Дорога к себе бесконечна

№ 2011 / 11, 23.02.2015

У не­го нет про­из­ве­де­ний боль­шой про­за­и­че­с­кой фор­мы – нет по­ве­с­тей и ро­ма­нов. Он пи­шет рас­ска­зы, до кра­ёв на­пол­няя их ху­до­же­ст­вен­ной си­лой и смыс­ла­ми та­кой кон­цен­т­ра­ции, что ино­му хва­ти­ло бы и на па­ру ро­ма­нов.

Ультрареализм Ивана Зорина

У него нет произведений большой прозаической формы – нет повестей и романов. Он пишет рассказы, до краёв наполняя их художественной силой и смыслами такой концентрации, что иному хватило бы и на пару романов. Художественное совершенство – его принцип, кредо, цель. Иван Зорин его добился – просто физически чувствуешь, как отбирает писатель слова с необыкновенной для нашего времени тщательностью. Он, будто живописец, умеет рисовать словом образ: «Она лишь подумала, что кровь на снегу горит одинаково ярко – и звериная, и человечья».

Всякий рассказ Ивана Зорина будто выступает, проявляется из сложной символической системы: он любит приём «наложения времён», чтобы увидеть повторяемость человеческих грехов и радостей, несчастий и счастий, ведь «из века в век жизнь одна и та же». От тех, кто «топчет дороги Руси», он запросто перейдёт к временам древнего Рима или в императорскую Россию, или к мрачно-романтичному средневековому колориту – что «времена и сроки» для художника? Он зорко видит, что нет ни малейшего прогресса там, где человек остаётся наедине с собой и должен ответить на вопрос: «Кто я в этом мире?». «Так и Господь, – читаем в рассказе «Численник», – говорит из века в век одно и то же, только переводчики у него разные». Линейное историческое время принципиально игнорируется автором, чтобы видеть необыкновенные картины бытия, – те, «где вздымая пыль, мужчина, как овцу на поводке, вёл за ожерелье женщину»; где о другом герое «говорили, что будто он проглотил беса и с тех пор носит свою судьбу за пазухой», где «у крика есть эхо, у дерева – тень, у берега – противоположный. У каждого есть тот, кем он не стал».

Иероним БОСХ. Извлечение камня глупости

Символика незавершённого и завершённого пути дана через образ путника (а у него все герои в пути, будь то нищенка, шут, бродяжка, монах, искатель правды или иной доли, актёр или художник, рыбак или писарь) – один из любимых у Ивана Зорина. Дорога у него «насыщает взор, но не ухо». На дороге можно потерять себя, легко потерять своё имя или стереть его о пыль дорог, можно «стать героем чужого сна» или узнать о себе то, чего бы и не хотел. На этом пути фигура библиотекаря, как путешествующего по дорогам самым длинным – из слов и речи разных времён и культур, – фигура библиотекаря часто играет ключевую роль в рассказах. Ведь библиотекарь владеет всей мировой культурой – её смыслами и ценностями, всем интеллектуальным жаром, накопленным человечеством. Он – служитель культа культуры.

Тень, зеркало, двойник, сон – эти образы часто встречаются у Зорина, которыми, кажется, он сильно дорожит. Все они из области пограничья – между явью и неявью, вымыслом и реальностью: то герой «протыкает бородой свою тень», то «сумма дней моих – тень», а иной – «ходил как тень», и зеркало часто способно делать «человека непохожим на себя».

А жизнь? Жизнь в его прозе – это «горькая настойка, и лучше пить её залпом»; жизнь в его прозе – будто «гирлянда тусклых дней, неотвязных, как лохмотья», а «мир – это лабиринт, каждый коридор которого кончается тупиком», при этом «Бог творил русскую природу со слезами, разводя сырость и слякоть», а потому «избы чернели трубами, свисая на дымах, как на верёвках, с промозглого серого неба» (пожалуй, бедность («эти бедные селенья») русской природы – единственное, что роднит автора с нашими классиками, демонстрирующего «обратный взгляд» – с неба на землю, когда сверху сначала виден дым, а потом дом). При том, проза Ивана Зорина совсем не сентиментальна и не тепла – в его героев «не вложишь» себя, как это делала, например, Анна Каренина, читая английский роман, или делаем мы, читая русскую классику. Отношения с читателем тут иные. Рассказы Зорина нужно зреть, видеть (а не столько чувствовать) – ему важны визуальные эффекты, благодаря которым он и достигает своей специфической метафоричности, пластичности, ёмкой сравнительности. Но зреть мы можем опять-таки с помощью слова, и только слова. «Сумрак наслаивался на сумрак, как масло на хлеб, ночь лютовала, и только копеечная свечка храбро сражалась с ней», – какая речевая и образная роскошь!

Невероятные случаи (от рассказа к рассказу накапливается «метафора невероятного») описаны во многих рассказах Зорина, герои которого часто обладают сверхкачествами (но не в ницшеанском понимании – это не сверхчеловек, отказавшийся от этики). Сверхкачествами обладает, как правило, человек, чего-то лишённый, чем-то изначально обделённый: горбун, карлик (обладающие физическими увечьями), палач (обладающий увечьем судьбы), сироты (обладающие горечью горя). Человек у писателя часто неучён, часто груб, прост нравом, но, кажется, именно в нём человечью породу разглядеть можно лучше. Обделённые оказываются наделёнными силой физической и жизненной (витальной) – таковы контрастные, интеллектуальные ходы писателя, где физическая ущербность становится одарённостью, а безнадёжное и страдательное вдруг (перемена участи!) обретает покой.

Иван Зорин не любит писать об обычном человеке – ему не интересен мещанин, бюргер, обыватель, филистер, среднестатистический современный потребитель. Ключ к двери такого мира ему подбирать скучно: для него это жизнь, лишённая вкуса и запаха.

Быть может, называть его «ультрареалистом» слишком радикально? Но ведь его рассказы радикально-художественны! Да и вообще у Ивана Зорина нигде нет степенной или подвергшейся испытаниям патриархальности отношений (что я в прозе люблю), нет у него и нынешней «современности» как бездумности о себе и мире. Но что же есть, как это назвать? «Клочок родной земли» мы найдём только в некоторых его рассказах, скорее увидим «клочок исторического времени», в которое он погружает героев, но при этом никакого литературного «почвенного национализма» у него тоже нет, как нет и «участи народа». Так почему же его рассказы читаются как присущие нам?

Я бы назвала это главное качество его драм (а он пишет всякий рассказ именно как драму) бесстрашной и часто яростной независимостью от всего, что есть штамп, что серо в красках и стёрто в человеке. Он плохо чувствует (не видит в нашем мире?) отцовство (отечественность) как фундаментальный принцип правильной жизни, а потому у его героев жизнь часто неправильная и неправедная. Взгляд самого Зорина (его писательское «эго») мне видится как скептический, – в этом здешнем мире мало что вызывает у него доверие, а сам мир – это пёстрая карусель чрезмерных человеческих страстей, пороков, зол, привязанностей и случайностей, бессердечного и добродетельного. Потому самое главное нужно отделить от этой круговерти, – нужно так сказать о мире, чтобы высказывание звучало притчей (я вообще чувствую у него стилевое подражание библейскому): «ты написал множество букв и – ни одного слова»; «сумма дней моих – тень», – говорит проповедник. Но где то солнце, которое её отбрасывает? Я достаточно искушён в словах, чтобы не поддаться их искушению. Воистину, перебирая, как бусы, метафоры, множишь скорбь…»

Иван Зорин, безусловно, эстет – но при этом он испытывает не красотой, а неким напряжённым, концентрированным эстетическим смыслом буквально всё: историю, время, профессию, любовь, человека и даже, кажется, Бога. Не случайно в рассказе «Золото, ладан и смирна» волхвы, «потерявшие лицо в пыли дорог», принесли Младенцу «самое дорогое, что у них было – меч, лекарство и слово». Есть какая-то дерзость и решимость принести Богу-Младенцу заранее то, что Он даст людям потом – новое Слово (Новый завет), которое будет и мечом, и лекарством. Бог у Зорина скорее Собеседник, нежели Судия, а христианская нравственная традиция воспроизводится часто через парадоксальность, некоторое эстетическое и этическое юродство (автор не выносит никакой моральной банальности): в рассказе «Посмотри на ближнего своего» речь идёт об актёре, играющем на сцене монаха (sic!), заболевшем смертельной болезнью, оказавшемся в больничном отделении, откуда живыми не выходят, переживающем общую судьбу со всеми обречёнными и… единственным выжившем, поскольку диагноз был поставлен ошибочно… Он вернётся в жизнь и на сцену, и снова будет играть монаха, будет жадно счастлив, но пока не может забыть (а скорее всего – забудет!) тех «полных жгучей обиды глаз, которыми провожали его бывшие ближние, которых он предал». Ближними его совсем недолго были эти обречённые, которых он тогда любил… а потом забыл, и любил уже других ближних. Но Зорин мистик: актёр играл монаха, носил рясу, ключом замыкал Библию, – потому с этим актёром и должно произойти что-то, из обыденности его выносящее. И произошло.

Пожалуй, что только к слову Иван Зорин относится сверхсерьёзно, а потому его собственное слово – это скальпель в руке писателя.

Вообще, он очень любит приём «обратного времени» (или «обратной перспективы») – будущее наступает раньше должного, и тогда «Сократ слушает Нагорную проповедь», а «Вергилий знакомится с учением Христа» (рассказ «Трудные уроки христианства»). У Зорина будущее может выступать вперёд настоящего как некое предвестие судьбы, когда герой в будто бы случайно подаренной или кем-то данной книге прочитывает о себе (тут книга явно вызывает некие ассоциации с Книгой Жизни), что может его удивлять или не удивлять, но всегда прочитанное в книге сбывается. И снова зримо является авторское отношение к слову, к книжной культуре как к особой силы реальности. Так рафинированный эстетизм Зорина противостоит не только литературе факта, но и стёртым цивилизацией лицам современников, всё менее вмещающим в себя слово. Современность для Зорина – это анти-книга!

Да, современный мир явно не имеет каркаса (сохраняющей и охраняющей его иерархии), а потому писателю остаётся одно – наслаждаться безупречной логичностью повторяемости, смело вступать в перекличку с культурными эпохами, добывая в этой внутрилитературности вечность для искусства слова. Он не уступит Слова современности! Так тоже открывается долгий и по-настоящему важный путь к себе.

Капитолина КОКШЕНЁВА