Без друга
№ 2011 / 1, 23.02.2015
Хорошо с другом в лугах. Если весною – зелёные травы светом серебристым плещут и убегают под ветром тёплым за дымчатые дали, отороченные белым частоколом берёз, наливающихся искристым и крепким, как горное вино, соком.
Хорошо с другом в лугах. Если весною – зелёные травы светом серебристым плещут и убегают под ветром тёплым за дымчатые дали, отороченные белым частоколом берёз, наливающихся искристым и крепким, как горное вино, соком. Жизнь обнялась и переплелась в порыве обновления с природой, и приветствует нас, понимающих её и воспевающих её.
 |
| Иван АКУЛОВ |
Хорошо с Иваном Акуловым, братом моим старшим, зимою, в сумерках лунных, в раздумиях звёздных, часы и часы коротать, стихами и прозой потчуя его и себя, его и себя. А снег, Богом осиянный, поскрипывает и поскрипывает, а звёзды голубоватыми лучами легонько, легонько сугробов неуклюжих касаются и касаются.
И луна – за окном слушает. Умная – как старуха. Верная – как собака. Вечная – как тайна. Знакомая – с рождения твоего. Понятная – с детства и до зрелости твоей. Над тобою – она. Над судьбою твоею – она. И над Россией – она, языческая, скифская, русская, близкая, близкая: погладить её, одинокую, хочется, да занебесные меридианы в звёздах и трепете недосягаемы… А луна необъятностью вселенской правит… Царица дум человеческих!..
Хорошо на веранде, в холодке, согревающем тело твоё и краткую радость твою, сесть с Иваном Ивановичем – поделиться неуловимым счастьем, похвастаться мелькнувшим авторитетом, славою друг друга намеренно известить и дух творческий выше луны, аж до звёзд пушкинских, вскинуть гордо и непременно.
Мой первый друг, Мой друг бесценный!.. |
Кто-кто, а я, я-то знаю – как без друга луна за облако прячется, а звёзды – зажмуриваются и гаснут. Без друга – луга не зеленеют. Без друга памятью о друге держишься.
Автор неповторимых романов «В вечном долгу», «Крещение», «Касьян Остудный», «Ошибись, милуя» и пронзительных по своей страстности, содержательности и глубине рассказов, где каждая фраза – образ и тайна, каждая картина природы – живая, Иван Акулов так умело берёг в себе отношение к людям, что лепил их щедро, по-хозяйски разбираясь в них и заботясь о них, как о родственниках, рядом творящих.
Они творили дело, а он творил слово. И слово его – дело. Язык произведений Ивана Ивановича Акулова – тайна. Как рыдание кукушки – тайна, как сверкание инея на берёзе – тайна, так и художественный мотив писателя – ёмкий, колоритный, текучий, веющий удалью остроумия, древним страданием и блеском вдохновенной воли мастера, тайна.
Я завидовал его начитанности, уму, уральской твёрдости духа и дерзкому достоинству. Он не одаривал осетрами критиков, не подпаивал коньяком редакторов, не лебезил в приёмных делегатов и прочих литкаганов: их для него не существовало.
Идеал деятеля у Акулова – Столыпин. Ему посвящён роман «Ошибись, милуя»… Роман выточен затворнически, так тонко, так фактово, что затоптать роман нельзя было и в то, икающее кремлёвскими буфетами время. А в наше – неувядаемая задача темы и её классическое разрешение автором не дадут снизить значение романа в обществе, как бы опять воюющем и раскулаченном… Тренируют Россию.
«Крещение» – солдатская биография. «В вечном долгу» – биография колхозного рая… «Касьян Остудный» – уничтожение русской семьи: отца, жены, детей, выкорчёвывание трудяги, пахаря и защитника. Романы – не спутать ни с какими и не затерять в библиотечных захламьях. Лишь Анатолий Ананьев отверг «Ошибись, милуя». И потрепал равновесие Ивана Ивановича. Напечатал Михаил Алексеев…
Выйди на предпоследней остановке перед Сергиевым Посадом из электрички и зашагай налево по тропинке мимо елей, мимо низеньких домиков к пруду, а от пруда чуть в горку, и прямо перед тобою – деревенское кладбище, тихое, дрёмное. Ещё пройди по центральной аллейке вниз, и опять перед тобою, но с правой стороны – чёрная ограда, а в ней две могилки, две красноватые плиты: «И.И. Акулов. 1922–1988» и «Г.Г. Акулова. 1928–1988». Умер он вслед за женою… Обезынтересился в самом себе.
При жизни ему мало было дано места среди живых, умер – и среди мёртвых. Но жизнь писателя Ивана Акулова – огромна: солдат, доброволец 1941-го, простреленный на блиндажной усадьбе Тургенева. Свинцовая капля фашистской ненависти прожгла лёгкие и через горло вышла в русский туман. Отливали её в Берлине, а оплакивают её в России.
Хохотал, как ребёнок, наблюдая важных витий в соцгеройских утюговых пиджаках, важно дующихся в президиумах возле важного и надутого президента Горбачёва: «Фазаны, оголтелые, закормленные фазаны, и все, как старый пионер Андрюша Дементьев, на симпатичного Генриха Боровика смахивают, прорабствующие упыри».
…Невероятно стеснялся женщин. Если женщина не замаскировала к нему меркантильного интереса, сокрушался и, скрепя сердце, мозговал: за сколько же рублей он должен ей купить шкатулку?.. Советские «песенники» содрогали его до омерзения. А чем их забавишь?
Я дружил с ним четверть века. Наши семьи дружили четверть века. В Москве и в деревне мы с ним – друг около друга. Иван Акулов сожжён заезжей ложью, русским бесправием и демагогическими лозунгами преступных вождей. Не выносил их. Даже в хвори и суете восклицал: «Валя, на Горбачёве-то лица нет, лица нет, Валя! О, этот всё продаст, всё продаст! Какие же он подписал протоколы, Валя?! Его приватизировали!..»
Так Иван Акулов реагировал на «итоги переговоров» Горбачёва и Рейгана в Рейкьявике. Не случайный человек в медицине, считал: «Он марксистский параноик, ещё и фазан, разорит, завербованный, государство самодовольством, невежеством и заседательным зудом!» На мои предупредительные шпильки пророчил: «Он последний ленинец, дальше – кровавая бойня солидарных по классу, да, да, кровавая бойня, и надолго!»
***
Крепкий, подвижный, он заболел внезапно и неотступно. Иван Дроздов считает, что Акулов умер от пьянства, и распространяет эти домыслы в Интернете. Отвечу: Иван Владимирович, писатели – Николай Камбулов, Юрий Сбитнев, Борис Орлов, Сергей Поделков, Иван Акулов, Владимир Осинин, Виктор Чалмаев, Альберт Богданов, а тем паче Иван Шевцов – никогда не отличались пьянством и бездарным расходованием времени. Никогда.
Сергей Высоцкий вообще презирает застольный гам. А поэты – Владимир Фирсов, Игорь Кобзев, Геннадий Серебряков, Феликс Чуев уважали авторитет и поведение старших. Зачем ты лжёшь, что Иван Акулов умер от водки? Он «схватил дозу» в октябре 1986 года на Урале, в Свердловске и Челябинске, – выплеснулась в атмосферу атомная зараза. А он тогда ездил по прадедовским бурьянным околицам… Документы у нас есть. Камбулов – участник сражений с фашистами в Крыму. Сергей Александрович Поделков – каторжанин 1937 года. Как тебе не стыдно врать на талантливых прозаиков и поэтов: зависть до сих пор тебе, старцу, не даёт покоя?
Геннадий Серебряков и Феликс Чуев – жертвы разрушения СССР. Они на наших глазах уходили из жизни, не пересилив трагедию, на наших глазах. Прозаики и поэты умирали под грохотом орудий, нацеленных на Дом Советов в Октябре 1993 года. Мы защищали страну. А где ты был, патриот? Мы все жили в посёлке Семхоз, под Лаврой. Дружили. Творили. А ты стучал…
Помню, в Лавре я поклонился иконе Сергия Радонежского, и ты над толпою заорал: «Товарищ Сорокин, ты главный редактор, как это оценит ЦК КПСС, а?!» И тут же настучал на меня в Политбюро. Холоп Василия Сталина и хрущёвского Аджубея, ты всегда выглядел недобритым, предпочтя в годы перестроечного переворота сбежать в Ленинград.
Добрейся, дедок, и возвращайся к нам в Семхоз. Ушедшие тебя не заметят, а живые – простят… Склока – пиар графомана.
***
Распад великой своей страны, захваченной одряхлевшими бандитами, Иван Акулов определил с точностью врача и математика. В литературном процессе выбирал талант, а не фигуру. Постоянно его поддерживали Борис Можаев, Феликс Кузнецов, Юрий Прокушев, Анатолий Ланщиков, Николай Сергованцев, отметили его книги.
Едем на скорости на «Ниве» в Москву, взлетаем на холмы Радонежья. Два собора с боков. Золотоглавые. Крестами огненными реют в голубое утро марта. Земля в зеркальных искрящихся разводьях. И тёплый ветер, тугой и родниковый, в стёкла бьёт. А над дорогой – свежее, ширококрылое колокольное солнце звенит и простор окликает.
– Останови машину! – Вышли. – Красота-то какая, Валь, а я умираю… рак…
Я пытаюсь тормознуть катящуюся на него хандру:
– Рифма есть к этому слову, знаешь её?..
Грустно улыбается:
– Дурак, да?..
Едем дальше. И снова:
– Не ставь мой гроб в ЦДЛ, запомни, кто придёт – тот и придёт, понял? И хоронить – здесь!..
Редко знал похвалу Иван Иванович. Друзей, близких у него почти не было. Очень одинокий, суровый и нежный. Но суровый с виду, а копни – золотая нежность, свет совести, как на тех огненных крестах, затрепещет. Да, большой человек – собор, в нём отогреваются людские обиды и воскресают радостью, как сам он: радовался и мелочи, лишь бы не мешала…
Выкосил траву на участке, покрасил забор, подфортил наличники и на струганой липовой скамеечке, уже переодетый в белую рубашку, белые брюки и на голове – белая фуражка, сел. А я намалевал трафарет: «Дом образцового содержания». И несу:
– Иван Иванович, поссовет обязал прибить у тебя под карнизом!..
– Что ты делаешь! – забегал он вокруг. – Что ты делаешь, ты меня убиваешь!..
Борис Можаев утверждал: «Акулову, Валентин, всё народ додаст, и почёта додаст, и славы!..» Не сомневаюсь. Да где он, почёт-то, и где она, слава-то? А может, слава – скромная могилка на бедном русском кладбище? А может, слава – молчаливое уважение народа к его книгам, бескомпромиссным и нежным? И, может, слава – редкий полевой цветочек, положенный неизвестным, внезапно уколовшимся о почти солдатскую пирамидку Ивана Акулова под Москвою?.. Может, но обида гложет.
Спи, мой любимый друг. Живому не хватило тебе ласки, а мёртвому – покоя: в крови и в слезах русская земля!.. Но я благодарю Бога за то, что он позвал тебя раньше, чем ты увидел проклятый ад, организованный изменниками Родины в последней революционной перестройке. Их имена сгинут. А слово твоё воссияет, и муки твои земные светом прольются небесным!..
***
Интересное совпадение: последний роман Ивана Акулова «Ошибись, милуя» – о террористах. Он предсказывал распад КПСС, предсказывал полный распад СССР. Предсказывал огульное облыжничество, злобу и позор, коими покрыла нас чуть ли не вся пресса.
Перед Толстым и Лесковым, Буниным и Шишковым благоговел до конца дней своих. Цитировал Пушкина наизусть – из «Бориса Годунова», Некрасова читал кусками, не опираясь на текст, читал, как собственные страницы, Клюева ценил высоко, а моей преданности Есенину завидовал и недоумевал: неужели я обожаю Есенина больше, чем он обожает Клюева?
Отвергал Маяковского. Моё хорошее отношение к таланту Маяковского его раздражало. Отвергал Маяковского Иван Иванович громко, как громко превозносил Бунина.
К земле он приникал иконно. Земля – его храм и молитва, земля – тоска его и песня. И вот такой мощный писатель, такой гениальный человек русский, патриот настоящий, педагог и философ, ни разу не был допущен на телеэкран. Ни разу.
В Москве 25 декабря 1988 года Акулову стало плохо: одышка подкатилась к нему и сжала сердце. Дочь и зять были дома. Еле-еле спасли его от мёртвого оцепенения. Это – днём. А вечером – позвонил мне. Слабый, ясный, как седой стебель, вырвавшийся из-под зноя, – взъерошенный:
– Уедем с тобой завтра в деревню, уедем?.. Я расскажу тебе, что я почувствовал и увидел, теряя сознание… Уедем, Валь, уедем?..
– А дети твои?.. Ребята?.. Обидятся на меня?..
– Ты мне, Валентин, дороже детей, не обидятся!..
А к ночи метель началась. А в ночь – вьюга завыла. А к утру – пурга затрясла фонари на железобетонных столбах столично-каменных проспектов, загудела в каменных дворах, зазвенела в окнах гранитных зданий. Москва, Москва, как ты несправедлива и как ты неразумна!.. На рассвете Акулов скончался.
Москва… Россия… Все русские кресты – перед глазами нашими и в душах наших: они кричат. Все русские обелиски – пронзают русское небо над нами: и горе врагам нашим!.. Не молнии, а мечи – над полем Куликовом!.. Разорённые русские храмы – восстанут. Убитые русские души – воскреснут. И русская багряная свобода грянет и сметёт незвано замешкавшуюся в наших синих просторах орду!
БЕЛЫЙ ХРАМ
Памяти Ивана Акулова
Белый храм в зелёном поле, Ты на много лет затих, Столько радости и боли В стенах спрятано твоих:
Изменяли и венчались, Предавали и клялись, – Тройки трактами промчались, Вороные пронеслись.
Здесь, в рубахе рукавастой, Схожей с высверком зари, Били в колокол бурдастый Громовержцы-бунтари.
Плески чудные распевов, Долгий стон и гневный зык, Потому из медных зевов С корнем вырвали язык.
И от края и до края, Так, что ярь не уберечь, По толпе гульнул, карая, Гнутый бериевский меч.
Храм обычный и нетленный, Словно каменщик простой, Ты поднялся над вселенной Врачевальной красотой.
Непростудный, неподсудный, Встал сквозь гибельную чадь Наши судьбы в жизни трудной Звёздным светом отмечать.
Подвиг предков не напрасен: Приглядись – по Волге вновь Проплывает Стенька Разин, С вёсел стряхивая кровь!..
1997, 2010 гг. |
Добавить комментарий