналке на Сретенке была уникальная библиотека, и Кузнецов одно время просто оттуда не вылезал.
Кстати, в издательстве отношение к Дробышеву было очень сложное. Дроздов назвал его в своих мемуарах богемным аферистом. Панкратов, тот и вовсе считал его шпаной, и не понимал, что могло быть общего у всегда выдержанного Кузнецова с этим полухулиганом, полубанкротом. Как-то Дробышев вообще вляпался в одну очень нехорошую историю. «С ним, – писал Дроздов, – между прочим, произошёл случай, едва не стоивший ему свободы. Он жил в коммунальной квартире и однажды, придя домой, застал ужасную сцену: здоровенный детина в пьяном виде избивал старушку-мать. И в тот момент, когда он чем-то на неё замахнулся, Володя схватил его и так тиснул в своих объятиях, что тот обмяк и стал валиться из рук Дробышева. Сбежались соседи, – и так повернут пьянчугу, и этак, – но он не шевелился. Приехавшая скорая помощь зафиксировала смерть, но от чего?» Следствие собиралось предъявить Дробышеву обвинение в непреднамеренном убийстве. Но медицинская экспертиза показала, что сосед Дробышева по коммуналке умер естественной смертью – от сильного возлияния алкоголя и стрессовой ситуации.
Удивительно другое: несмотря на неоднозначное отношение к Дробышеву, Дроздов при поддержке Панкратова вскоре сумел поставить Дробышева, пусть и временно, вместо Вячеслава Горбачёва, на редакцию критики. Возможно, они готовились к новым баталиям против Прокушева и рассчитывали на него как на своего союзника. И действительно, позже Дробышев активно включился в разоблачения прокушевской команды. Но когда Прокушев попытался его выжить из издательства, он уже ничего сделать не мог, поскольку за Дробышева успел публично вступиться Михаил Шолохов.
Я думаю, Кузнецов ценил в Дробышеве отношение к русской истории, любовь к армии, дух. Наверное, поначалу ему импонировала и некоторая бесшабашность коллеги. Не зря он посвятил ему «Стихи о Генеральном штабе». Правда, потом в их отношениях что-то не заладилось, и в конце 80-х годов поэт это посвящение почему-то убрал.
Сам Кузнецов в ту пору жил более чем скромно. Им с Батимой Верховный суд в 72-м году пробил на троих с дочкой всего лишь шестнадцатиметровую комнату на Большой Серпуховке. Борис Примеров, сокурсник молодой пары по Литинституту, когда однажды пришёл к ним в гости, просто развёл руками. Он такой нищеты не ожидал. Окно было завешано старыми газетами. Какая-либо мебель в комнате отсутствовала. Вместо кровати в углу Примеров увидел резиновый матрас. «Юра! – воскликнул сокурсник. – Как же ты опустился!» Он-то этих проблем уже не знал. У него книги издавали одну за другой, только ходи и успевай получать гонорары. В то время, когда Кузнецов всё ждал, когда старшие товарищи наконец согласятся выпустить его первый московский сборник. А очередь до него всё не доходила и не доходила.
Потом говорили: поэт якобы сам был виноват. Мол, нечего было скромничать. Он действительно напоказ никогда не лез. Свои стихи в «Современнике», даже в компаниях читал крайне редко. И этим он, как вспоминал Владимир Крупин, очень отличался. Другие его сослуживцы, как раз наоборот, не упускали ни одной возможности продемонстрировать на публике свои поэтические умения, хотя чаще получалось, что они напоказ выставляли собственную творческую несостоятельность. «Юра, – рассказывал Крупин, – выделялся. И резко. Он читал неохотно и мало. На читающего [в компаниях. – В.О.] взглядывал то внимательно, то вопросительно, одобряюще редко. Раз мы решили, чтоб не длить времени (оно летело к закрытию метро), сочинить по экспромту из двух строк. Но чтоб прямо тут, и без обману. Юра уже брался за шапку.
– А ты? Юр, а ты?
Юра уже убегал и заносил ногу за дверь.
– А! – Досадливо отмахнулся он. На полсекунды задумался и прочёл: – Поставил ногу на порог, похож на пистолет. – И убежал.
Не знаю, как кому, мне понравилось. Действительно, этот шаг через порог – как старт в пространство, как начало выстрела».
Но остался вопрос: почему эта тёплая компания сослуживцев не помогла Кузнецову быстро выпустить в родном издательстве первую московскую книжку стихов? Геннадий Фролов считал, что во всём было виновато издательское начальство. Оно постоянно занималось склоками и выяснением отношений. «Чтобы побыстрей выжить неугодных, – рассказывал Фролов, – руководство предлагало кандидатам на вылет заключить договор на издания их книг. А Кузнецов поскольку работал хорошо и замечаний не имел, мог, как думало начальство, с выпуском своего сборника и подождать. Я помню, когда переходил в издательство «Молодая гвардия», Прокушев обозвал меня ренегатом. Я в ответ заметил, что не на Би-би-си же в конце концов ухожу. После этого мне не то что договор на книгу не предложили, была дана команда больше не давать мне рукописей ни на внутреннее рецензирование, ни на переводы. И только Кузнецов нарушил запрет Прокушева, предложив мне перевести Ибрагима Гусейнова. Он ещё сказал: «У тебя должно получиться».
Этот же вопрос: почему в «Современнике» так долго не издавали первую московскую книжку Кузнецова, я как-то задал и Юрию Панкратову. Но он от прямого ответа ушёл. Хотя именно он поначалу заведовал в «Современнике» редакцией русской поэзии, и от него тоже очень многое зависело. Панкратов сослался на Сорокина. Мол, Сорокин постоянно пропихивал в издательский план нужных ему людей: то заместителя председателя дачного кооператива из Семхоза, то друзей по Центральному дому литераторов, в то время когда он, Панкратов, ратовал за русскую провинцию, за издание стихов волжанина Николая Благова и фронтовика из Иваново Владимира Жукова.
Мне же кажется, так долго Кузнецова промурыжили в родном издательстве с книгой стихов, потому что его никто по-настоящему не понимал. Один из работников «Современника» Александр Байгушев, никогда особо не скрывавший, что издательство служило ему всего лишь «крышей», а в реальности он якобы выполнял роль партийного разведчика при Михаиле Суслове и Константине Черненко, в 2008 году заявил: «Юрий Кузнецов по своей поэтической родословной был типичный шестидесятник, начинавший «под Вознесенского». Но, придя в «Современник» и попав в окружение таких прекрасных, яростно русских поэтов, как Владимир Бояринов, Сергей Суша, Леонид Вьюнник и, конечно, Валентин Сорокин, он счастливо отмылся от юношеской «вознесенской» пены. Он остался модернистом, но пустил корни в родную русскую почву».
Что тут сказать? Считать раннего Кузнецова «начинающим «подвознесенским» индивидуалистом и потерянным «гражданином мира» – это, извините, бред. Это значит совсем не разбираться в поэзии. Конечно, и у Кузнецова были периоды ученичества и подражания. Он не избежал в юности влияния, к примеру, Есенина. Потом его учителем надолго стал Блок. Но чего у поэта никогда не было, так это ноток Вознесенского.
Ну а говорить о влиянии на Кузнецова Бояринова, Суши, Вьюнника или Сорокина – просто смешно. Кто такой, к примеру, Суша? Что он написал? Какие его строчки остались в поэзии? Никакие. Так о чём после этого говорить? А что можно процитировать из Вьюнника? Тоже ничего. Наверное, и Бояринов, и Суша, и Вьюнник были неплохими людьми и хорошими редакторами. Но поэты из них не получились. Они остались на уровне посредственных сочинителей, без глубоких идей, которые предпочитали мыслить в основном одними лозунгами. Если с кем в конце 60-х – начале 70-х годов Кузнецов в поэзии из современников и перекликался, то скорее с Иосифом Бродским, хотя поэт это никогда не признавал. Поэтому общение с ними ничего хорошего в плане творчества принести не могло.
Не понял Кузнецова и Дроздов. Он потом вообще обвинил поэта в подражании Евгению Евтушенко. Резко критиковавшиеся им Владимир Фирсов и Валентин Сорокин в конце концов оказались ему по своему духу и взглядам на жизнь намного ближе, нежели Кузнецов. В своих мемуарах Дроздов утверждал: «Вот Юрий Кузнецов… Природа и ему талант отвесила, – вон какие смолоду стихи писал. Теперь, правда, разное пишет, – иногда такое выдаст, что и не знаешь, какая сила рукой его водила. А всё потому, наверное, что понял: популярности, хотя и дешёвенькой, комфорта, гонораров, тиражей не добьёшься, если не пойдёшь путём Евтушенко, который народ, взрастивший его, назвал «детьми Шарикова», обозвал «рылами», «самодовольнейшей грязью»… Страну, в земле которой покоятся его предки, – «отечественным болотом», а патриотов Родины смешал с «вандейским навозом». Кто сказал, что поэт должен любить свою Родину и народ? Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Есенин – да, любили. Но не евтушенки! Вон как выдал своему народу! «О наши русские коалы! На всех идеях и делах, эпохи носом подпевалы, вы дремлете, как на стволах». Поэзия, конечно, не ахти какая, – зато какая дерзость! И как же мир ему рукоплещет! – вернее, недруги России. Куда ни поедет, везде они есть, русофобы. На руках носят смелого поэта! О гонорарах и говорить не приходится. Дождём сыплются, – и не рубли деревянные, а валюта конвертируемая. И Юрий Кузнецов тоже туда же – за мировой славой. Вон как о самом святом пишет: «Отец, – кричу, – ты не принёс нам счастья!.. Я пью из черепа отца…». А вот о женщине:
Жил я один. Ты сказала: – Я тоже одна, Буду до гроба тебе, как собака, верна… Так в твою пасть был я брошен судьбой на пути. Грызла меня, словно царскую кость во плоти.
Страстно стонала, хотя и другие порой Кость вырывали у пасти твоей роковой, С воплем бросалась на них ты, страшней сатаны. Полно, родная! Они, как и ты, голодны… |
Даже спьяну так не напишешь… Читаю я всё это и думаю: как же всё переменилось в нашей жизни и в наших взглядах на мир. Прежде о женщине писали: «…Как мимолётное виденье, как гений чистой красоты…» А может, это мой ум так безнадёжно отстал, что не в силах понять простых вещей?
«Кость вырывали у пасти твоей роковой…». Вот она, поэзия наших дней, а ты застрял на понятиях столетней давности и ворчишь попусту…». И дальше Дроздов обвинил Кузнецова ни больше ни меньше как в посягательстве на святыни и предательстве родины.
Впрочем, что Дроздов, который в «Современнике» жил в основном только борьбой и быстро разучился видеть и ценить таланты. Даже Чукреев, который всегда сочувствовал Кузнецову, и тот не стал помогать ему пробивать в родном издательстве книгу. Михаил Шаповалов вспоминал, как Чукреева тоже смутила кузнецовская строка «Я пил из черепа отца». «Руку бы дал на отсечение, – признался он поэту при всех сотрудниках редакции, – что с такими стихами не пробьёшься».
 |
Беда в том, что Прокушев в 70-е годы собрал в «Современнике» слишком много неучей и посредственностей, которые научились красиво разглагольствовать о патриотизме, но никогда не умели работать и страшно завидовали любому таланту. Я вспоминаю рассказ Александра Целищева, который после окончания Литинститута очень хотел помочь своему вечно неприкаянному сокурснику Николаю Рубцову. В 1969 году он пытался вызвать приятеля на работу в костромскую глушь, в Шарью. Но тут Целищеву самому предложили вернуться в Москву. Его позвали в «Роман-газету». Рубцов в свою очередь понадеялся на близкую ему Вологду. Если б поэт знал, что родной город превратится для него в злую мачеху. Хотя, наверное, уже знал. Во всяком случае, он многое предчувствовал и даже предсказал свою скорую смерть на крещенские морозы. Так вот, после гибели поэта Целищева уговорили перейти в «Современник». Едва войдя в новом издательстве в курс дела, он первым делом поставил в темплан большую книгу стихотворений Рубцова, назвав её «Последний пароход». Но тут в «Литгазете» появилась статья завотделом пропаганды ЦК партии Александра Яковлева «Против антиисторизма», наотмашь бившая по «деревенщикам» за тягу к патриархальности и воспевание церквей. И всё руководство «Современника» сразу перепугалось. Прокушев с Сорокиным дали команду книгу Рубцова из плана срочно изъять. Целищев пытался объяснить, что Рубцов – это явление. Но его никто не слушал. Своя шкура начальству оказалась дороже. К вопросу о Рубцове Сорокин вернулся лишь после того, как Яковлева послали в Канаду. И то он тут же поставил два условия: сократить втрое рукопись и «опасную» лирику поэта обязательно уравновесить взвешенным предисловием какого-нибудь корифея. Целищев вынужден был заказать вступление земляку Рубцова – Виктору Коротаеву. Но тот всю статью свёл к рассказу о себе любимом, и редактору пришлось перезаказывать предисловие Сергею Викулову. Короче, рубцовский сборник «Последний пароход» из-за перестраховки начальства получился кастрированным и вышел с большими задержками.
Собрав под своё начало почти 150 человек, Прокушев не знал, чем весь этот народ загрузить. На одного редактора в издательстве приходилось до шести начальников: заместитель заведующего редакцией, завредакцией, заместитель главного редактора, главред, заместитель директора издательства и так далее. Это размывало ответственность и подталкивало сотрудников к практике круговой поруки. Не зная, чем заняться, люди бросались в склоки и дрязги.
 |
В этой неразберихе всякая серость, прикрываясь красивыми лозунгами, тут же полезла наверх, оттеняя истинные таланты. Что, Игорь Ляпин, когда работал в редакции русской поэзии у Панкратова, не понимал, кто такой Кузнецов? Конечно, понимал. Иначе он вряд ли отдал бы ему груду своего хлама с просьбой отобрать десяток более-менее пристойных стишат для своей первой книги «Междуречья». Ляпин, безусловно, верил в то, что хуже Кузнецов не сделал бы, а вот выправить рукопись, улучшить её он мог бы. И Кузнецов действительно довёл первую ляпинскую книгу до ума, после чего сразу стал не нужен и даже опасен (как же! – свидетель позора, искусно подлатавший чужие графоманские опусы).
Только зависть коллег и ничто иное, я считаю, затормозила выход книги Кузнецова в «Современнике» на несколько лет. Бездарное ближайшее окружение Прокушева превратило патриотизм в разменную монету. Чтобы повысить свою значимость, оно под всевозможными предлогами всячески тормозило подлинных творцов. Любая строчка, выламывавшаяся из общего потока, вызывала у прокушевско-сорокинской команды страшный испуг.
В общем, московский сборник «Во мне и рядом – даль» вышел у Кузнецова лишь в 1974 году. Издатели всё сделали, чтобы эту книгу никто не заметил. Во-первых, её ужасно оформили. Во-вторых, подобрали нечитаемые шрифты. В-третьих, напечатали на плохой бумаге. Больше того, кузнецовский сборник был помещён в поток таких же внешне невыразительных брошюр, сплошь состоявший из графоманских виршей. Однако случилось чудо: в графоманский поток вникли серьёзные критики, которые в горах хлама откопали зёрна жемчуга. О Кузнецове в одночасье заговорила вся литературная пресса. Так что заговор молчания не получился.
Если верить Панкратову, нашлись смельчаки, предложившие выдвинуть Кузнецова на соискание премии Ленинского комсомола. Но эта идея почему-то вызвала приступ ярости у руководства «Современника». Начались всякие интриги. В итоге вместо Кузнецова на премию был представлен Сорокин, который после ухода Блинова занял место главного редактора издательства. Хотя пафосные стихи Сорокина явно сильно уступали Кузнецову. Позже бывший коллега Сорокина по «Современнику» и его сосед по даче в Семхозе Иван Дроздов написал: «Сорокин от рождения был несомненно талантлив и многое обещал литературе, но в развитии скоро остановился и с течением дней писал всё хуже. Свою энергию он направлял на административную суету, на хождение по кабинетам литературных генералов, и сам стремился втиснуться в коридоры власти, и порой это ему удавалось; но поэзия слишком горда и вольнолюбива, в душах честолюбивых хитрецов она не живёт». По мнению Дроздова, случай Сорокина – «это комплекс неудавшейся творческой судьбы, обманутых надежд, несбывшихся желаний».
Судя по всему, Кузнецов по поводу неполучения премии нисколько не комплексовал. Он уже думал о следующей книге. К тому же перед ним замаячили перспективы роста по службе. Ему вдруг предложили вступить в партию. Одну из рекомендаций Кузнецову дал Юрий Панкратов. Кроме того, поэта сильно поддержал Сергей Наровчатов, который в 1974 году стал главным редактором «Нового мира» и тут же дал в этом журнале его большую подборку.
Видимо, писательское и издательское начальство всерьёз начало готовить Кузнецова к какой-то новой миссии. По слухам, Наровчатов хотел продвинуть его в рабочие секретари то ли Московской писательской организации, то ли Союза писателей России. Не зря поэт был избран делегатом на четвёртый съезд писателей республики.
Однако Кузнецов оказался очень плохим дипломатом. Вместо бравурного самоотчёта он затеял на съезде полемику о состоянии современной поэзии. Кузнецов выдвинул тезис о том, что в последние двадцать лет в поэзии воцарился быт, «нарос некий духовный быт с берёзками и полями, с домами на слом и автоматами для газированной воды, дачами и самосвалами, с шашлыками и горами». «А ведь назначение поэта, – подчёркивал он, – в том и состоит, чтобы за поверхностным слоем быта узреть само бытие». Быт, – считал Кузнецов, – всего лишь переходное состояние. «Но в переходном состоянии нельзя задерживаться. Крыльцо к дому хорошо как крыльцо, но живут не на крыльце, а в доме».
По мнению Кузнецова, от мелочного быта к большому бытию современников попытался прорваться лишь Николай Рубцов. Кроме того, поэт особо отметил Николая Тряпкина, «его чистый и напевный голос и светлое узорочье словаря». При этом он подверг сокрушительной критике многие признанные авторитеты. Кузнецов утверждал, что многие старые поэты так и остались в прошлом. К их числу он отнёс, в частности, Евгения Винокурова и Леонида Мартынова. Но такая поимённая критика в адрес тяжеловесов при Брежневе на писательских съездах не допускалась. Возник скандал. Правда, до печати он так и не дошёл. «Литгазета», публикуя текст выступления Кузнецова, предусмотрительно изъяла из него все фамилии, которые прозвучали у поэта на съезде в критическом контексте. Остались лишь ссылки на Рубцова и Тряпкина. Более демократичным оказался еженедельник «Литературная Россия». Но и ему при публикации кузнецовской речи смелости хватило только на упоминание в негативном ключе одного Игоря Шкляревского (и то, видимо, в силу того, что Шкляревский тогда ещё не успел войти в обойму влиятельных поэтов). Процитировать же нелестные отзывы Кузнецова о Винокурове и Мартынове из печатных органов вообще никто не решился.
Я не думаю, что Кузнецов в своём выступлении на съезде во всём был прав. Мне кажется, к Мартынову он явно отнёсся несправедливо. Это была настоящая фигура. Кстати, в одной из поэм Кузнецова – в «Змеях на маяке» можно найти много перекличек с Мартыновым. И это не случайность. Знаю, что даже всегда сочувствовавшие Кузнецову сочинители тоже остались недовольны некоторыми пассажами из речи поэта. К примеру, Юрий Панкратов не разделил непомерные восторги своего коллеги по «Современнику» стихами Тряпкина.
Но беда в том, что писательское начальство как на устную, так и на печатную полемику с кузнецовской речью наложило негласный запрет, а самого Кузнецова попыталось подвергнуть как бы тихой обструкции. Позже Наровчатов заметил своему ученику, что тот за десять минут съездовской речи нажил себе столько врагов, сколько иным поэтам трудно было собрать за всю жизнь.
Конечно, после сокрушительной критики генералов советской поэзии уже ни о каком выдвижении Кузнецова в секретари писательского союза не могло быть и речи. Резко тормознулась и его карьера в «Современнике». Если до съезда начальство обещало ему в издательстве должность заведующего редакцией национальных литератур, то после все документы на поэта зависли в воздухе. Так, в самом издательстве новому назначению Кузнецова стал противиться быстро набиравший вес Игорь Ляпин (он всегда видел в Кузнецове своего конкурента и очень долго не упускал ни одной возможности, чтобы подставить ему подножку). А в Госкомиздате, по словам Геннадия Фролова, против него ополчился и помощник Свиридова – Артур Корнеев. Чиновники вдруг разглядели в поэте неуправляемого человека, который посмел иметь собственное мнение, и испугались. Ведь они-то привыкли жить по иным законам.
Кузнецову бы в этой ситуации проявить осторожность, выждать время, глядишь, и всё как бы улеглось. Может, Свиридов потом и смягчился бы и утвердил бы поэта в должности. Но он таиться, прятаться по редакционным закоулкам не захотел. Да и коллеги оказались хороши, вскоре сами спровоцировали его на новые откровения. Зачинщиком оказался Александр Целищев, поставленный в 1974 году на редакцию русской прозы. У него уже давно накопились свои счёты к Сорокину. Так вот, Целищев взял да и поинтересовался у Кузнецова в присутствии группы редакторов отношением к Сорокину как к поэту. В ответ Кузнецов заявил: «Я такого поэта не знаю». Сказал как отрезал. Все тут же одобрительно захохотали, а потом кто-то всё рассказал начальству. Ясно, что после этого у Прокушева и Сорокина любви к Кузнецову не добавилось.
 |
| Юрий КУЗНЕЦОВ с Татьяной СМЕРТИНОЙ |
Позже Целищев попытался втянуть поэта в борьбу с начальством. Он вскрыл в издательстве чудовищные финансовые и прочие махинации. Кузнецов нисколько не сомневался в правоте Целищева, но он не верил, что в этом конфликте его сослуживец чего-либо добьётся.
Судя по всему, Кузнецов был готов воевать за творчество. Но вмешиваться в чиновничьи конфликты и тратить время на дрязги он не хотел. Увидев, что издательство стало превращаться в какое-то грязное болото, поэт, дождавшись весной 1976 года выхода своей второй московской книги «Край света – за первым углом», предпочёл по-тихому написать заявление и уйти на «вольные хлеба». При этом оставался огромный риск, что его после увольнения бюрократы в отместку запросто могли выбросить из писательской очереди на жильё (квартиру ему дали лишь в 1977 году).
А что другие сослуживцы поэта? Прокушев, когда почувствовал, что почва стала из-под его ног уходить, срочно пробил себе Государственную премию России за свою бездарную книгу о Есенине и потом по-быстрому уволился. Ему на смену Сергей Михалков протолкнул другого весьма посредственного сочинителя – Николая Шундика. Причём в отличие от Прокушева Шундик был полностью управляем и без ведома Михалкова не делал ни одного шага. А Сорокиным занялся Комитет партийного контроля при ЦК КПСС. Дотошные партийные следователи выяснили, что главный редактор крупнейшего всероссийского издательства не имел не то что высшего, даже среднего образования. Они предложили Сорокина исключить из партии. Но вмешался, если верить Байгушеву, верный соратник Брежнева – Константин Черненко, дело спустили на тормозах, поэта отправили на «вольные хлеба», чтобы через несколько лет усадить его в новое кресло, теперь уже руководителя Высших литературных курсов.
Насколько я знаю, Кузнецов после ухода из «Современника» со своими бывшими сослуживцами соприкасался довольно-таки часто. Так, Чукреева уже в конце 80-х годов я не раз встречал у него дома. Бывший начальник пытался навязать ему свою версию о той роли, которую Сталин сыграл в войну на юге страны. Но у Кузнецова было своё мнение о Сталине. Целищев в те же 80-е годы стал редактором Кузнецова в издательстве «Советская Россия». Что же касается Сорокина, то как поэты они с Кузнецовым окончательно разошлись. «Они, – писал Байгушев в своей завиральной книге «Культовый поэт русских клубов Валентин Сорокин», – разошлись по параллельным плоскостям, но не пересекающимся эстетическим направлениям русской литературы – эпический реалист по складу дарования Валентин Сорокин и вершинный авангардист Юрий Кузнецов». Сошлись же их пути-дороги уже в Литинституте, но совершенно в другом качестве – как руководителей семинаров мастерства. При этом ещё раз подчеркну, что поэта в Сорокине Кузнецов так и не признал. В отличие от Панкратова. Когда тому в 1995 году исполнилось 60 лет, Кузнецов даже написал короткое и весьма доброжелательное предисловие к его итоговой книжечке. Он подчеркнул: «В стихах Юрия Панкратова чувствуется культура. Цветок и Вселенная – таков диапазон его поэтического видения <…> Слово он чувствует на вкус, на звук, на запах, он как бы осязает слово». Хотя, судя по всему, поэзия Панкратова особо ему никогда близка не была. Но это не мешало Кузнецову признать талант человека. Чего не хватало многим его другим сослуживцам по «Современнику».
Вячеслав ОГРЫЗКО
Хорошо лежать в гробу дубовом
Под стихи Геннадия Фролова.
Неизвестный автор
Фролов он в сторону могилы
Глядит с тоскою безысходной,
Последние теряет силы
Наедине и принародно.
И на одни и те же грабли
Всё наступает днём и ночкой,
И в самом деле умирая
Над каждым словом, каждой строчкой…
Одно и мучит, и грызёт
Его в минуту роковую,
Как будто он один умрёт,
А остальных нас смерть минует.
Как будто бы ужасней смерти
Нет ничего на белом свете,
Хотя есть пострашнее вещи
Под солнцем в этой жизни грешной.
Себя ещё он не добил,
Но Русь уже похоронил.
И развелось их, не то слово,
Певцов до гробовой доски,
Пиитов со времён Рубцова,
Поэтов скуки и тоски.
Но только в этом, право слово,
Всем далеко им до Фролова.
Я думаю, найти бы бабу
Пристало русскому детине,
Быть может, баба отвлекла бы
От мыслей вечных о кончине.
Но, знай, одно Фролов несёт,
Как в ступе воду он толчёт,
И по-другому он не может…
Ему и баба не поможет,
Его и баба не спасёт.
Протолкнутый Шундик. Эпохально.
О, бурь заснувших не буди,
Под ними шундик шевелится…
Чуточку Тютчев.
не чуточку Кугель