Не посылай овец убивать волка

№ 2011 / 4, 23.02.2015

Аст­ва­ца­ту­ров­ский «скунс» об­во­лок ме­ня сво­и­ми га­за­ми, и за­гип­но­ти­зи­ро­ван­ный, одур­ма­нен­ный, чи­тал, а, про­чи­тав и от­ды­шав­шись, на­гло­тав­шись све­же­го воз­ду­ха, по­нял, что сю­же­та в кни­ге нет ни­ка­ко­го, это не гра­мот­ная ис­то­рия, а чёт­кий эс­киз

Меня интересовала идея абсолютной

обнажённости маленького человека перед безразличным миром

Аствацатуровский «скунс» обволок меня своими газами, и загипнотизированный, одурманенный, читал, а, прочитав и отдышавшись, наглотавшись свежего воздуха, понял, что сюжета в книге нет никакого, это не грамотная история, а чёткий эскиз, калейдоскоп зарисовок… Критики, к сожалению, этого не заметили или… не хотели заметить, легче бросаться фразами типа «профессиональный лузер» взялся за перо и т.д.

Сергей Шаргунов в своём видении «Скунскамеры» признаётся, что «с книгой Аствацатурова – уютно. Тут есть логика невесёлого повествования, чем щедрее рассыпаны смешинки, тем ещё более грустного. Такой монолог бледного сорокалетнего питерского Пьеро над кружкой пива «Балтика» и томиком Сартра. И всё равно, при всей стройности повествования, Аствацатурова можно открывать на любой главке. Открыв, я наслаждаюсь, отдыхаю, посмеиваюсь».

Татьяна Злыгостева считает, что «современная русская литература стала больше на одного писателя, писателя, который играет с текстом не в чужие, а в свои собственные игры».

Дмитрий Трунченков наивно полагает, что «Аствацатуров взбунтовался и, отказавшись играть по общим правилам, написал то самое, что получается у него лучше всего: сборник анекдотов. Причём с показательно, вызывающе расхлябанной композицией», и в конце у Дмитрия апофеоз критической мысли: «Книжка очень смешная, как и всегда у Аствацатурова. Тем, кто любит читать, удобно устроившись на диване, прихлёбывая из кружки горячий кофе, советую быть аккуратнее: от смеха можно ненароком попортить книгу».

Люди придумали много разного оружия, но самое мудрое оружие — книга. Всё написанное Андреем Аствацатуровым хочется читать, читать и ещё раз читать, и я признателен ему, что он нашёл время для нашего разговора, посвящённого исключительно его литературному творчеству.

Андрей АСТВАЦАТУРОВ

– Уважаемый Андрей! Объясните, почему вы, преподаватель литературы в университете, взялись за художественную прозу. Возможно, этот вопрос бы и не возник, но в прошлом году произошла странная аномалия: одновременно два преподавателя одного и того же университета взялись за художественную прозу, и у них, надо признаться, это неплохо получилось. Самое удивительное, что эта аномалия имеет продолжение. У вас, Андрей, уже вышла вторая книжка «Скунскамера», и, насколько владею информацией, Андрей Степанов также активно работает над своей второй книгой.

– Наверное, для какого-нибудь западного университета мы с Андреем Степановым не были бы в этом смысле совсем уж белыми воронами в университетской среде. Там, как правило, очень многие преподаватели литературы пробуют себя в качестве авторов. В России же по каким-то причинам этого не происходит. Академическая жизнь и литературный процесс у нас совершенно не связаны между собой. Но так получилось, что мы оба, возможно, по совершенно разным причинам начали писать художественные тексты. Что касается меня, то филология, занятия наукой никогда не виделись мне самоцелью. Филология мне была интересна постольку, поскольку она развивала меня как личность. Я выпустил три научные монографии, опубликовал около сотни статей. И с какого-то момента стал чувствовать, что наука уже не так развивает меня, как прежде. Тем более что современная филология во всех областях переживает тяжелейший методологический кризис. Именно поэтому я обратился к творчеству, к созданию литературы. Оно серьёзно меня развивает, заставляет меняться, постоянно быть не равным себе. Хотя филологию я бросать не собираюсь – у меня есть несколько замыслов, которые я в ближайшее время собираюсь осуществить.

– Вы правы, для России вы с Андреем Степановым феномены, в то время как многие известные западные писатели вели и ведут активную преподавательскую деятельность. К примеру, Айрис Мёрдок, лауреат английской Букеровской премии, преподавала философию в Оксфорде и, что удивительно, её муж Джон Бейли – профессор английской литературы, был известным английским критиком.

– Артур, далеко ходить не надо. Умберто Эко, которого очень любят в России, долгое время преподавал эстетику и теорию культуры в университетах Милана, Флоренции и Турина. Он, к вашему сведению, профессор Болонского университета.

– Мой близкий друг называл творческий процесс «астралом». Расскажите, как у вас происходит этот процесс, ведь вдохновение по мановению волшебной палочки вызвать невозможно, но говорят, что можно себя приучить писать. Кажется, у Бернарда Шоу знаменитая фраза: «Ни дня без строчки».

– Артур, я не принадлежу к авторам, которые пишут легко, по вдохновению, по наитию. Творчество для меня – радостный, конечно, но в то же время несколько мучительный процесс. Сначала я собираю материал в записные книжки. Это происходит довольно долго. Потом материал постепенно складывается в нечто большее, чем серия не связанных друг с другом сцен. Я начинаю чувствовать то общее, что их объединяет, некий общий ритм, общую концепцию. И уже тогда приступаю к работе – продумываю последовательность эпизодов, пишу, редактирую, переписываю. По ходу работы нередко появляются какие-то новые повороты сюжета, новые сцены, всплывают неожиданные слова, неожиданные реплики, появляются даже новые незапланированные замыслом действующие лица.

– «Люди в голом» – ваша дебютная книга. Моё первое впечатление, ещё только от названия книги – ассоциация с фразой из сказки Г.Х. Андерсена, потом красивую стилизацию этой сказки сделал Е.Шварц. «А король-то голый?» Есть ли в названии вашей книги и в этой знаменитой фразе аналогия?

– Пожалуй, нет. Хотя обнажённость – достаточно распространённый мотив и молниеносно вызывает множество ассоциаций и аналогий. Скорее название, помимо того объяснения, которое я дал в романе (студент-вьетнамец, которого научили выражению «женщина в белом», называет обнажённую женщину – «женщиной в голом») – отчасти шутливая отсылка к поэме Т.С. Элиота «Полые люди». Но об Андерсене я, признаться, не думал. Меня интересовала идея абсолютной обнажённости маленького человека перед безразличным миром.

– Возможно, смешной вопрос, а сложно после научных статей, монографий писать художественную прозу?

– Отчасти сложно. Здесь есть опасность, которую мне и Андрею Степанову удалось, как мне кажется, избежать – впасть в так называемую «профессорскую прозу». Когда автор слишком много знает о литературе, знает, как строить сюжет, как прописывать персонажей, как работать со словом – и от этого его тексты становятся слишком сухими и схематичными. Впрочем, литература знает и удачные примеры «профессорской прозы», когда авторы умело обыгрывают этот недостаток, превращая его в объект рефлексии, как это делали У.Эко, Д.Лодж, А.Мёрдок. Я выбрал совсем другой путь – путь преодоления привычных литературных приёмов. Мой рассказчик – странноватый, как будто наивный, совершенно не литературоведческий человек. С другой стороны, знание литературы, её механизмов мне, безусловно, помогает: многих целей я достигаю вполне осознанно. И потом, я стараюсь наполнять свои тексты постоянными отсылками к разным литературным текстам, известным и не очень.

– Я перечитал почти все рецензии на ваши книги. Первое, что мне не понравилось, почти у всех это сквозит – «Людей» и «Скунскамеру» фактически отвели в раздел лёгкого чтива за банкой пива, эдакий бульварный романчик. Второе: я так и не понял, для чего критики всем напоминают, что вы внук известного академика. Если бы вы им не были, разве не смогли бы написать эти книги?

– Я не обижаюсь на критиков, которые записывают мои тексты в разряд «легковесного чтения». Мои книги, на первый взгляд, в самом деле, читать не сложно. Но, конечно, нежелание или неспособность некоторых рецензентов понять замысел – а это первое, что должен делать критик – вызывают досаду. Я, естественно, не стремился писать для развлечения, я в обеих книгах строго следовал замыслу, тщательно подбирал эпизоды, прорабатывал лейтмотивы. Возможно, конечно, что замысел у меня слишком уж скрыт и не считывается. Но раз некоторые его видят, а другие нет, то, наверное, всё-таки это проблема тех, кто его там не видит.

Что же касается того, что я внук Жирмунского. Собственно, мои издатели разместили эту информацию на своём сайте, и критики, видимо, усмотрели в этом некий намёк, который нужно расшифровать. Но я, если честно, уже со студенческой скамьи всё-таки позиционирую себя как самостоятельную фигуру, не имеющую отношения к заслугам моего прославленного деда.

– Андрей, у вас не создалось впечатления, что наши уважаемые критики читают первые две страницы и последнюю или «слышали звон, да не знают, где он»?

– У меня, честно говоря, такое ощущение не раз возникало. Собственно, я в своей жизни много общался с критиками, и некоторые мне признавались, что часто не дочитывают рецензируемые книги, часто просто их проглядывают. Теперь подобную критику я уже ощущаю на собственном бедном горбу.

– Разрешите серьёзный вопрос, что побудило вас написать именно «Людей» и «Скунскамеру»?

– Тяжёлый вопрос. И очень важный. Наверное, мною двигало стремление выразить, артикулировать новым способом своё мироощущение, как для самого себя, так и для других. Я пытался в собственном чувстве открыть нечто всеобщее и поговорить как бы с территории своего времени, своей эпохи, через ритм осознанно прожитых мною десятилетий.

– «Люди» и «Скунскамера» связаны между собой, не только тем, что у них есть общие герои, общая стилистика написания. Эти книги связаны между собой нитями духовно-философскими. Первая об одиночестве, вторая о страхе, который живёт в человеке, о чём будем третья ваша книга?

– Честно говоря, я пока не знаю. У меня нет даже названия и даже самого отдалённого плана. Есть только отдельные наброски. Я ещё пока не отошёл от второй книги.

– Меня не покидает странное чувство, что концовка у «Скунскамеры» не совсем органична с основным текстом. Я прав или это мне так только кажется?

– Да, возможно, Артур. Я оставил финал истории открытым, отговорился цитатой из «Тома Сойера» («опустим занавес жалости») и предоставил читателям самим придумать развязку. В качестве финала я выбрал историю своего дома, которая отчасти воспроизводит историю славной великой империи СССР, откуда мы все родом, и её горькое комическое завершение. Но в первоначальном варианте у меня был другой финал – радиопьеса, в которой родители, разоблачающие своих отпрысков, создавших подпольную организацию, не решаются рассказать обо всём учителям. И тем самым становятся соучастниками проделок своих детей. Я очень гордился этим финалом, но в какой-то момент он стал казаться мне немного предсказуемым. В конце концов, развязка, сам сюжет не столь важны – важно то, что за всем этим стоит – страх и немного невротический детский бунт.

– В нашей с вами переписке вы употребили фразу, что «Люди» и «Скунскамера» – это не романы, это довлатовская сборка. В литературоведении может появиться новый термин – что он для вас обозначает?

– Сборка – это намеренный отказ от магистрального сюжета и нанизывание на определённые повторяющиеся мотивы не вполне связанных друг с другом сцен. Но при этом для меня важно, что каждая сцена что-то теряет, если её вырвать из контекста романа. Похожим образом работал Довлатов. Таков замысел сборника Шервуда Андерсона «Уйансбург, Огайо». Правда, у Андерсона – сборник рассказов. Но весь сборник следует читать как единый текст. Его рассказы едва ли живут изолированно друг от друга.

– Да, пример с Шервудом Андерсоном просто показательный. Я люблю этого, как мне кажется, всё-таки недооценённого литературным обществом писателя.

– Соглашусь с вами, Артур.

– В «Скунскамере» чётко прослеживается центральный образ, возможно, не все это заметили – образ замкнутого пространства – камеры. Я бы сказал, что вы написал роман о человеческой клаустрофобии. По-вашему мнению – весь наш мир – это одна большая камера?

– Да, действительно, я хотел показать большое количество камер разного размера, показать страх как самой камеры, так и страх выйти на свободу. Но я не считаю, что мир – большая камера, или искуснейшая тюрьма, как говорил Гамлет. Мой повествователь в самом деле так считает. Но не я. Я скорее пытался показать, что в мире есть и ЭТО В ТОМ ЧИСЛЕ, и подобное ощущение вполне может возникнуть.

– Все наши страхи из детства, и в детстве мы ищем спасение, поэтому так часто в него возвращаемся в своих воспоминаниях. Мне показалось, что в ваших книгах – детские воспоминания – это сожаление об утраченных иллюзиях?

– Да, пожалуй. Но скорее сожаление об утраченной силе ощущения. В детстве мир видится более рельефным, более мускульным, более смешным и более трагичным. Словом, более предназначенным для искусства. И в том числе в нём много иллюзий. Потом всё стирается, становится серым и однообразным. И живо, как я хочу показать, только то, что невидимыми нитями связано с детством.

– Андрей, вы коренной петербуржец, и ваши книги пропитаны Петербургом, не парадным, красочным, каким его видят туристы, вы бытописатель серого, часто унылого Петербурга. И Петербург – также герой ваших книг, а какой Петербург вы не любите? То, что вы описали – нельзя назвать нелюбовью.

– Да, я петербуржец в четвёртом поколении. В самом деле, я старался написать именно «петербургский текст». И пришлось посмотреть, что мне оставили великие классики от Пушкина до Белого. Да практически ничего! Поэтому я стал писать о том Петербурге, который мало кто знает, скорее даже о Ленинграде, о спальном районе Ленинграда, в котором прошло моё детство. Тут есть свои сюжеты, свои достопримечательности, свои мифы, свои обитатели.

Я не очень люблю парадный, рекламный Петербург, Петербург показушный, Петербург, на который навели хрестоматийный глянец. Мне хотелось в «Скунскамере», насколько это возможно, передать индивидуальное видение города, незамутнённое мифами.

– Эпиграфом к вашим книгам я бы взял фразу из фильма «Особо опасен»: «Не посылай овец убивать волка… Овцы – только приманка…» Вы согласны с потаённым смыслом этой фразы?

– Отчасти. В моём случае приманка – жанр литературного анекдота, который я эксплуатирую, и отчасти это игра с читателями. Я им предлагаю внешне простые формы, простые ответы, за которыми стоит нечто большее, чем то, о чём говорится.

– «Чужие идеалы зловонны» – говорил Фридрих Ницше – это вы хотели сказать читателям своих книгах?

– Я бы не сказал это так уж категорично. Я бы сказал, что у Ницше были все основания так считать. Бездумное следование ценностям, идеалам, взятым напрокат, унижает, как самого человека, так и эти идеалы. И зловоние чужих идеалов – один из ключевых мотивов моей книги «Скунскамера».

– В ваших книгах одиночество не просто присутствует, чувство такое, что оно там навечно прописано. Вы одинокий человек? Вы любите одиночество или с помощью своих книг желаете от него избавиться?

– Я, в самом деле, одинокий человек. Хотя внешне у меня вроде бы очень много знакомых. Одиночество очень двойственное чувство. Одиночество как благо воспевал Жан-Жак Руссо, а вслед за ним романтики, особенно американские, Р.У. Эмерсон и Г.Д. Торо. Состояние одиночества – важная эмоция, ибо человек должен постоянно возвращаться к самому себе, не быть человеком толпы. Одиночество открывает прелесть мелочей, открывает более ясное напряжённое видение привычных предметов. Но оно же и чудовищно мучительно.

Беседу вёл Артур АКМИНЛАУС