Дерзать или лизать

№ 2011 / 17, 23.02.2015

Кто в этом был ви­но­ват? В пер­вую оче­редь, ко­неч­но, Пол­то­рац­кий. Он так и не внял пре­до­сте­ре­же­нию Твар­дов­ско­го и на­чал в пла­не от­бо­ра и по­да­чи ма­те­ри­а­ла ко­пи­ро­вать свою стар­шую се­с­т­ру – «Лит­га­зе­ту» Все­во­ло­да Ко­че­то­ва.

4. В роли дублёра



Кто в этом был виноват? В первую очередь, конечно, Полторацкий. Он так и не внял предостережению Твардовского и начал в плане отбора и подачи материала копировать свою старшую сестру – «Литгазету» Всеволода Кочетова. Уже после первых номеров стало ясно, что консолидации творческих сил ждать вряд ли стоит. Новая писательская газета практически сразу поддержала разделение писателей на «своих» и «чужих» и вслед за Кочетовым сделала ставку в основном на партийных ортодоксов и яростных сторонников Соболева.






Вячеслав ОГРЫЗКО
Вячеслав ОГРЫЗКО

Первым в атаку пошёл Фёдор Панфёров. Он предложил Полторацкому программную статью «Перед открытым занавесом». Старый, но сохранивший огромное влияние на власть графоман решил, будто литературу и театр обрушили эксперименты. Главным виновником всех несчастий он назначил Евгения Шварца, который перед самой смертью успел докончить пьесу «Повесть о молодых супругах». Панфёров нашёл для этой вещи только одни оскорбления: мол, она «скользкая», а идея в ней «равна куриной пипке». Литературный генерал в конце своей невежественной статьи грозно вопрошал: и как эта ерунда могла «легко выскочить на сцену»?


Оскорбительный тон Панфёрова задел часть ленинградской общественности. В редакцию пришёл протест, который подписали Л.Пантелеев, Вера Кетлинская, Владимир Орлов, Леонид Рахманов, Юрий Герман, Александр Прокофьев и два народных артиста – Георгий Товстоногов и Николай Акимов. Как видно, в защите Шварца либералы объединились с консерваторами. Они соглашались, что в чистой, поэтичной пьесе Шварца, возможно, «местами заметна поучительность, когда автор публицистически прямо указывает молодёжи на то, как отражается на их судьбах нечуткость, чёрствость, эгоизм в отношениях друг с другом». Но у Шварца, как утверждала ленинградская интеллигенция, отсутствовало другое – какая-либо конъюнктура. Его порывы были очень искренни. И как же отреагировал на эти разъяснения Полторацкий? Он распорядился сдать протест ленинградцев в архив.


Никакой дискуссии Полторацкий не допустил и по поводу опубликованных в альманахе «Наш современник» мемуаров Всеволода Иванова. Редакция газеты в номере за 18 мая обвинила старого мастера в «либерально-примиренческом и даже объективистском отношении к формалистическим литературным группировкам 20-х годов». Пикантность ситуации заключалась в том, что к печати воспоминания Иванова были подписаны не кем-нибудь, а лично Полторацким ещё до его назначения в газету «Литература и жизнь». Но тогда Полторацкий никаких идейных ошибок в рукописи Иванова не заметил. Что же потом произошло? А вот что. Когда мемуары Иванова сдавались в набор, новая власть ещё не определилась со своим отношением к группе «Серапионовы братья». К тому же один из бывших её членов – Константин Федин стал резко набирать силу в Союзе писателей. Однако вскоре начал себя неправильно вести с точки зрения партфункционеров другой член «Серапионовых братьев» – Вениамин Каверин. Этого оказалось достаточно, чтобы всю группу признать безыдейной и аполитичной.


Добавлю, что отповедь Иванову была опубликована под названием «Факты и иллюзия», но без указания имени автора. В конце статьи красовалась подпись: «Литературовед». Такой способ критики возмутил чуть ли не всю литературную Москву, многие пожелали ответить зашифрованному «литературоведу», но Полторацкий запретил печатать иные мнения.


Осечка произошла, кажется, только один раз. В номере за 18 апреля Полторацкий пропустил фельетон Виктора Ардова «Печальная эстафета» с зубодробительной критикой стихов Михаила Луконина, Евгения Винокурова и Александра Коренева. Эта публикация вызвала страшное неудовольствие в Союзе писателей. Стали разбираться, в чём дело. Как оказалось, главный редактор газеты не знал, что Коренев имел большой вес в издательстве «Советский писатель», а за Лукониным стояли влиятельные люди из соболевской команды. Чтобы как-то в глазах начальства оправдаться, Полторацкий тут же дал команду организовать в ближайшем номере второе мнение. Так 11 мая в газете появилась косноязычная реплика некоего Сергея Львова. «Беда В.Ардова в том, – утверждал новый автор газеты, – что словно бы не понимает поэтических метафор. Бывает же, что человек от природы лишён музыкального слуха». По-хорошему, редакции стоило хоть как-то выправить стиль невежды (ибо со слухом у Ардова всегда всё было в порядке, такого артиста надо было ещё поискать). Но она добавила к реплике своё короткое послесловие: мол, Львов привёл очень резонные замечания. И кому это пошло на пользу?!


В общем, невооружённым глазом было видно: новая газета за какие-то пару месяцев превратилась фактически в придаток к кочетовской «Литгазете». Команда ястребов из лагеря охранителей вполне могла праздновать свою очередную победу.






Виктор ПОЛТОРАЦКИЙ и Всеволод КОЧЕТОВ: дружба, соперничество или рознь?
Виктор ПОЛТОРАЦКИЙ и Всеволод КОЧЕТОВ: дружба, соперничество или рознь?

Курс Полторацкого 13 июня 1958 года получил официальное одобрение в постановлении бюро оргкомитета Союза писателей России. В этом документе говорилось: «Итоги первых месяцев работы редакции показывают, что газета «Литература и жизнь» занимает правильную линию, определённую политикой партии в области литературы и искусства. Последние номера газеты стали содержательнее и лучше. Однако «Литература и жизнь» ещё не приобрела своего ярко выраженного лица газеты писателей Российской Федерации как по оформлению, так и по характеру публикуемых материалов. В газете ещё мало критических и проблемных статей <…> Организационно-пусковой период в газете явно затянулся. Условия работы редакции ненормальны. По зарплатам и штатам редакция газеты «Литература и жизнь» находится в худших условиях по сравнению с другими аналогичными изданиями».


Из генералов охранительного лагеря с такими оценками не согласился, кажется, один лишь Всеволод Кочетов. Ему первые шаги «Литературы и жизни» как раз очень не понравились.


Нет, серьёзных идейных расхождений между ним и Полторацким никогда не существовало. Они оба не доверяли организаторам и авторам первого «оттепельного» альманаха «Литературная Москва». Ни «Литгазета», ни «Литература и жизнь» не сильно жаловали Паустовского и Каверина. Оба издания весьма критически относились к выходцам из одесской литературной школы. Не имея хорошего литературного вкуса, Кочетов и Полторацкий всячески поощряли беспомощные опусы своих идейных соратников.


За что же кочетовская газета тогда обрушилась на свою младшую сестру? За ненужную, по мнению Кочетова, идеализацию патриархальщины. В этом плане более других партийных критиков «ЛГ» раздражали такие авторы «Литературы и жизни», как Фёдор Гладков и Алексей Югов. Косо смотрели кочетовцы и на тех писателей, которые сторонились политики. Они, к примеру, так и не поняли Юрия Казакова. И уж совсем не по нраву команде Кочетова были те публикации, в которых хотя бы косвенно осуждался Сталин. Любая критика Сталина у Кочетова вызывала скрежет зубов. Поэтому появление в «Литературе и жизни» даже Твардовского было для него неприемлемо.


Кочетов добивался от Полторацкого наступательности. Он рассчитывал, что реплики «ЛГ» как-то подтолкнут новую газету к большей агрессивности. Но Полторацкий предпочёл лавировать. И в этом заключалось главное его различие с Кочетовым.


Два единомышленника имели разный политический и литературный вес. Кочетов при всей своей одиозности был в стране достаточно известной фигурой. Общий тираж только одного его романа «Журбины» зашкалил за несколько миллионов экземпляров. Зная о своей популярности, главный редактор «Литгазеты» мог позволить себе игнорировать мнение Алексея Суркова и не согласовывать публикации с руководителями Союза писателей СССР. А что было в багаже у Полторацкого? Пара очерковых книжек, не вызвавших у читателей никакого резонанса, да сборник посредственных стишат. Да и все его связи в верхах ограничивались, похоже, лишь Леонидом Ильичёвым да Николаем Казьминым. К первым лицам он допуска ещё не имел. Поэтому Полторацкий пойти напролом, как Кочетов, так и не рискнул.


Но, ещё раз повторю, в стратегических вопросах оба издания – и «Литгазета», и «Литература и жизнь» – были союзниками. И все разногласия между ними носили исключительно стилистический характер. Это обстоятельство вызвало серьёзное беспокойство у партийного аппарата. Два видных чиновника – заведующий отделом культуры ЦК КПСС Д.Поликарпов и инструктор этого отдела В.Баскаков – 30 июля 1958 года подготовили для руководства соответствующую записку. Редакции «Литературы и жизни» формально досталось в ней всего за один материал. Партийные функционеры осудили лишь статью Фёдора Гладкова «Самое насущное», опубликованную в газете 23 июля 1958 года. По их мнению, старейший советский писатель допустил «ошибочные высказывания о задачах советской литературы», якобы сведя современность «к примитивно понимаемой злободневности». «Непродуманное утверждение Ф.В. Гладкова, – отмечали Поликарпов и Баскаков, – способно лишь дезориентировать писателей, особенно молодых, притупить у них интерес к изучению и художественному отображению новых явлений жизни советского общества». Но было понятно, что у двух цековцев раздражение вызвал не только Гладков. Партаппарат не устроила позиция нового издания, которое, по сути, превратилось в бледную тень «Литгазеты».






Главный покровитель газеты  «Литература и жизнь» Леонид СОБОЛЕВ
Главный покровитель газеты
«Литература и жизнь» Леонид СОБОЛЕВ

По иронии судьбы в тот же день – 30 июля, когда Поликарпов и Баксаков подписали свою записку, уличавшую оба писательских издания в «неверных тенденциях», в редакции «Литературы и жизни» открылось двухдневное совещание с собственными корреспондентами. На нём предполагалось обсудить чисто производственные вопросы: нормы выработки, способы передачи материалов из регионов в Москву и взаимодействие собкоров с отделами газеты. Но всё изменил приезд на Цветной бульвар председателя оргкомитета Союза писателей России Леонида Соболева.


Судя по всему, кто-то на Старой площади уже успел проинформировать любимца Хрущёва о том, что отдел культуры ЦК учинил против его детища обвинительную записку. Соболев не стал дожидаться, когда донос дойдёт до высшего руководства, и решил сработать на опережение. Собрав всю редакцию, он сразу, без обиняков заявил, что новым изданием страшно недоволен. «Газета называется «Литература и жизнь», – напомнил Соболев. – Но где эта жизнь?». «Нет взволнованности».


Соболев предложил собкорам подумать о том, «как бы повеселей, поинтересней, позахватывающе отражать жизнь тех мест», откуда журналисты приехали. Он призвал писать остро, невзирая на имена и должности, обещая в случае чего защиту со стороны Союза писателей. Но его призывам никто не внял.


Во-первых, многим не понравилось, что Соболев проявил на совещании избирательность. В своём эмоциональном выступлении он лично обругал только одну писательницу – Галину Николаеву за её беспомощный роман «Битва в пути». Ему якобы не понравился стиль книги. «Нельзя писать, – возмущался Соболев, – что «на палубу вышел человек с ярко выраженной пигментацией лица», когда по-русски это называется загорелый человек». Но разве у нас одна Николаева страдала отсутствием вкуса? А что – романы Бабаевского, Сартакова или Кочетова были лучше? Нет же. Значит, причина была не в стиле. Скорей всего, Соболев вспомнил одну из записок отдела культуры ЦК партии, в которой Николаеву укорили за то, что она «в духе истерической сенсационности описала историю несправедливых арестов честных людей в 1949 году». Кстати, не зря председатель Союза писателей России большую часть своей критики романа Николаевой стенографировать запретил.


Во-вторых, собкоры во время совещания поняли, что в случае чего родной Союз не только никого не защитит, но и первым всех сдаст. На их глазах произошла чудовищная расправа над собкором газеты по Воронежу Фёдором Волоховым. Полторацкий поставил ему в вину не слабые статьи, а недоносительство. Он негодовал, почему Волохов оперативно не сообщил в Москву о какой-то пьянке в воронежском журнале «Подъём», во время которой кто-то из журналистов посмел предложить стопку водки не кому-нибудь, а случайно нагрянувшему в редакцию инструктору обкома партии. «Почему, – кричал Полторацкий, – газета о случившемся узнала не от тов. Волохова, а через соответствующие органы? Вы же, тов. Волохов, должны были первым сигнализировать о таких явлениях». Но вряд ли Полторацкий, когда грозно размахивал руками, не знал о том, что его собкор по Воронежу очень долго служил в «СМЕРШе». Если действительно в «Подъёме» случилось бы что-то страшное, можно было быть уверенным в том, что Волохов, столь тесно связанный со спецслужбами, молчать бы не стал. Зачем же Полторацкий стал нагнетать страсти? Уж не для того ли, чтобы запугать других собкоров, приучить их к доносительству на неугодных?


На совещании с собкорами все ждали, когда же пойдёт разговор о том, как выправить газету и быстрей поставить её на ноги. Но до этого дело дошло лишь в конце второго дня. Инициатором выступил Ваграм Апресян. Этот человек прошёл большую школу в «Вечерней Москве», армейской печати и в той же «Литгазете». Но ему была интересна и социальная проблематика. Апресян оказался единственным сотрудником редакции, который предложил реальные рецепты по спасению газеты.


Главный просчёт нового издания Апресян увидел в том, что газету «Литература и жизнь» изначально стали лепить по подобию и образу «Литгазеты», сохранив ту же структуру полос, ту же вёрстку и форму подачи статей, может, только чуть изменив пропорции при публикации политических и чисто литературных материалов. «Но мы, – подчёркивал Апресян, – не «Литературная газета». У нас должно быть своё лицо. То, что годится для общеполитического издания, не всегда подходит нам. Надо искать свой стиль. Надо представлять себе жанровые особенности нашей газеты».


Апресян предложил «завести большой, длительный разговор» на социальные темы, волнующие не только творческую интеллигенцию, а всё общество. Он призывал: давайте «бить по дорожному строительству, по садоводству, по школе». «Сейчас, – говорил Апресян, – мы ставим вопрос о любви к родине, о краеведении, о том, что совнархозы должны иметь краеведческие музеи. Надо эти темы долбить полгода или даже год. И тогда у нас появятся подписчики».


Но Полторацкий к Апресяну не прислушался. Его больше волновало, как отреагирует на записку отдела культуры ЦК партийное руководство.


Насколько известно, записка с осуждением «Литгазеты» и «Литературы и жизни» попала к трём секретарям ЦК КПСС – П.Поспелову, М.Суслову и Л.Брежневу. Но никто из них к оргмерам апеллировать не стал. Все сошлись на том, что достаточно ограничиться профилактической беседой. И уже через пару недель тот же отдел культуры подготовил справку: «8 августа с.г. проведено с отделом науки, школ и культуры по РСФСР совещание с редакторами литературных журналов и газет. Газеты «Литература и жизнь» и «Литературная газета» напечатали передовые статьи, в которых с правильных позиций осветили вопросы современной темы в литературе».


Это не значит, что после вмешательства партаппарата все страсти сразу поутихли. Партчиновники их только чуточку приглушили. Они добились лишь кратковременного затишья.



5. Прокол



Мир продолжался недолго. Уже осенью 1958 года в Москве произошла новая перегруппировка литературных сил. Команда Софронова и Грибачёва попыталась перейти в очередное наступление. «Литературная газета», где главными критиками стали ближайший сподвижник Всеволода Кочетова – В.Друзин и софроновский зять – Дмитрий Стариков, резко усилила атаку на либеральное крыло. В ответ Борис Полевой направил яростный протест в ЦК.


Один из главных партийных идеологов Поспелов всё спихнул на отдел культуры. Хитрый Дмитрий Поликарпов тоже решил от этих разборок дистанцироваться. Выяснение отношений в писательской среде было возложено на Б.Ярустовского и Н.Трифонова. Эти два партийных функционера недвусмысленно дали понять, что лучшим выходом из сложившейся ситуации будет добровольная отставка Кочетова с формулировкой «по состоянию здоровья».


Но Полторацкий тоже не отличался крепким здоровьем. И у него тоже дела в газете обстояли отнюдь не блестяще. В общем, всё говорило о том, что ему следующему могли указать на дверь. И Полторацкий испугался.


Он имел несколько возможностей резко набрать мощь. Внутри редакции его всячески подталкивал к резкому усилению социального блока Апресян. За обнажение социальных язв, по сути, взялся Валерий Аграновский. Кроме того, в кампанию по разоблачению дискредитировавших себя государственных структур готовы были подключиться и два нештатника: Борис Балтер и Владимир Максимов. Но главный редактор так и не рискнул дать социальщикам отмашку.


С другой стороны в бой всё время рвались критики. Часто заглядывавшие в редакцию Станислав Лесневский, Ирина Роднянская, Юрий Андреев с присущим молодости азартом не раз и не два пытались убедить руководство газеты в необходимости публикации острых статей. Сколько дутых фигур они предлагали развенчать. Но и тут главный редактор всё чего-то выжидал.


Полторацкий избрал совершенно другую тактику. Он стал уклоняться от любого обострения, предпочтя недомолвки и туманные намёки. Приведу два примера.


Первый связан с именем прославленного полярника Константина Бадигина. В начале 1950-х годов кабинетные учёные из Арктического института попытались знаменитому капитану устроить обструкцию. Бадигин, избороздивший все моря Северного Ледовитого океана, настаивал на том, что большинство крупных географических открытий было совершено в Арктике не в XVI–XVIII веках, а как минимум на двести лет раньше, ещё в новгородскую эпоху. В доказательство он привёл рукописи из собрания Бориса Шергина, а также ряд своих находок, сделанных им во время арктических плаваний. Но оппонентов полярника эти аргументы не убедили. Они исходили из того, что в XII-XIV столетиях подавляющее большинство поморов оставались безграмотными людьми, ссылаясь при этом ни много ни мало на Дмитрия Лихачёва.


Что сделал Полторацкий? Он весь спор, носивший не только научный, но и политический характер (вопрос стоял в целом о приоритете России в открытии Арктики), свёл к частностям и дал в газете одну лишь беззубую статью старого книжника Алексея Югова, обнаружившего у морского волка дар лексикографа. Но так за правду не борются. Полторацкий, по сути, попытался угодить и «нашим», и «вашим». Не случайно Бадигин в конце концов плюнул на науку и вновь вернулся на капитанский мостик.


Такое же отношение Полторацкий продемонстрировал и в отношении к теории литературы. Летом 1958 года он опубликовал в газете гневную статью полуграмотного пограничника Ивана Шевцова «Стихия субъективизма» с беспощадной критикой курса лекций Ильи Сельвинского. Но из материала бывшего политработника совершенно было невозможно понять, в чём конкретно проштрафился старый поэт. Исходя из статьи, складывалось впечатление, будто вся вина мастера только в том, что он сделал ставку на тактовый стих. Но разве это крамола? Сельвинский попробовал объясниться. Но Полторацкий от серьёзной дискуссии уклонился. В газете безапелляционно было заявлено, что редакция полагает: «Лекции «Стихия русского языка» страдают серьёзными недостатками и не могут служить руководством для студентов» (номер от 27 августа 1958 года).


Позже выяснилось, в чём заключались истинные причины недовольства Шевцова. Блюстителю идейной чистоты не понравилось то, что Сельвинский в одной из своих поэм дал слово улице, использовав при этом возможности тактового стиха. Его возмутило появление в поэзии уголовного жанра. Ну так Шевцов прямо об этом и писал бы: мол, Сельвинский через тактовый стих занялся пропагандой чуждых советскому обществу идей. К чему было прятаться за теорию литературы, в которой Шевцов никогда ничего не понимал?


Неужели Полторацкий не сознавал, что эзопов язык его изданию популярности добавить ну никак не мог. Время «оттепели» требовало от газеты совсем другого стиля, не осторожности, а какой-то, что ли, безоглядности. Это, кстати, быстро уловили Аджубей в «Известиях» и Юрий Воронов в «Комсомолке». А Полторацкий всё проспал. Он продолжал ориентироваться на Лидина, Асеева, отчасти Нагибина, не понимая, что все эти мастера в конце 50-х годов могли максимум обеспечить хороший литературный фон, но не взлёт.


Беда Полторацкого заключалась ещё и в том, что он в своей газете, как обнаружилось, ни на кого не мог опереться. Его заместитель – Осетров оказался очень уязвим. Он оставался без квартиры и без корочки члена Союза писателей и от этого жутко комплексовал. Осетров всего страшно боялся и почти целиком ушёл в безликое литературное краеведение и библиофильство. Работавший под его началом Михаил Лобанов уже в 2003 году вспоминал: «Почти мой ровесник, Осетров уже имел опыт номенклатурного работника, пришёл в газету из Академии общественных наук при ЦК КПСС, до этого работал зам. редактора областной партийной газеты во Владимире. Как-то, столкнувшись со мной в коридоре, он пригласил меня зайти к нему в кабинет и там, усевшись за письменный стол, открыл ящик и, оглядываясь на дверь, достал из него книгу, быстро подписал и, передавая её мне, просил спрятать. Книга называлась «Ветка Лауры». Прочитав её, я не нашёл ничего такого, что могло бы стать поводом для конспирации при вручении её. Вообще было что-то милое в том, какие мысли зрели в наступавшем иногда кабинетном одиночестве всегда занятого Евгения Ивановича. Шагая из угла в угол комнаты, поджав губы и глядя перед собою с какой-то комической строгостью, он произносил со своим осетровским грассированием, сколь выше «интересы духовные, чем половые», что «нет большего товарища и друга, чем книга», и т.д. В самом начале 1960 года в «Литературе и жизни» была опубликована моя статья о Чехове в связи со столетием со дня его рождения. Уже после выхода газеты Евгений Иванович у себя в кабинете, покачивая головой, говорил мне с деланным ужасом: «Вы назвали сторожа в «Палате № 6» «тупым Никитой». Читатель знает одного Никиту, Никиту Сергеевича Хрущёва, и подумает, что он – тупой Никита». Признаться, мне и в голову не приходил Хрущёв, когда я писал о чеховском герое по имени Никита – грубом, тупом стражнике доктора Рагина, запрятанного в палату для психических больных. Хотя время тогда было вроде бы и «оттепельное», но играть в такие штуки, в намёки на вышестоящую тупость, было чревато… Осетров при всей своей книжности был бдителен на сей предмет» (М.Лобанов. В сражении и любви. М., 2003).


На Иванько тоже Полторацкий опереться не мог. Этот китаист не удержался не только в заместителях главного редактора. Он не справился и с обязанностями ответственного секретаря. Полторацкий осенью 1958 года вынужден был вновь понизить его, теперь уже до должности заведующего отделом международной жизни. Но вместо того, чтобы укрепить секретариат сильным кадром, он тут же доверился беспомощному Осетрову и по его рекомендации пригласил из Владимира на ключевую должность бывшего фронтового авиамеханика Анатолия Шеляпина. А тот, как быстро выяснилось, оказался ещё тем работником. Он хорошо пил, но в литературе ничего не понимал.


От безысходности Полторацкий попытался усилить редколлегию. Он позвал живого классика Леонида Леонова, нового заместителя председателя Московской писательской организации Аркадия Васильева, с которым в юности вместе трудились в ивановской газете «Рабочий путь», и близкого к писательским верхам Виктора Тельпугова. Но и это никакого эффекта не дало. Газета стала загибаться ещё быстрее.


Гром грянул в феврале 1959 года. В шестнадцатом номере газеты прошла политическая ошибка. В одном из материалов было сказано, что большого подъёма достигла экономика не СССР, а США. Противники Соболева и Софронова, воспользовавшись ситуацией, решили вырвать из рук охранителей, помимо «Литературки», ещё и «Литературу и жизнь». Идеологи из либерального лагеря стали требовать крови.


Безусловно, главную ответственность за допущенную опечатку должен был нести заведующий отделом Сергей Иванько. Но Полторацкий побоялся его тронуть. Он знал, что за фигурой Иванько стояли Федоренко и Лубянка.


Выход подсказал Соболев. Он срочно назначил на 11 февраля бюро правления Союза писателей России, устроил для видимости головомойку Полторацкому и потребовал немедленно уволить «свежую голову» злополучного номера Льва Прицкера-Елисеева. Кроме того, «морская душа» поручил своему заместителю на общественных началах Анатолию Софронову организовать проверку работы редакции газеты «Литература и жизнь» и подготовить предложения по укреплению кадрового состава писательского издания. Но в реальности никто никакую чистку в редакции устраивать не собирался. На самом деле Соболев с Софроновым хотели весь этот скандал быстро и потихоньку замять.


Однако оппоненты не успокоились. Они стали давить на ЦК.


Когда лидеры охранителей поняли, что их тактика протянуть время не удалась, они перешли в наступление. Уже через неделю Полторацкий поспешил на Старую площадь в ЦК. Мол, что газета, ну да, проморгала опечатку. Но разве это смертельно? Другое дело – либералы, которые совсем распоясались.


Итогом походов соболевского соратника на Старую площадь стала записка заместителя заведующего отделом науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР Зои Тумановой. 24 февраля 1959 года она сообщала своему руководству: «Главный редактор газеты «Литература и жизнь» т. Полторацкий в беседе с работниками Отдела науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР сообщил, что за последнее время в литературных кругах ведутся разговоры о пребывании в г. Ялте группы писателей, связанной с альманахом «Литературная Москва». Недавно в Ялту выехали: К.Паустовский, А.Арбузов, М.Алигер, В.Каверин, Э.Казакевич, В.Рудный и др. Поездка данной группы писателей в Ялту накануне III Всесоюзного съезда писателей СССР расценивается литературными кругами как своеобразный предсъездовский манёвр, являющийся следствием остатков групповщины среди части писателей.


Отдел науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР считает необходимым об этом информировать Бюро ЦК КПСС по РСФСР».


Полторацкий добился своего. Партийное начальство на какое-то время от него отстало. Ему дали гарантии, что в газете он пока останется. Но взамен от Полторацкого потребовали ещё одну жертву (наказания одного Прицкера-Елисеева партфункционерам показалось недостаточно). И тут Полторацкий с удовольствием «сдал» Иванько. Приказ об увольнении своего бывшего заместителя он подписал уже 15 марта.


Впрочем, Иванько после этого не пропал. Вскоре он как ни в чём не бывало подал документы на приём в Союз писателей, представив в своём переводе три китайских романа. Рецензировала эти вещи прекрасная детская писательница Елена Благинина. Она от «шедевров» Иванько пришла в тихий ужас. «Переводы выполнены скучно и сухо, – отмечала Благинина. – Текст остаётся довольно безобразный». Она писала: «Может быть, и оригиналы не столь уж блестящи, но всё же переводчик должен был озаботиться тем, чтобы русский читатель получил возможность прочесть книги китайских писателей на хорошем русском языке, а то делается даже как-то страшно за человека, который подымает великий труд ради того, чтобы появилась ещё одна толстая серая книжка. И ещё одно: неужели в стране с такими могучими литературными традициями, с таким искусством – такая литература? Этому просто трудно поверить. Все три романа тенденциозны, откровенно дидактичны. Уж очень скучны».


Но Иванько эта рекомендация была, видимо, по барабану. Он уже собирал вещи в Америку, где покровители подготовили ему тёпленькое местечко в издательской службе ООН.


И совсем по-другому сложилась судьба Прицкера-Елисеева. От сильных переживаний он тяжело заболел и вскоре умер.


Уволив Прицкера-Елисеева и Иванько, Полторацкий рассчитывал, что наступило длительное затишье. Но он в своих ожиданиях обманулся. Гроза не рассосалась. Бури, судя по всему, было уже не избежать.



Продолжение следует



Вячеслав ОГРЫЗКО

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.