Глас рыбы

№ 2011 / 11, 23.02.2015

Не­смо­т­ря на то, что XXI век на­сту­пил не вче­ра, ощу­ще­ние за­вер­шён­но­с­ти оче­ред­но­го пе­ри­о­да и пред­чув­ст­вие че­го-то но­во­го, как пра­ви­ло, воз­ни­ка­ю­щее у лю­дей в ну­ле­вые го­ды, по­че­му-то ни­ку­да не де­лось.

Несмотря на то, что XXI век наступил не вчера, ощущение завершённости очередного периода и предчувствие чего-то нового, как правило, возникающее у людей в нулевые годы, почему-то никуда не делось. Более того, чувство конечности культуры, литературы (отдельных её форм и жанров) непрерывно обсуждается в прессе, переосмысливается в статьях, эссе, стихах и рассказах.


Так, филолог Татьяна Маркова в работе «Авторские жанровые номинации в современной русской прозе как показатель кризиса жанрового сознания» («Вопросы литературы», № 1) говорит о романе, точнее, жанровых спорах вокруг него. Маркова делает весьма противоречивый вывод: «В условиях кризиса крупной формы, связанного с падением доверия к «авторитетному» повествованию безотносительно к идеологии, наиболее способными к формотворчеству оказываются малые жанры прозы. Малая форма становится способом переосмысления формы романа. Размер текста в этом случае – результат сжатия не в количественном, а в качественном смысле. В малых жанрах доминирует метонимический принцип миромоделирования, предполагающий, что конкретный предметно-бытовой план, «кусок жизни», подаётся писателем как часть большого мира. Структура малого жанра внутренне организует отдельно взятый фрагмент, концентрируя его обобщающий смысл, координирует часть и целое, определяет место этого фрагмента в бесконечной системе мира, выверяет идею, воплощённую в «куске жизни», всеобщим смыслом бытия». В утверждении Марковой есть своя истина, роман действительно сегодня серьёзно измельчал. Писать, как Флобер, теперь невозможно (не исключено, что именно поэтому многие тексты носят дополнительные интригующие подзаголовки: роман-иск, роман-гротеск, роман-наваждение, роман-травелог). Что само по себе становится новым жанром.


Рассказ же со временем приобретает анекдотический (то есть повествующий, как правило, о неком случае) характер. Однако есть ли в малой форме качественное переосмысление большой, сказать сложно. Ведь на сегодняшний день романов не стало меньше (если их число не увеличилось, по сравнению с теми же нулевыми). Да и малая проза (во всяком случае, пока) не демонстрирует серьёзного цветения. Однако беспокойство Марковой понятно, ведь в своей работе она ещё раз подчеркнула давно идущие споры о смерти классического романа как жанра несовременного и потребности времени не отвечающего.





Не менее любопытен и «Консервативный манифест» вологодского поэта Антона Чёрного («Урал», № 2), рассуждающего о кризисе современной поэзии. «Литературный процесс отдельно взятого языка конечен. Поскольку зависит от исторической судьбы питающего его этноса. Тем, кто внутри него, он кажется безбрежным бесцельным потоком: на поверхности вздымаются и ниспадают литературные течения, искрами вспыхивают имена и книги. Это взгляд рыбы. Чтобы понять литературный процесс, нужен хищный глаз рыбака».


Чёрный называет несколько причин упадка: приход эры информационных технологий, потеря читательской аудитории, графоманизация поэзии и так далее. И тут же сам открещивается от всех, видя в каждой из версий не проблему, но лишь её следствие. Впрочем, высказывает достаточно интересную мысль о том, что сегодня происходит не «оскудение языка», а нечто совершенно иное. «С наступлением эпохи гласности публичная читка письменного текста сменилась спонтанной неподготовленной речью со всеми её прелестями и недостатками, и именно от этой резкой смены происходит впечатление «обвала» в речевой культуре. Но оно обманчиво».


По его мнению, вполне естественно, что на фоне постепенного снижения языковой культуры то же самое происходит и в поэзии, которую спасти может только возвращение к традициям (консерватизм в данном случае понимается в исконном значении: от лат. conservo – «сохраняю», «оберегаю», «защищаю»). Однако корень зла Антон Чёрный видит в истощении и смене этносов, происходящей согласно пассионарной теории этногенеза Льва Николаевича Гумилёва. Что, в общем-то, интересно, но в контексте сегодняшнего дня выглядит несколько странно. Да и хочется верить, что ощущение кризиса и предчувствие чего-то иного, витающего в воздухе, связанно не с оскудением творческого потенциала этноса, а скорее с моментом перестройки людей во времени. Впрочем, на существование имеют право все точки зрения.


Однако, на мой взгляд, сейчас уместней говорить и о смене формации (как ни крути, а марксистскую терминологию пока никуда не денешь). Россия вновь на перепутье, именно поэтому снова и снова раздаются возгласы о новых (и даже иных) людях, недовольстве прежним и его сломе, бунте и революции.


Например, Александр Кустарев, автор политико-культурного журнала «Неприкосновенный запас», в своём эссе «К новому человеку» (№ 1 за 2011 год) пишет о том, что во все времена так или иначе людей пытались перевоспитать, согласно действующей идеологии или религии. В нашей стране это касается, прежде всего, советской эпохи. Именно тогда ГУЛАГ, став страшной машиной, принуждавшей к работе «честных советских тружеников», сделался доказательством того, что система не работает. Однако, по мнению Кустарева, и теперь программа по воспитанию (точнее, перевоспитанию) вновь активирована. «К концу ХХ века и на Западе, и в России началась новая кампания по перевоспитанию человека и конструированию нового субъекта как «менеджера самого себя». Этот проект вдохновляется поздним неолиберализмом, овладевшим умами истеблишмента к концу 1970-х. Адресатом проекта на этот раз стали «новые средние слои». Эта кампания началась под фанфары политической пропаганды; фанфары потом поутихли, но сама кампания продолжается и сейчас; главным образом в сфере специализированного бизнес-образования, консультирования и во многих корпорациях – что называется, без отрыва от производства». И вообще, Кустарев спрашивает: а нужно ли перевоспитывать современного человека? Однако ответом, на этот, казалось бы, риторический вопрос он фактически сводит на нет финал своей работы. Берётся рассуждать о «другом гуманоиде» и «новой расе».


Однако, как ни крути, достаточно печальная картина вырисовывается. Получается, что ждём какого-то нового человека (не в том смысле, что гуманоида, а в том, что одарённого другим способом мышления, умеющего решать проблемы, быть более приспособленным к теперешней жизни), который явится в одночасье и всё изменит. А его всё нет и нет.


Вполне естественно, что при таком раскладе вновь начинают бродить революционные мысли.


Александр Рыбин, автор, в общем-то, не очень удачного рассказа «Старухи-шахидки» (подборка «Быть счастливым во Владивостоке», вышедшая в «Сибирских огнях» за февраль 2011 г.) революционный этот клич, брошенный ещё Захаром Прилепиным (а позже Олегом Лукошиным), подхватил и прокричал по-своему. Минус рассказа в том, что революция здесь персонифицирована (приём достаточно старый, романтический и заезженный). Да и женщина-революция получилась, раз уж на то пошло, слишком мягкой, милой и даже слегка дурной. Хотя пафос фразы «любовник революции» раскрывается в рассказе Рыбина на полную катушку, однако именно этот чересчур юношеский задор и губит идею, которая, к слову сказать, не так уж и плоха.


Герой рассказа – молодой человек опьянён революционными мыслями, впрочем, не конкретными: «Я был, как слепой щенок – неопытный и многого не умеющий, но внутри клокотало, требовало вырваться наружу безумие. Вырваться ради чего-нибудь, ради кого-нибудь». И чтобы обратить внимание на себя (и своё недовольство происходящим), он решает действовать радикально. Пытается организовать из пенсионерок, которые оказываются самым незащищённым и потому вредоносным звеном в нашей стране, «повстанческую армию и разнести с её помощью ржавое неповоротливое государство». В итоге текст производит странное впечатление, будто американский хулиган Чак Паланик вдруг сделался сентиментальным русским революционером и выдал на-гора соответствующий текст.


В итоге, герой заигрывается и расстаётся с революцией, а по духу своего мышления превращается в обычного террориста. Тут-то проблема и разворачивается другой стороной. Впрочем, это ещё большой вопрос, чем отличаются революционеры (те, которые идейные и против чего-то) от убеждённых убийц и смертников. В ответе, думается, без философских разглагольствований и выкладок не обойтись.


Несмотря на минусы (в том числе и достаточно неровный стиль), рассказ Рыбина о многом заставляет задуматься. Хотя бы потому, что это далеко не первый текст, посвящённый революционно-террористическим мотивам. Значит, действительно пришло время для серьёзных разговоров. Виной тому наша неустроенная жизнь, день ото дня становящаяся всё хуже и хуже.


Примерно об это же и пишет Борис Херсонский, выступивший с любопытной подборкой философских стихов «Живый в помощи Вышнего…» (№ 1–2 журнала «Волга») и точно заметивший среднестатистические приметы этой жизни: «Десять месяцев под землёй в забое,/ после смены – как мёртвый, а отпуск – в запое,/ раз в пять лет – санаторий, а там наверняка/ подвернётся какая-то баба, то ли/ бухгалтер, то ли училка в вечерней школе,/ разведёнка или жена моряка./ Раз в десять лет на родину к маме: чистое поле,/ река, деревушка, церковь – видно издалека». И дальше опять всё тот же мотив бунта: «Как то раз повалили на площадь толпою,/ и он со всеми, не хуже других, ногою/ пинал мента – все пинали, и он – пинал./ Потом всё вокруг загорелось и сразу погасло…/ Оказалось – подняли цены на мясо и масло./ По толпе стреляли солдаты. Но этого он не узнал».


То есть выходит, что борьба и желание восставать в данном случае продиктовано не столько собственной нищетой, сколько общим азартом и желанием решить проблему всем миром, опять же, как и в рассказе Рыбина, ни к чему хорошему это не ведёт.


Вообще возникновение подобной тематики на страницах толстых журналов и книг сегодня более чем символично. Как известно, не Чернышевский в царя бомбу кидал, однако и он несёт груз ответственности за содеянное позже. Вода ведь испокон веку камень точит, а революционные идеи заразительны.


Но вернёмся к дню сегодняшнему. Революционные мотивы – момент в литературе радикальный, чаще всего бунт представляется либо стихийным (не продуманным и не спланированным заранее), либо и вовсе тихим.


Тут Игорь Панин (№ 2, «Нева») весьма резонно замечает: «Мы последние из могикан,/ в никуда навострившие лыжи…/ Огнебрагой не вылечить ран;/ сунешь руку в тяжёлый капкан,/ но и крика никто не услышит./ Наши песни отправит в утиль/ равнодушный знаток-недомерка;/ то не сказка сказалась, но быль:/ нет традиций, и призрачен стиль,/ и великий язык исковеркан». И далее: «Уходили легко, без урона,/ выдавая себя за гуронов»… и уходили не куда-то, а в интернет-резервацию. Что тоже весьма показательно.


Вот и выходит, что, попав в межвременье, чувствуя изжитость всего, будучи тотально недовольными теперешней жизнью в России, писатели (ныне публикующиеся в толстых журналах) выбирают подходы далеко не новые: немногословная констатация и призыв вернуться к истокам и традициям, дабы в нарастающем хаосе разрушения не утратить самих себя (а по умолчанию свою культуру, язык, литературу); бунт: более радикально настроенные признают только «кровавый и беспощадный», менее резкие предпочитают отшельничество, резервацию.


Впрочем, есть и те, кто пытается сохранить Россию посредством памяти. Как Анатолий Найман в повести «Ближайший П D» («Октябрь», № 2). Он ведёт поколенческие разговоры, пытается понять, почему люди, некогда бывшие символом свободы, сегодня сыто глядят с телевизионных экранов… в общем-то, такой способ осмысления действительности тоже по-своему верный: сначала разобраться, как получилось то, что получилось, а потом думать о решении текущих проблем.


Но как бы там ни было (повторюсь), сложившаяся ситуация в России мало кому нравится, что делать и кто виноват – вопросы по сей день затруднительные. Однако брожение мысли и попытки распутать клубок проблем предпринимаются всё чаще. И тут уж не о взгляде рыбы (перефразируя слова Антона Чёрного), плавающей в море русской словесности, идёт речь, а о её гласе.


Вот когда он прорежется, когда появится автор (писатель или поэт – не суть), способный чётко объяснить, как быть России дальше (или, во всяком случае, чего опасаться и ожидать), тогда-то этот период ожидания и предчувствий завершится. А уж придут новые люди или нет, уже и не столь важно.

Алёна БОНДАРЕВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.