Стогоff и его Бог против русской истории

№ 2011 / 8, 23.02.2015

На­ши пи­са­те­ли про­дол­жа­ют удив­лять сво­и­ми от­кро­ве­ни­я­ми о на­ци­о­наль­ной жиз­ни. Ед­ва ус­пе­ла Еле­на Ко­ля­ди­на (ро­ман «Цве­точ­ный крест») со­об­щить о том, что Русь – это мир бран­но­го эро­са, па­то­ло­ги­че­с­кой же­с­то­ко­с­ти и не­ис­ко­ре­ни­мо­го язы­че­ст­ва

Наши писатели продолжают удивлять своими откровениями о национальной жизни. Едва успела Елена Колядина (роман «Цветочный крест») сообщить о том, что Русь – это мир бранного эроса, патологической жестокости и неискоренимого язычества, Илья Стогов в романе «Русская книга» рассказал о том, что России, в которую можно и нужно верить, никогда не было. Сначала решали свои проблемы злые язычники, потом с ними соединились монголы – для удовлетворения инстинктов и поругания христианства, превращённого на нашей земле в религию жестокой власти и порабощения, ничего не знающей о распинаемой Любви. И Колядина, и Стогов солидарны в одном: как бы ни пыталась Россия казаться Третьим Римом, суждено оставаться ей оплотом садизма, низких грехов, пафосной мифологии и провинциального политеизма. Елена Колядина шалит, раскрепощается, радуется способности беззаботно болтать о похабном. Илья Стогов неулыбчив, серьёзен и концептуален. Автор «Цветочного креста» организовала – как смогла – стилизованный карнавал. В «Русской книге» – логика и системность: здесь царство мужской историософской мысли. Те, кто читает Владимира Шарова и Максима Кантора, Александра Проханова и Владимира Сорокина, знают, что современный русский роман часто стремится произнести итоговое слово о России, о тех конфликтах, которые определяют её судьбу. Литературная историософия востребована. Как и прежде, те, кто похож на славянофилов и евразийцев, борются с теми, кто напоминает западников.





В «Русской книге» – чёткая дидактическая композиция; первая и последние страницы тесно связаны, они сдавливают проект железным кольцом особого теологического смысла. Начало – слово о неминуемом одиночестве человека, о пребывании в безразличном мире, о неизбежном поиске «своих». Финал – речь об отсутствии «своих» в мире людей, о Боге, который готов принять человека, когда он поймёт, что нет ни святой земли, ни священной истории народа: «Теперь я знал: ни у кого из нас нет другой родины, кроме Его объятий. И никакой национальности, кроме как быть рядом с Ним. Зато уж эта родина – навсегда. И национальность эта такова, что другой не нужно». Прекрати верить в сказки о Родине, освободись от навязчивого мифа о Святой Руси и – узришь Бога, который всегда чужд любой земле, но твоей – Русской – земле чужд особенно.


Между началом и концом – неторопливое, вялое перемещение героя-повествователя по старым русским городам. Был он в Ярославле, Ростове, Саранске и Муроме, Киеве, Юрьеве-Польском и Великом Новгороде. Герой – на вокзалах, в забегаловках, гостиницах, музеях, на кладбищах. Беседует – с таксистами, профессорами, археологами, работниками морга. Вспоминает не без усмешки о былинных персонажах и видит перед собой пиццерию «Алёша Попович». Много курит, но не пьёт водки и отказывается от услуг дешёвых провинциальных проституток, одна из которых сообщила о практической пользе отсутствия у жрицы любви передних зубов. Кругом нищета, заброшенность, явное отсутствие духовного сознания и заботы о чём-то, превышающем формат стандартного эгоизма. Православный священник в автобусе режется в игры, встроенные в мобильный телефон, и сильно пахнет – возможно, экстравагантным одеколоном. Повсюду туристические знаки древности, святости, исторической основательности. Правды в них – никакой.


Умных собеседников, обладающих достойным взглядом на Россию, герой не встречает. Никто не мешает организовать долгий монолог на фоне храмов и луж, грязных монастырских дворов и скучных дорог. Своих потенциальных оппонентов Стогов не допускает в текст, предпочитая рассуждать перед малоприятными, полуопустившимися профессорами, доверчивыми глупцами и разными вульгарно язычествующими субъектами. Впрочем, и они автору не слишком нужны. Обвиняя русскую историю в том, что она является злокачественным вымыслом, Стогов позиционирует свой текст как роман.


Романом «Русская книга» не является, это цикл достаточно однообразных эссе (уж никак не песен), скреплённых сознанием повествователя и заранее известной философией истории, точнее, философией отсутствия истории. «Летописей нет, археология бесполезна, легенды врут», – читаем у Стогова. Следовательно, представления о значимости национального прошлого – обман. Чтобы разоблачить его, оказывается, нужен роман – жанр, как известно, никогда не обещающий правды. Но и романа, собственно, нет (и это уже явный авторский обман), есть идеологическое слово об отсутствии России, есть проповедь о том, что Бог примет только тех, кто поймёт, что Русская идея – хитрый ход язычников, всегда благословляющих конкретное время и определённое место, чтобы убежать от настоящего Господа.


Илья Стогов в своём новом проекте похож на Фредерика Бегбедера, работающего в жанре разнообразных путешествий, заметно облегчающих процесс письма. Француз перемещается по ночным клубам («Романтический эгоист»), по России («Идеаль»), популярным книгам («Лучшие книги XX века. Последняя опись перед распродажей»), религиозным взглядам («Я верую – Я тоже нет!»). Формально стоговский герой перемещается по русским городам. Путешествие – повод, чтобы длить речь, не требующую тех коллизий, которые создают искусство романа. Бегбедер тоже впадает в историософские рассуждения, особенно близка ему эсхатологическая тематика, но это не значит, что Бегбедер – философ истории или богослов. Просто он хорошо знает рецепт гламурного нонконформизма и лихой ненормативности: будь маргиналом, выворачивай свою жизнь наизнанку, живи легко и вещай между делом о последнем кризисе мира, бичуй монстров рекламы и потребления, оставаясь их соратником.


Конечно, Стогов серьёзнее Бегбедера. Его ненормативность и парадоксальность – в мыслях о Родине, исчезающей в речах о том, что никогда она не знала христианства. Порою автор вспоминает о необходимости присутствия в песне или романе художественной речи. Получается не лучше, чем у Бегбедера: у провинциального профессора нос оказывается «цвета вечернего моря», клаустрофобия «вонзает в затылок отточенные зубы», а древние русские города сравниваются с девушками, стесняющимися целлюлита: намучаешься, пока докопаешься до главного.


Впрочем, автор не слишком ценит искусство, он хочет правды. Каждая страница текста требует от читателя признать: главная правда в том, что религиозные представления о русской истории – опасный миф. В становлении истории не участвуют высокие помыслы, героический эпос невозможен, каждый решает простые задачи по обслуживанию собственных инстинктов. Так, по мнению повествователя, жили и трудились Батый, Андрей Боголюбский, Александр Невский, Иоанн Грозный. «Александр, которого в современных книжках любят называть Невским», «щипал половецкую бородёнку» и любые проблемы решал с помощью монголов: «Каждый человек представляет счастье по-своему. Александру казалось, будто его счастье – это копить деньги, одерживать победы над врагами, пировать с друзьями, оставить наследникам процветающую державу. Это было очень простое счастье: ему хотелось всего того же, чего, скорее всего, хочется и тебе, дорогой читатель. Растить детей. Строить дома. Жить долго и обеспеченно. А тут без татарских сабель не обойдёшься».


В «Русской книге» к читателю стучится бог стандартно мелкого человека, который всегда любит настоящее и посмеивается над прошлым и будущим. Этот образ силён, реален, он действительно притягателен, но думать, что иная логика отношения к себе и миру невозможна – ошибочно. На одной из страниц повествователь предлагает признать, что у читателя и хана Батыя принципиально общие желания: подмять торговую трассу и валяться на шёлковых подушках с бабами. Высказывается мысль о том, что скоро мегаполисы заставят инородцев забыть свои языки, обычаи, разные национальности. «Русскую книгу» можно считать методом решения обозначенной Стоговым проблемы. Только вот прочные городские мафии, давно работающие по национальному признаку, заставляют усомниться в верности этих интересных прогнозов.


«В прошлом страны есть что угодно – нет только реальной истории», – констатирует герой-рассказчик. Нет никакой правды в «Повести о Петре и Февронии». Археологи раскапывают могилы «анонимных древнерусских покойников», а не знаменитых князей. Когда в старых склепах находят хорошо сохранившееся тело, это не мощи русского святого, а тело отлучённого от Церкви Дмитрия Шемяки, отравленного мышьяком. Земли современной России принадлежали булгарским каганам, а «по-настоящему сплотить бескрайние территории, входящие сегодня в состав РФ, удалось только Золотой Орде». Никакого древнерусского величия и единства не было, его придумал Карамзин, написавший не «Историю государства Российского», а «библию новой веры». Потом так же поступил будущий академик Рыбаков, осознавший после стрессового общения с Партией, что историю нужно сочинить, как это сделал, например, Толкиен. Несуществующей истории, идеологическим басням обучали Иоанна Грозного, воспитав из него демона с имперскими замашками, который «русские земли рассматривал как враждебные территории».


Сарайская епархия породила Московский патриархат. Как и Колядина в «Цветочном кресте», Стогов говорит о тотальности язычества в русской истории. Александр Невский и Иоанн Грозный ничем не отличаются от Батыя: «Из священных берёз вчерашние язычники нарубили себе досок под иконы, да только жизнь их от этого мало изменилась. И татарский ислам, и русское православие очень мало напоминали то, что под этими словами обычно подразумевается». Нам напоминают, что в Мордовии, Чувашии и Марий-Эл и сейчас язычество – официальная религия. До сих пор живём мы в «созданной Батыем державе». Великий Новгород обещал стать западно-демократичным (христианским) городом, но Грозный с ним разобрался по монгольским (русским) методикам.


Земная Родина и есть верный оплот язычества, согласно логике «Русской книги»: «тот, кто верит в святую землю, скорее всего, будет просто закопан в этой земле – вот и всё». Перед читателем – сознание пустотника, уверенного, что в мире людей своих быть не может. Бог чужд всему, что связано с Россией. Но стоит совершить исход из русского мифа, Бог тут же откроется. Покинь пространство истории, тебя встретит правда бытия, очищенная от национальных легенд и душных ритуалов народов, которые безнадёжно и уныло стремятся стать соборной личностью. Расставание с верой в святую землю и её народ создаст добрую веру души, свободную от национальной мифологии? Или отказ от религии Родины – только этап на пути полного опустошения? Не сила ли безграничного эгоизма и цинизма проявит себя на пустыре?


Богословие текста Стогова ещё уязвимее, чем его романная природа. Мир, без особых художественных усилий созданный в «Русской книге», – привычная для современной культуры пустыня, где можно встретить много интересных лиц. Здесь Умберто Эко, Хорхе Луис Борхес, Джулиан Барнс – знаменитые деконструкторы истории, сильнейшие критики стабильных религий, сакральных мифологий и других, по их мнению, тоталитарных форм сознания. По мировоззренческой позиции Стогов близок к этим мастерам словесности. Он хочет быть реалистом по отношению к легендам и преданиям, житиям и национальным мифологиям. Суть этого не самого светлого реализма – миф о ложности героического пафоса, о неправде житийных историй, о корысти народных эпосов. Стогов считает, что реалистичнее и правдивее признать Москву не Третьими Римом, а языческой Ордой, где совсем нет настоящего человека, а только бутафорская роскошь, которую неизбежно сменяют грязные руины некогда шумных языческих городов.


В романе «Русская книга» утверждается, что история оставляет человека одиноким, обманутым и обречённым, лишённым Бога. Был бы прав Стогов, никакого христианства не было бы – ни православного, ни католического. Только сухое мироотрицание. Сидел бы над нами дальний потомок Екклезиаста, произносящий в конце повествования несколько формальных слов о Боге, не имеющем ничего общего с миром. Бог «Русской книги» – из машины, из холодных технологий, из современного евробуддизма, в котором ничто и абсолют оказываются синонимами.


Писателя надо благодарить даже тогда, когда он создал чужой для тебя текст. Сила Елены Колядиной, которую больно били за «Цветочный крест», в создании актуальных контекстов: есть риск слияния Церкви и быта, государства и сакральных сфер, которые перенесут битву с дьяволом в узнаваемые земные пределы. Сила Ильи Стогова, неожиданного соратника Колядиной, – в доведении до логического предела мысли о том, что историческая Россия и христианство несовместимы, что, веря в духовную правду своей земли, мы остаёмся язычниками. После «Русской книги» с этой популярной идеей, разлитой по многим сознаниям, легче работать.



И.Стогoff. Русская книга (Тринадцать песен о граде Китеже). – М.: АСТ; Астрель, 2011.



Алексей ТАТАРИНОВ,
г. КРАСНОДАР

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.