Покаяние под крики птиц

№ 2011 / 7, 23.02.2015

Что такое наша теперешняя жизнь, каково её фиксирование, преломление, отражение (не исключено, и искажение) в нашей литературе? Вопросы не из лёгких, скорее, из категории вечных

Что такое наша теперешняя жизнь, каково её фиксирование, преломление, отражение (не исключено, и искажение) в нашей литературе? Вопросы не из лёгких, скорее, из категории вечных, больных, а судя по подборкам литературных журналов-толстяков, ещё и весьма животрепещущих.


В начале стоит оговориться: в этом обзоре мною не рассмотрены стихи и рассказы, повествующие о вечном, поэтическом, прекрасном, ибо эти тексты – совсем другая история и тема для иного разговора…





Первый номер «Урала» (крепко начавшего этот год) порадовал статьёй камчатского критика Василия Ширяева «1001 нож в спину нового реализма». Впрочем, речь шла не столько о новом и не столько реализме, сколько о способе отображения и передачи действительности в условном формате произведения. Примерно об этом же некогда говаривал Умберто Эко в своей книжке «Шесть прогулок в литературных лесах», когда рассуждал о наслоении точек видения повествователя, рассказчика и героя, подозревая за всеми некоего всеведущего, в тексте фактически не проявляющегося автора. Хотя Эко ни про какой новый реализм и не помышлял, у него тогда другие эстетические фишки были.


Ширяев же россказням о точном копировании в искусстве не верит. И реализм в его понимании не есть документальное перенесение жизни на бумагу или киноэкран. Мол, «кто был при этом? Никто не был. Кто знает? Никто не знает. А если кто-то и знает, то он максимально заинтересован, чтобы никто ничего не узнал». Потому в тексте всегда присутствует всевидящее око, да проектируется Вселенная, состоящая из бесов-частиц.


Что, думается, отчасти верно. Последний рассказ прозаика (и приверженца нового реализма) Романа Сенчина «Пусть этот вечер не останется…», опубликованный в январской книжке «Дружбы народов», тому явное доказательство и одновременное опровержение. С одной стороны, Сенчин очень точно передаёт женскую, социальную психологию одинокой девушки, которой без пяти минут стукнет тридцать. Жизнь её, в общем-то, не сложилась и, откровенно говоря, вряд ли сложится. Торгует колбасами в ларьке, нигде не бывала, родители умерли, мужа нет, подруга – и та раздражает. Ни особых устремлений, ни мечтаний. С работы – домой, из дома – на работу. Перед сном телевизор – вот и весь досуг. Сильнейшее переживание вечера, и то возникает будто по подсказке…


С другой стороны, в сенчинской прозе, как всегда, сильна бытописательная сторона, фиксирующая всё до мельчайших деталей, последней мысли и финального действия. Пошла, взяла, села, подумала и так далее.


И если исходить из логики Ширяева, то Сенчину эти подробности либо бес должен был нашептать, либо писатель сам всё узрел и законспектировал (чего опять же по выкладке Ширяева быть не могло). Впрочем, реализм (новый или старый) никогда особо и не претендовал на полную передачу жизни и тотальное её отображение. Документализм на бумаге – это уже не литература, а журналистика, поэтому новый реализм (как и любой другой «изм») есть весьма искусная подделка под настоящую жизнь (при этом совершенно не претендующая на полную достоверность), там, где появляется писатель, всегда возникает элемент вымысла – об этом нужно помнить. Впрочем, и устраивать охоту на ведьм тоже не стоит, даже если сенчинской продавщицы никогда не было, написано-то (или всё же списано?) ёмко и точно!


Кстати, о писателе (его образе и проекции). В том же номере «Урала» в рубрике «Слово и культура» значится эссе стихотворца и лингвиста Юрия Казарина «О слабости поэта». Достаточно чётко (а порой и безапелляционно) формулирующего такие весьма традиционные (и в то же время всегда волнующие) темы, как «назначение поэта», прозаика, драматурга. «Писатель одинок и не одинок одновременно», «художественный текст – это всегда письмо. Письмо себе, посланное в мир и возвращающееся обратно к автору (хорошо бы – чтобы при жизни сочинителя, хотя…). Письмо это (или message, как говорят сегодня) может и затеряться, и заблудиться, и вовсе пропасть», и только «поэт (не стихоимитатор!) пишет письмо Богу. Поэту не с кем поговорить в этой жизни и в этой смерти».


Казарин размышляет о том, кто и каким образом стремится отобразить реальность. И тогда возникает понятие подлинности: «Пошлости всегда противостоит подлинность. Не актуальность и социальность, не экономичность и целесообразность, не прагматичность и бессовестность, – а подлинность. Подлинность предмета художественного/поэтического познания. Предмет неизменен уже в течение 16 тысяч лет: невыразимое, неизъяснимое, но – главное и неизменное – жизнь, смерть, любовь, Бог, душа, время, космос, бесконечность, вечность и центр всего этого – сердце мира, мироздания, Вселенной…»


Думается, что именно подлинность ищет и против всеобщей пошлости восстаёт ленинградский прозаик Сергей Носов, дебютировавший в первом номере журнала «Новый мир» за 2011 год с подборкой «Полтора кролика». Однако Носов в своих рассказах с реальностью обходится весьма лихо. Она у него ненавязчиво не то чтобы трансформируется, но вполне осознанно перетекает в ирреальность. Более того, сам автор в определённый момент нас чуть ли не за руку подводит, вот, мол, посмотрите, сюрреализм, да и только.


Хотя начинается всё просто. Немолодой профессор (рассказ «Хорошая вещь») поцапался с женой из-за мелочи, но оттого и обиднее этот разлад и непонимание. Ещё и Новый год скоро. А подарка жене нет, да он его и не купит (хоть честно едет за ним) – не заслужила. Но дело в другом. Этот немолодой интеллигентный человек недоволен жизнью, всё его расстраивает и даже раздражает. Глянцевый журнал с интимными объявлениями – мерзость, люди на улицах – идиоты, машины – хлам, манекены в витринах – вылитые имбецилы, жизнь – ну какая жизнь может быть у нас в России? Пошлость так и встаёт перед нами во весь рост. Вот только Носов с совершенно серьёзным видом за такие мысли (очень по-сорокински, но без интимных излишеств) изволит пороть своего брюзжащего персонажа по голой заднице мокрыми розгами. И тем профессорскую депрессию как рукой снимает. Весьма показательный способ. А как ещё гнать дурь из головы (между тем, пошлейшей головы)?


Дальше. Поехали друзья в лес («Белые ленточки») отдохнуть. Тут-то девушку Ксюшу и укусил клещ. Она и супруг её Глеб идут в ближайший райцентр выяснять, был ли изъятый из тела вредитель энцефалитным. И всё вроде как обычно в глуши: дорога разбитая и разъетая дождями, автобусы почти не ходят, попутки не подбирают, зато природа красивая: травы пахучие, солнце жарит, птицы щебечут, свежий воздух. В городе, естественно, приходится мотаться из травмпункта в больницу, оттуда в гостиницу… И вдруг начинаешь недобро оглядываться, беспокоиться, что это и не среднерусская полоса, а если полоса наша, то действительность параллельная. Сначала попадаются люди с белыми ленточками (на манер георгиевских), разговоры о празднике, речь про какие-то открепительные талоны, штампы в паспорте… А потом и вовсе перед тобой участок, как для голосования, только там не бюллетени, а нечто вроде анкеты. И мероприятие зовётся День Всенародного Гражданского Покаяния. Ставишь галочки, подписываешь, взамен – штамп в паспорте. И тут уж кто за кого: одни за Ивана Грозного, другие за Мономаха, третьи за большевистский террор прощения просят. Но всё одинаково легко и немного формально, примерно как и выборы в нашей стране.


То же ощущение ирреальности возникает и после прочтения стихотворения Наталии Черных «Россия-Саломея» (та же книжка «Нового мира»): «Так утопленница ходит по дну,/ Саломея,/ то пяточкой дна достанет,/ а что та пяточка дну:/ поживее, соня, живее». Причудливость метафоры состоит в том, что в этой медлительной Саломее не просто слились воедино иудейская принцесса и утопленница, но одновременно соединились грех и наказание за него. И потому от царевны за версту веет смертью. А уж если учитывать, что Саломея – ипостась России, то ничего хорошего нам такое сопоставление не обещает: «Танец страны-Саломеи:/ утопленница в омуте так/ пляшет,/ не растёт из ран мак,/ никто целины не пашет». И по-прежнему никому не ведомо, что такое современная Россия, какова наша жизнь и что ожидает нас в будущем.


Примерно об этом же пишет и поэт Сергей Арутюнов (№ 1 «Дети Ра» за 2011), рассматривая проблему несколько под другим углом, в своём достаточно неоднозначном стихотворении «Дети Макдональдса»: «Голод и мглу вам пророчили ежедневно,/ Голод и мгла вас по жизни сопровождала». И дальше: «Это по вам, наверно, плачут иконы./ Касса свободная детства не отменила,/ Дети Макдональдса – гамбургера и колы,/ Малой картошки. Наггетса. Хэппи-мила». И действительно, что такое теперешняя жизнь? Сплошной быстропит. И касается он, к сожалению не только всех сфер жизни, но и поглощает душу. Прав Арутюнов, констатирующий этот факт.


И, в общем-то, понятно, что сегодняшних поэтов и прозаиков объединяет общее беспокойство о настоящем и будущем. Мало кому нравится теперешняя жизнь, и, как правило, чёткость воспроизведения (пошаговое фиксирование) демонстрирует весь её ужас.


И с этой точки зрения наиболее показателен опубликованный в январском номере «Знамени» очерк «Крик домашней птицы» тарусского врача-кардиолога Максима Осипова (ставшего лауреатом премии имени Юрия Казакова за рассказ «Москва–Петрозаводск»).


Здесь не просто отображается наша жизнь, но отпечатывается самая её суть. Провинция как дом и начало России. Ведь все мы на самом деле оттуда, живём ли теперь в Москве и Ленинграде (или родились в одной из столиц), так как страна наша в душе своей большая провинциалка. Пусть для Осипова ещё существует формальное разделение на домашнюю птицу (людей близких) и дикую (сосем иную по характеру и укладу жизни), как есть столь же поверхностное деление на провинцию и столицу. «Пусть Москва не верит слезам, у нас только им и верят». В общем-то, и Москва, постепенно стряхивая глянец, с некоторых пор стала вглядываться в чужие слёзы.


Максим Осипов сказал достаточно важные вещи, не новые, но время от времени требующие проговаривания. Опять же занялся фиксированием (а в данном случае, не исключено, что и документированием) происходящего: «В Москве ли, в Петербурге, в провинции – жизнь страшна. Скажем так – и страшна. В ней есть вещи, о которых писать невозможно: гибель безвинных жертв, в том числе молодых и совсем детей. Страшный, необязательный опыт переживания их смерти – всегда с нами, его не выкричишь, не разгонишь криком».


Поэтому-то крики домашних птиц – привычнее и в некоторых случаях безболезненнее для русского уха. Сами посудите, одно дело кричат свои, и ты знаешь, как их унять, чем успокоить. А другое чужие… то-то же.


Впрочем, и домашние вскрики не всегда спасительны.


Например, рассказ «Вор» Олега Павлова (№ 1 «Знамя», 2011) так называемых домашних рисует совсем в ином виде. Опустившегося мужа, пьянчугу и инвалида, в милицию сдаёт жена. Её можно понять – устала от пьянок, бедлама, вечного безденежья. А муж – алкаш… даже после приезда наряда твердит неустанно: «Брать – брал, но не воровал». И действительно на протяжении всего повествования его преступление кажется каким-то ненастоящим, несерьёзным, что ли. Сами посудите, пошёл мужик за пивом ночью, видит, продавщица заснула, а он нахватал всего того, чего хотелось: водки да сникерсов дочке – вот и всё ограбление. И мало того, что кассу не вскрыл, а ещё и за всё заплатил (положил на прилавок оставшиеся копейки), меньше, конечно, чем следовало, но всё-таки. И воровать-то он не планировал, пьяного бес попутал. А теперь, выходит, трубить ему на зоне…


Но жена-то! Какое спокойствие и удовлетворение картиной. Ещё и дочку плачущую вывела, посмотреть на такого-растакого папашу. Даже один из милиционеров не выдержал: «Ну, что ты за женщина такая… <…> Ты мужа пожалей или себя, ну или хоть ребёнка, ребёнка… Что, никого тебе не жалко, да?» А остальное без комментариев.


Да и какие тут могут быть рассуждения? Оправдывать? Кого и в чём? Пьяное хулиганство раздули до размера ограбления. Пятнадцать бы суток мужичку, а жене подать на развод, раз уж больше терпения нет. Вот и вся история. Но нашим ментам испокон веку надо выполнять план, да и алкашом в городке будет меньше – плохо ли? А то, что жизнью мужичок этот был доведён до такого скотского состояния, никого не волнует, равно как никому и дела нет до того, на что и каким образом живёт инвалид в нашей стране.


У нас кто не умеет делать деньги, тот, что называется, сам дурак. Невесёлая такая философия.


И, в общем-то, не удивительно, что многие сегодняшние поэты, прозаики, критики, публицисты уделяют серьёзное внимание проблемной стороне своих произведений. И зачастую стараются действительность не просто фиксировать в каждом проявлении, что называется, на нулевом градусе, но, увеличивая мощность, несколько гиперболизируя, доводить её до абсурда. И тогда без того чудовищные реалии становятся ещё страшнее…


И приходит мысль о покаянии… А птицы домашние и дикие продолжают кричать. И как заметил Максим Осипов: «Мир не ломается, что ни случись, так он устроен».

Алёна БОНДАРЕВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.