Дерзать или лизать
№ 2011 / 18, 23.02.2015
Новый виток противостояния двух писательских групп и соответственно двух писательских изданий начался весной 1959 года сразу после прихода в «Литгазету» нового главного редактора Сергея (но не Васильевича, а Сергеевича) Смирнова.
6. Противостояние, вылившееся в стукачество
Новый виток противостояния двух писательских групп и соответственно двух писательских изданий начался весной 1959 года сразу после прихода в «Литгазету» нового главного редактора Сергея (но не Васильевича, а Сергеевича) Смирнова. Компания Софронова – Грибачёва увидела в Смирнове угрозу своим интересам, но никуда отступать не захотела, затеяв подготовку к контратаке. Однако так ли уж для охранителей был опасен новый редактор «Литературки»?
 |
| Вячеслав ОГРЫЗКО |
По большому счёту Смирнов мало чем отличался от своих оппонентов из Союза писателей России. Он тоже умел вовремя поступиться принципами и отречься от впавших в немилость коллег. Вспомним, как в 1954 году Смирнов, будучи заместителем главного редактора в «Новом мире», резко отстранился от своего шефа – Твардовского, выступив в унисон с начальством против публикации его поэмы «Тёркин на том свете». Впрочем, предательство Твардовского ему не помогло. Пришедший Твардовскому на смену Симонов его в своей команде не оставил. Смирнов этого не простил и вскоре отомстил тем, что в присутствии Екатерины Фурцевой назвал Симонова троцкистом. Отличился новый руководитель «Литературки» и во время позорной травли Пастернака. Это ведь он руководил собранием московских писателей, на котором поэта исключили из творческого союза и потребовали лишить советского гражданства. Так что никаким либералом Смирнов никогда не был. Не надо создавать новые мифы.
Но и оставлять «Литературку» оплотом реакции в планы Смирнова не входило. Он хотел газету хоть как-то оживить, вернуть в неё писателей разных взглядов, сделать поострее, почитабельнее. И что в этом желании было плохого?
Для пользы дела Смирнов убрал из газеты с ключевой должности Михаила Алексеева. Но давайте посмотрим, кем он его заменил. Он пригласил Юрия Бондарева. Но так ли сильно различались взгляды этих двух людей? Да нет. Другое дело, Алексеев и писал похуже, и на газетные полосы продвигал в основном одну серость. Бондарев в этом плане был поразборчивей и откровенно слабые вещи в газету не пропускал. Ушло при Смирнове ещё несколько сотрудников? Ну и что тут необычного? При Кочетове тоже небольшая группа людей предпочла перейти в «Литературу и жизнь». Это ещё не повод делать глобальные выводы.
Кстати, неправда, что при Смирнове стали печататься одни либералы. Газета по-прежнему привечала и кого-то из почвенников, и некоторых охранителей, и откровенных циников. Зато исчезли уж совсем безграмотные заметки.
По такому же курсу, наверное, могла пойти и газета «Литература и жизнь». Во всяком случае, в начале 1959 года она ни у кого в писательской среде сильного отторжения ещё не вызывала. В газете не прочь были печататься Владимир Солоухин, Борис Балтер, Евгений Евтушенко, Станислав Куняев, Леонид Лиходеев, Алексей Марков, Валентин Берестов, Борис Слуцкий, Виктор Конецкий, Владимир Максимов, Николай Панченко, Станислав Лесневский, Игорь Кобзев, Александр Межиров, Андрей Вознесенский, Лев Копелев, Вадим Кожинов, Владимир Лакшин, Константин Ваншенкин, Леонид Мартынов, Роберт Рождественский, Сергей Наровчатов, Ярослав Смеляков, Дмитрий Лихачёв, Аркадий Стругацкий…
Не раз высказывал желание стать автором «Литературы и жизни» и Константин Паустовский. Так, вечером 8 мая он из Ялты продиктовал в редакцию свою статью «Кому передавать оружие?». Старый мастер очень спешил. Он хотел, чтобы его материал успел выйти до 18 мая, перед открытием Третьего съезда советских писателей.
Паустовский прямо говорил, что наша литература очутилась в бедственном положении. И вина за это во многом лежала на старшем поколении. Ибо оно, считал Паустовский, «тратило гораздо больше драгоценных и необратимых сил не на создание великолепной, значительной и новаторской литературы (как это и должно быть), а на ненужную борьбу со всем тем, что калечило литературу на корню, – с мелочной опекой над творческой мыслью, с заведомой ложностью и несправедливостью многих оценок, с упорным и тяжёлым стремлением отобрать у писателей силы, время на окололитературные и подчас незначительные дела». Паустовский не называл конкретных имён. Но все понимали, кого он имел в виду. Запретами занимался практически весь литературный генералитет. Совесть была нечиста и у Грибачёва, и у Симонова, да даже у Всеволода Иванова. Именно поэтому Паустовский от своего поколения ничего значительного уже не ждал. Все надежды он связывал с молодёжью. Не случайно в конце статьи мастер привёл список самых перспективных авторов. В него вошло одиннадцать имён, которые составляли ядро семинара Паустовского в Литинституте: Владимир Тендряков, Юрий Казаков, Ричи Достян, Юрий Бондарев, Наталья Тарасенкова, Анатолий Злобин, Борис Балтер, Андрей Меркулов, Макс Бременер, Михаил Коршунов и Инна Гофф.
Однако Полторацкого эти предсъездовские заметки Паустовского страшно перепугали. Он ещё никак не мог оправиться от взбучки, которую ему ещё перед Днём Победы устроил Соболев. Душа всех застольных компаний в Союзе писателей России взъерепенился из-за безвинного фельетона замечательного детского писателя Николая Носова «Литературная энциклопедия», появившегося в «Литературе и жизни» перед самыми майскими праздниками. С одной стороны всесильный писательский адмирал со всех трибун призывал к острой критике без оглядки на имена и авторитеты. Но как дело дошло до его команды и порядков в литхозяйстве подведомственных ему структур, он тут же заверещал: не сметь.
Публичная выволочка продолжилась 12 мая на пленуме Московской писательской организации. Соболев с гневом сообщал: «Примерно месяц назад я как член редколлегии «Крокодил» получил вёрстку и там была поставлена на полосе эта «Литературная энциклопедия». Для меня было несомненно, что такая вещь не может появиться перед съездом [Третий съезд советских писателей. – В.О.]. Так как на редколлегии я быть не мог, я позвонил А.Н. Васильеву (который тоже является членом редколлегии «Крокодил») и просил передать редколлегии моё отношение к этой вещи. Оно совпало с его мнением, и <…> «Крокодил» не пропустил его. Представьте себе мои чувства, когда в Свердловске я увидел тот же самый материал, мало тронутый редакторской рукой, на страницах нашей газеты «Литература и жизнь». Не говоря уже о том, что это мещанское остроумие, там есть прямые бестактности. И самые возмутительные вещи говорятся о доме творчества. Там написана такая острота: Дом творчества – место, где писатели никогда не бывают. Если писатель приезжает, ему дают самую дурную комнату, где работать он не может и т.д. Что в Доме творчества всё делается для того, чтобы оборудовать пруд, в котором директор имел бы возможность купаться. Как видно, автор имеет в виду тут Малеевку. Сам Носов был в Малеевке и вероятно тут кое-что взято из фактов его биографии. Несколько слов о поведении самого Носова. В Свердловске мне Софронов говорил, что Носов приносил свою рукопись в «Огонёк» и ему вернули. Значит, он был в «Огоньке», ему отказали, был в «Крокодиле», ему отказали. Но в «Литературе и жизни» оказался зам. редактора Осетров, который взял и поместил эту историю на страницах газеты. С Осетровым у нас будет ещё серьёзный разговор на бюро Правления СП РСФСР. А.Васильев состоит в редколлегии газеты «Литература и жизнь», но ни ему, ни другим членам редколлегии, ничего не сказали. И вот появился такой «подарок» перед III съездом. Это надо рассматривать как случай, граничащий с ЧП. И я должен был сказать мнение Российской организации по этому поводу, чтобы в Москве понимали, что руководство Союза писателей РСФСР не согласно со своей собственной газетой».
Другими словами, Соболев публично призвал редакцию газеты «Литература и жизнь» к подавлению всякого инакомыслия и взять курс на лизоблюдство. Он ведь не зря подчеркнул, что газета – это чуть ли не его собственность, и, стало быть, на мнение сотен других писателей ему было плевать.
Но если у Соболева приступ бешенства вызвал беззубый фельетон Носова, то понятно, как он мог отнестись к заметкам Паустовского. Вот почему Полторацкий решил не искушать судьбу и сразу после писательского пленума побежал советоваться в ЦК к заведующему отделом науки, школ и культуры по РСФСР Казьмину. Партийный функционер моментально переправил рукопись старого мастера секретарю ЦК Поспелову, сопроводив её своим письмом: мол, отдел считает, что публиковать статью не следует. Но Поспелов брать на себя ответственность тоже не стал. Он докладную записку Казьмина пустил по кругу – всем членам идеологической комиссии. В Российском госархиве новейшей истории сохранился оригинал документа с пометами чиновников. В одной из них подчёркивалось: «Тов. Фурцева Е.А. ознакомилась 20.05.1959. В.Зверев». В другой сообщалось: «Тов. Суслову М.А. доложено. В.Воронцов. 28.05.1959 г.».
Пока рукопись статьи Паустовского блуждала по цековским кабинетам, литературный генералитет не сидел сложа руки. Тот же Полторацкий в те дни чуть не прописался на Старой площади. На основе его доносов Казьмин 16 мая подготовил для руководства ЦК новую докладную записку. Партийный чиновник сообщал: «16 мая с.г. в Отделе науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР главный редактор газеты «Литература и жизнь» т. Полторацкий заявил, что он считает необходимым информировать ЦК КПСС о настроениях среди писателей, группировавшихся ранее вокруг альманаха «Литературная Москва».
В связи с предстоящим III Всесоюзным съездом писателей СССР, как рассказал В.Полторацкий, писатели, сотрудничавшие в своё время в альманахе «Литературная Москва», неоднократно собирались и обсуждали наиболее актуальные вопросы современной советской литературы. Многие из этих писателей дважды встречались в г. Ялте. Последняя встреча в Ялте особенно вызывает большую тревогу в смысле активизации данной группы, её попытки развернуть проповедь прежних политически вредных взглядов.
Следует отметить, что среди писателей, собиравшихся в Ялте, нет единой точки зрения на формы и методы проведения своей линии в литературе. Существуют два мнения – Э.Казакевича и К.Паустовского. Э.Казакевич считает, что следует продолжать линию молчания и таким образом оказывать своё влияние. Его поддерживают В.Каверин и В.Рудный. К.Паустовский ратует за развёртывание активных действий. К.Паустовский так объяснял свою позицию: «Пастернаку ничего не сделали. Теперь не садят в тюрьму. Ничего и нам не сделают. Не могут что-либо сделать: боятся мнения международной общественности. Теперь не так легко обидеть писателя. Настало время и нам выступить». К.Паустовского активно поддерживает В.Тендряков.
К.Паустовский выдвинул идею о занятии командных высот в периодических печатных органах людьми, близкими к писателям, группировавшимся ранее вокруг альманаха «Литературная Москва». Он поставил также вопрос о необходимости завладения умами талантливой творческой молодёжи. Это уже начинает себя давать знать. Ю.Бондарев введён в члены редколлегии «Литературной газеты», В.Огнев введён в какую-то редакцию журнала, кажется, заведующим отделом литературы и искусства журнала «Культура и жизнь», куда-то вводится А.Турков. В журнал «Дружба народов» предполагается ввести в качестве члена редколлегии В.Тендрякова.
Как видно, в результате этих совещаний появились статьи Паустовского: «Бесспорные и спорные мысли» и «Кому передавать оружие?». Последняя статья является по существу перепевом известного выступления Паустовского в 1956 году.
Об этом считаем необходимым проинформировать ЦК КПСС».
Эта информация в тот же день, 16 мая легла на стол Поспелову. Но секретарь ЦК и в этот раз никаких решений принимать не стал, ограничившись рассылкой сообщения Казьмина всем членам Идеологической комиссии. И поскольку официального партийного запрета на статью Паустовского так и не последовало, 20 мая материал, предназначавшийся сначала для «Литературы и жизни», появился уже в «Литгазете».
Вожди охранителей запаниковали. Ведь что получалось, либералам уже и мнение одного из отделов ЦК было не указ. Раз так, то завтра на их сторону могли переметнуться другие влиятельные партчиновники. Поэтому охранители решили во что бы то ни стало переломить общественное мнение.
Первым в атаку ринулся Соболев. На третьем съезде советских писателей он чётко дал понять, что Паустовскому и всем его сторонникам будет дан яростный отпор. За угрозами последовали реальные дела. 19 июня в «Литературе и жизни» против старого мастера и его школы открыто выступил Кочетов, напечатавший очень агрессивную статью «О правде и неправде». Затем 24 июля в обличения пустился шолоховед Метченко.
Самое печальное было в том, что идеологи охранителей в своей борьбе против оппонентов переступили все неписаные правила ведения полемики. Поскольку совладать с Паустовским им оказалось не по зубам, они все силы бросили на уничтожение его учеников. Особенно досталось Юрию Казакову и Владимиру Тендрякову.
Казаков уже давно стучался в «Литературу и жизнь». В фондах РГАЛИ сохранилось его письмо, отправленное в газету из Пицунды 8 октября 1958 года. Ученик Паустовского сообщал: «Месяц я пробыл на Белом море у рыбаков-поморов с командировкой от журнала «Октябрь». Помимо рассказов, которые я должен буду представить «Октябрю», мною собран интереснейший фактический материал о природе, быте и экономике Севера. Я мог бы написать очерк-статью и представить его редакции «Литературы и жизни», если редакцию заинтересует эта тема. Вернусь в Москву в начале ноября. Если Вы согласны напечатать мой очерк и известите меня об этом телеграммой, я привезу в Москву и сдам Вам уже готовый материал».
 |
| Жертвы доносов: Константин ПАУСТОВСКИЙ, Юрий КАЗАКОВ, Борис СЛУЦКИЙ |
Но осенью 1958 года у Казакова отношения с «Литературой и жизнью» почему-то не срослись. Говорили, будто в этом был виноват заведующий отделом внутренней жизни Константин Портнов. Этот бывший электромеханик, набив руку на «производственных» романах, требовал от своих авторов исключительно пафосные материалы о стройках коммунизма. То, что он сам писал, не лезло ни в какие ворота. Одна из влиятельных литчиновниц В.Карпова в своё время возмущалась, как редакторы пропустили его роман о послевоенном восстановлении Севастополя «Возрождение». «Это сырое необработанное произведение». Потом выяснилось, что редакторы получили рукопись объёмом в 40 печатных листов, а в типографию сдали 20. Этого графомана потом попытался защитить Полторацкий. Он доказывал членам приёмной комиссии Союза писателей, что Портнов – «писатель небольшого диапазона, но это честный писатель, пишущий жизнь, современную жизнь в её образах». На что Николай Евдокимов ему резонно заметил: мол, если роман Портнова хорош, то что ж тогда плохо. В этом плане прав оказался В.Журавлёв, который сказал, что уровень Портнова – заводская многотиражка. Поэтому неудивительно, что лирика о забытых поморах Портнова ничуть не интересовала. Ему стиль Казакова был просто чужд. И хорошо, что у Полторацкого хватило ума хотя бы убрать этого «писателя небольшого диапазона» из Москвы, сплавить его собкором на Кубань.
Дождавшись добровольно-принудительной ссылки Портнова, Казаков, рассказывали, вновь надумал попытать счастья в «Литературе и жизни». Но тут его так не вовремя похвалил враг Соболева – Паустовский. Старый мастер в своей крамольной статье подчеркнул: «Юрий Казаков – писатель большой, зоркий; с поразительной для его возраста зрелостью». Эта характеристика возмутила уже Соболева. Председатель Союза писателей России не сдержался и с трибуны Третьего съезда писателей выдал любимому ученику Паустовского по первое число. «Нет, – кричал он, – не народная струя, не берущая за сердце правда присутствует в обоих поднятых на щит рассказах Казакова [речь шла о рассказах «Никишкины тайны» и «Арктур – гончий пёс». – В.О.], а книжность и кабинетность. Оба они написаны в традициях старой прозы, снабжены языковыми провинциализмами и деревенскими непонятностями, долженствующими придать рассказам колорит <…> Молодой писатель Казаков, несомненно, талантлив, но что-то не очень ему в помощь природное богатство. Есть у него и острая наблюдательность, есть позыв к раздумью, что не часто встречается в наших рассказах, есть и чувство языка, подпорченное, правда, коллекционерской страстью к собиранию разных слов, восхитивших городской слух. Этому бы молодому таланту да стать на верный путь» («Литература и жизнь», 1959, 24 мая).
Казакову как бы намекнули: покайся, отрекись от учителя, и всё вернётся на круги своя. Ему даже бросили наживку. Буквально через пару недель Полторацкий дал в газете его блестящую статью «Северный волшебник слова».
Кстати, точно так же идеологи охранителей поступили и по отношению к другому ученику Паустовского – Балтеру. Он в отличие от Казакова первый раз в «Литературе и жизни» отметился ещё осенью 1958 года. 26 сентября в газете была опубликована его статья «Курорты рядом с нами», полностью отвечавшая хрущёвскому курсу на ликвидацию частной собственности (Балтер совершенно не по делу обругал дачника из Тарусы Георгия Малыхина – только за то, что тот за шесть лет на пустыре вырастил плодоносящий сад и, значит, по сути, сравнялся с бывшими кулаками). Потом из-за близости к неугодному Паустовскому писателя начали всячески замалчивать. Балтеру как бы дали понять, на чьей стороне сила. И только после этого 17 июля 1959 года в «Литературе и жизни» напечатали его новый рассказ «Родник».
Литературные генералы рассчитывали, что и Казаков, и Балтер извлекут правильные уроки и, желая и дальше публиковаться в «Литературе и жизни», отстранятся от Паустовского. Но они просчитались. Казаков и Балтер отказались сдать своего учителя. В ответ газета тут же развязала кампанию травли.
Первым в атаку бросился Владимир Бушин. Он до этого отличился принципиальностью, в своих материалах не щадил ни охранителей, ни либералов. В подтверждение можно привести хотя бы его статью «Чувство слова» от 25 марта 1959 года с разносом убогих романов Д.Гранина «После свадьбы» и Ф.Панфёрова «Разлука». В другой раз критик напечатал едкий фельетон «Раз, два, дружней!..» о рассказах какого-то В.Пашинина. По делу он разгромил и повесть Н.Смирнова «Вечерняя заря». Но в случае с Казаковым художественное чутьё ему, похоже, изменило. А может, он просто выполнял чей-то заказ.
«Ю.Казаков, – заявил Бушин 19 августа 1959 года в своей программной статье «Штампы бывают разные…», – никакой не декадент и пока, к сожалению, не надежда, не светоч нашей литературы <…> Он просто молодой литератор, опубликовавший два десятка рассказов, в которых много литературщины». Это-то «Арктур – гончий пёс» – литературщина?
Бушина сразу поддержали бывший заместитель Кочетова по «Литгазете» В.Друзин и Борис Дьяков. Обрушившись 6 сентября на «Пядь земли» Григория Бакланова, «Пять вечеров» Александра Володина и «Отщепенца» Юрия Казакова, эти два графомана задались вопросом: мол, зачем ломать копья при обсуждении стихов Евгения Евтушенко или рассказов Казакова? «Разве не ясно, – изумлялись Друзин и Дьяков, – что это – писатели молодые, творчески незрелые, которые только нащупывают свою тропу, свой творческий метод, а пока что находятся под влиянием тех или других литературных авторитетов, причём воспринимают далеко не лучшие стороны их деятельности?»
Тут даже Твардовский не сдержался. Он воспринял статью Друзина и Дьякова как проявление новой линии «Литературы и жизни» и в знак протеста отнёс в «Литгазету» Смирнова свой материал с вызывающим названием: «Против серости и посредственности». Оппонентам крыть оказалось нечем, и они на время угомонились.
Правда, спустя год Бушин всё-таки огрызнулся. В рамках дискуссии «Писатель и время» он в номере за 8 мая 1960 года столкнул двух писателей: Эдуарда Шима и Казакова. Признав, что Шим по изобразительной силе так и не догнал Казакова, критик сделал весьма тенденциозный вывод: мол, «принимая во внимание всё сказанное об обоих, видя бурный рост Шима, можно уверенно сказать: талантливый писатель Эдуард Шим… А перед Юрием Казаковым, прочтя и новые его рассказы, по-прежнему стоишь в выжидании». Что после этого можно было сказать? Только подивиться глухоте и слепоте критика.
Тон газеты по отношению к Казакову сменился лишь весной 1961 года. Да и как сменился?! Весьма посредственный критик Николай Далада, не прижившийся в «ЛГ» при новом редакторе Смирнове, дабы потрафить своему новому начальству в «Литературе и жизни», этак снисходительно заметил, что писатель, съездив на Север, наконец «повернулся лицом к настоящим людям, очаровался их делами, загорелся их энтузиазмом, почувствовал своим сердцем их радости и тревоги» (номер за 10 мая 1961 года). Будто до этого сердце Казакова ничего не чувствовало. Естественно, подобная статья примирить писателя с газетой не могла. Казаков остался для «Литературы и жизни» чужаком.
В чужаки записали также Тендрякова, Евтушенко, Рождественского, Ахмадулину, Сельвинского, Инну Гофф… Кстати, лишь чудом в этот список неугодных в 1959 году не попал Вознесенский. Говорили, будто за него в газете тогда горой стоял Осетров. Да, да, сверхосторожный, вечно всего боявшийся Осетров. Но, как оказалось, иногда и страшные трусы были способны на мужественные поступки.
Осетров лично отобрал у Вознесенского для публикации три стихотворения: «Баллада 41-го года», «Тайга» и «Лунная Нерль». Юрий Мельников, отвечавший в газете за поэзию, несколько раз пытался своему начальству напомнить, что Вознесенский – якобы очень сомнительная фигура, поддерживаемая опальным Пастернаком. Осетров же в свою очередь напирал на то, что Вознесенский вовсе не чёрствый технократ, а яростный защитник старины, пытающийся воскресить утраченные традиции, и в этом плане он посильнее даже члена редколлегии «Литературы и жизни» Рыленкова.
Осетров цитировал:
Есть церкви – вроде тыкв и палиц. А Нерль – прозрачна без прикрас, И испаряется, как парус, И вся сияет – испарясь. Я подымаюсь к храму снизу, Всхожу из мрака на бугор. Как в телевизионную линзу, Гляжу в спящий собор. |
По мысли эти стихи были абсолютно в русле страшно примитивного Рыленкова. В стихах Вознесенского не содержалось ничего такого, что противоречило бы позиции какого-нибудь Софронова. Только подача – совсем другая. Но разве это крамола? И Полторацкий сдался, разрешил поставить Вознесенского в номер. Больше того, пока Осетров работал в газете, «Литература и жизнь» ни разу не смела поднять на этого поэта голос.
А вот Слуцкого отстоять в редакции оказалось некому. Он успел в «Литературе и жизни» напечататься всего два раза. 25 января 1959 года в газете появилась его статья «На переписи». И 21 июня был опубликован его врез к подборке стихов недавно умершего Николая Заболоцкого.
Сотрудничество Слуцкого с газетой резко прекратилось в конце лета. Что случилось, об этом можно узнать из письма Полторацкого в ЦК КПСС. 19 августа 1959 года главный редактор «Литературы и жизни» сообщал завотделом науки, школ и культуры Казьмину: «Недавно в одно из отделений милиции г. Москвы был доставлен за нарушение общественного порядка некий А.Резницкий, о неблаговидном поведении которого уже писала газета.
У задержанного Резницкого имелась записная книжка со стихами. На одной из страниц её имелось указание, что это стихи Б.Слуцкого.
Этот своеобразный «альбом стихов» работники милиции передали сотруднику нашей газеты т. Берникову.
Ознакомившись с записями, я увидел, что это действительно стихи Бориса Слуцкого, которого И.Г. Эренбург в своё время объявил «настоящим народным поэтом». Впрочем, партийная критика резко расходилась с мнением Эренбурга о творчестве Б.Слуцкого.
В записной книжке Резницкого были переписаны некоторые стихи Б.Слуцкого, появлявшиеся в печати, а большинство таких, которые не печатались и, на мой взгляд, недостойны печатания по своей антинародной направленности.
Стало быть, их распространяют путём переписывания. Кто это делает – мне не известно, но само собой разумеется, что без участия автора стихов это не обходится.
Некоторые из «произведений» я прилагаю к этой записке, чтобы Вы имели возможность лично ознакомиться с их содержанием.
Следует отметить, что, когда в печати появилась здоровая и правильная критика на стихи Б.Слуцкого, И.Г. Эренбург, И.Сельвинский и некоторые другие встали стеной на защиту его. Как известно, одно время Б.Слуцкий был чуть ли не знаменем «новой» поэзии, пропагандировавшейся на страницах печальной памяти альманаха «Литературная Москва».
Слуцкий, как один из лидеров советской поэзии, ездил в Италию для встреч с итальянскими поэтами…
За последнее время в печати мало появлялось новых его стихов, но вот, оказывается, они распространяются и иным способом.
Хочется обратить Ваше внимание и на то обстоятельство, что критиковать Б.Слуцкого считается «неприличным», что это, мол, идёт вразрез с задачами консолидации. Но я не понимаю, как можно быть солидарным с человеком, который своими стихами плюёт в лицо общественному мнению.
А ведь вокруг Б.Слуцкого до сих пор вьются почитатели его «таланта» и подражатели…».
Судя по этой записке, Полторацкого более всего возмутили следующие пять стихотворений Слуцкого: «Я строю на песке, а тот песок…», «А нам, евреям, повезло…», «Современные размышления», «Бог» и «Лакирую действительность». Ну не понравилось – не читай, не публикуй. Зачем же доносить?
По поручению секретаря ЦК КПСС П.Поспелова Казьмин показал записку Полторацкого М.Суслову, О.Куусинену, Л.Брежневу, Н.Мухитдинову и А.Аристову. Слава Богу, у них хватило ума никакого шума не поднимать. Они отправили этот донос без последствий для поэта в архив.
Но осадок остался. Так за правду не бьются.
7. Неудавшийся бунт
Наверху постоянные публичные разборки двух писательских групп в конце концов всем изрядно надоели. Чтобы хоть как-то пригасить пламя вражды, фельетонист Аркадий Васильев на одном из писательских пленумов выступил с идеей объединить две писательские газеты в одно издание. Для Полторацкого это было сильным ударом. Он ведь не просто Васильеву очень верил (в далёкие тридцатые годы они вместе репортёрствовали в ивановской газете «Рабочий путь»), но и учитывал степень его влияния в аппарате Московской писательской организации и старые связи с Лубянкой (почему и ввёл его в состав редколлегии «Литературы и жизни»).
Полторацкий догадывался о том, что сам Васильев по своей воле ничего инициировать не стал бы. Получалось, что мысль о слиянии двух газет исходила то ли от Старой площади, то ли от Лубянки. Полторацкий не понимал, в чём просчитался. От опалы его спас завотделом науки, школ и культуры ЦК Казьмин. Опытный партаппаратчик предложил усилить газету ещё одним заместителем главного редактора. На появившуюся вакансию он порекомендовал критика Александра Дымшица.
 |
| Партийный назначенец в «Литературе и жизни» – Александр ДЫМШИЦ |
Они шапошно были знакомы ещё с довоенных лет. Казьмин перед самой войной стал директором Ленинградских курсов партработников при ЦК ВКП(б), а Дымшиц тогда занимался рабочим фольклором в Институте русской литературы и одновременно заведовал отделом критики в журнале «Звезда». Так вот, в начале сорок первого года Казьмин за неимением других проверенных кадров не раз вынужден был обращаться к Дымшицу с просьбой почитать на парткурсах лекции о пролетарской литературе.
Дымшиц к тому времени считался уже тёртым калачом. Он везде докладывал свою любовь к стихам Маяковского. «Мы жили во время сплошных диспутов, – подчёркивал критик впоследствии в своих беседах с Бор. Леоновым. – Спорили на семинарах, в коридорах Института истории искусств, на улицах, в трамваях. Нередко срывались с занятий и мчались на диспуты или на литературные вечера. Людей моего времени окружала атмосфера спора. Особенно с рапповскими лозунгами, установками и резолюциями, граничащими с приказами. И тут опять нельзя не вспомнить отзыв Маяковского о вождях РАППа: «Они голосуют не силой логики и убеждений, а портфелями и папками с надписью «К докладу»…
Парадокс заключался в том, что Дымшиц не так уж далеко оторвался от подобных вождей. Свою кандидатскую диссертацию он посвятил ранней пролетарской поэзии. Но его работа оказалась настолько слабой, что защищаться ему пришлось не в Пушкинском Доме, а на политизированном филфаке Ленинградского пединститута имени А.И. Герцена. Потом случился тридцать седьмой год. После очередной чистки гуманитариев Пушкинский Дом фактически оказался обескровленным. Дымшиц использовал эту ситуацию в своих интересах и вскоре стал заместителем директора Института русской литературы по науке, хотя никаких серьёзных научных работ за ним не числилось.
Потом пути Казьмина и Дымшица несколько раз пересекались в войну (Казьмина, как я уже писал, в сорок втором году сделали главным за агитацию в Главпуре, а Дымшиц попал в политуправление Ленинградского фронта).
После Победы Дымшиц планировал вернуться к научной карьере. Но наверху всё решили иначе. Учитывая немецкое прошлое его родни (дед Дымшица до октябрьского переворота имел в Берлине собственное издательское дело, а отец был тесно связан с Дрезденской высшей технической школой), командование назначило бывшего заместителя директора Пушкинского Дома начальником отдела культуры Советской военной администрации в Германии. По сути, ему вменили роль главного цензора немецкого искусства.
Как Дымшиц себя вёл в поверженной Германии, отчасти можно судить по фильму венгерского режиссёра Иштвана Сабо «Taking Sides» о судьбе немецкого дирижёра Фуртвенглера. Роль советского комиссара, критика и цензора, в нём блестяще исполнил Олег Табаков. Он умело стравливал художников. Не случайно его люто ненавидела Анна Зегерс.
Впрочем, однажды классовое чутьё Дымшицу всё-таки изменило. Он пошёл на поводу у немецких коллег. За это ему в апреле 1948 года вкатили партийный выговор. Официально его наказали «за участие в издании газетой «Тэглихе Рундшау» политически вредного альбома гравюр».
В Ленинград Дымшиц вернулся в 1950 году. Его сразу взяли в Пушкинский Дом. Казьмин к той поре уже дослужился до поста секретаря Ленинградского обкома партии по пропаганде.
Время тогда, как известно, было непростое, в стране шла охота на ведьм. В каждом еврее ревнители идейной чистоты подозревали безродного космополита. Однако Дымшиц сумел репрессий избежать. Какую он за это цену заплатил, до сих пор неясно. Но, видимо, немалую. Иначе по Ленинграду не гуляла бы вот эта страшно злая эпиграмма:
Там на неведомых дорожках Следы невиданных зверей. Там Дымшиц на коротких ножках – Погрома жаждущий еврей. |
В 1951 году Дымшиц, несмотря на продолжавшийся разгул постыдной кампании против космополитов, выпустил скучную, но идеологически выдержанную монографию «Мартин Андерсен-Нексе», которую руководство Ленинградской писательской организации при поддержке Казьмина выдвинуло на соискание Сталинской премии. Однако более влиятельные люди в последний момент кандидатуру бойкого критика отклонили.
Потом умер Сталин. Казьмин в 1955 году вновь переехал в Москву и стал по линии ЦК партии начальником всех вузов страны. По его протекции Дымшица вскоре бросили на Ленинградский институт театра, музыки и кинематографии. Но осмелевшие художники, не забывшие своих унижений в начале 50-х годов, выступили против его утверждения. И критик повис как бы в воздухе. Он хотел определённости. И тут как нельзя кстати подвернулась новая идея Казьмина с переводом в Москву.
Правда, вся эта затея очень не понравилась Полторацкому. Он, естественно, не хотел иметь при себе спущенного сверху комиссара. Но открыто выступить против воли партийного функционера главный редактор «Литературы и жизни» не решился. Он знал, как партаппаратчики в два счёта могли бы подавить любой его бунт.
Впрочем, Полторацкий волновался напрасно. Дымшиц умел быть гибким. Это ведь ему Твардовский впоследствии посвятил вот эти строки:
Дымшиц – опытный политик: «Огонёк» на каждый день, А про чёрный день «Литкритик». Он работает по НОТ, Выполняя гибкий график: И Платонову потрафит, И Софронову лизнёт. |
В этом деле – лавировании между различными группировками и умении блюсти интересы разных классов – Дымшицу действительно не было равных. «Да, – соглашался литературовед Юрий Томашевский, – сложный человек был Александр Львович, и сложную, запутанную он вёл жизнь. Поистине – свой среди чужих, чужой среди своих. Он, конечно же, быстро понял, что у меня другая ориентация в жизни и литературе, нежели у него, но никогда не пытался обратить меня в свою веру. Он делал свою работу, я – свою». Томашевский подчёркивал: «Этот литературный генерал, в буквальном смысле слова являвшийся пугалом для либерально настроенной интеллигенции, для возвращения имени Зощенко сделал гораздо больше, чем было возможно на тёмном рубеже 60–70-х годов».
Окончательно в Москву Дымшиц перебрался в конце 1959 года. Он сразу энергично взялся за примирение двух лагерей. Критик пригласил к сотрудничеству с «Литературой и жизнью» ряд сотрудников «Литгазеты», и прежде всего Юрия Бондарева, Владимира Лакшина и Бенедикта Сарнова. При нём в газете появились материалы Бориса Бурсова, Дмитрия Лихачёва и совсем молодого теоретика Вадима Кожинова. Потом Дымшиц дал в газете два отрывка из романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Он же принял к печати один из первых рассказов Виктора Астафьева. Появились надежды на перемены и в социальном блоке. Кстати, именно в «Литературе и жизни» начал оттачивать своё острое перо будущий король судебных очерков Аркадий Вайсберг.
Позже бывший заведующий отделом литературы Михаил Лобанов, вспоминая появление в редакции Дымшица, отмечал: «С круглым животиком, с ласковым, когда надо, взглядом, обходительный, Александр Львович внёс в газету ноту партийной непреклонности с тактическими комбинациями. Однажды он попросил меня написать статью о К.Симонове. «Очень важно, чтобы написали Вы», – говорил он с доверительным оттенком в голосе. Я вежливо отказался. Как фронтовик, я не верил Симонову, писавшему о войне. Эта псевдорусскость героизма солдат, которые умирают в бою, «по-русски рубашку рванув на груди». Конъюнктурная «перестройка» в оценке военных событий после «разоблачения культа личности» Хрущёвым на ХХ съезде партии. Это наговаривание своих романов на диктофон, когда автору не до вживания в психологию, душевное состояние героев, не до правдивого, точного слова. И сам «образ жизни» в военное время этого любимца командующих фронтами и армиями, не знающего, что такое передовая. Смертельная опасность на войне. Нет, не мог я и не стал писать о Симонове, это, впрочем, не повлияло, как мне казалось, на доброжелательное отношение Александра Львовича ко мне».
Дымшиц, собираясь ускорить процесс примирения враждующих групп, очень рассчитывал на поддержку внутри редакции. Особенно он надеялся на всяческое содействие со стороны Полторацкого и Осетрова. Но первый так и не избавился от неприязни к нему и к тому же стал часто прибаливать. А второй уже успел к газете охладеть и вёл негласные переговоры о переходе в «Правду». В «Литературе и жизни» его удерживал лишь квартирный вопрос (Соболев обещал ему вот-вот выбить квартиру).
В общем, газета вновь стала вязнуть и проседать. Начальство ни за что брать ответственности на себя не хотело. В редакции взяли моду: чуть что – всё отправлять на согласование в ЦК партии. Только в начале февраля 1960 года на Старую площадь ушло сразу три письма. В одном из них, адресованном заведующему отделом сельского хозяйства ЦК КПСС по России Георгию Воробьёву, Полторацкий просил «совета по поводу прилагаемой статьи писателя Ореста Мальцева». Полторацкий сообщал: «В бригаде писателей, выезжавших в Поволжье, эта статья вызвала разноречивые суждения, поэтому хотелось бы знать Ваше мнение – подходяща ли статья для публикации в газете». В другом послании, уже на имя сотрудника отдела пропаганды Алексея Романова, Полторацкий спрашивал разрешения на перепечатку шаржа из газеты «Нойес Дойчланд». В таком же духе было исполнено и третье письмо от 2 февраля. «Литература и жизнь», информировал Полторацкий Романова, «намерена опубликовать памфлет В.Морева на иранского шаха. Работники МИД, с которыми редакция консультировалась по поводу этого материала, выразив своё одобрение, всё же рекомендовали показать статью в соответствующем отделе ЦК КПСС. Прошу Вас помочь нам в этом».
Все эти бесконечные согласования привели к тому, что из газеты всякая острота вскоре исчезла и на полосах вновь воцарилась скука.
Тем не менее коллектив редакции продолжал себя тешить мыслью, что газета якобы на коне и вот-вот по популярности обгонит «Литературку». Вновь усилилась борьба с «Литгазетой» за мнимую идейную чистоту. Полистайте стенограммы редакционных летучек за конец января – начало февраля 1960 года. Ведущие сотрудники редакции всерьёз уверяли родной коллектив в том, что «Литература и жизнь» утёрла соседям нос. «Скажем прямо, – утверждал Феликс Родионов, – наша газета победила в той самой борьбе, почти двухлетней, в идейной борьбе». Дымшицу бы тут же одёрнуть утратившего чувство реальности журналиста. Но он уже и сам был готов поддаться общей эйфории: мол, наша газета объективней «Литературки» и правдивей.
Единственным, кто прилюдно попытался отрезвить коллег, был заведующий международным отделом Андрей Ермонский. При сопоставлении 1 февраля 1960 года чеховских номеров «Литературы и жизни» и «Литературки» он заметил: «Вот говорят, что в «Литературке» имена. Литературные имена говорят о многом: о силе таланта, богатстве мысли, размышлениях. В данном случае «Литературка» сделала не хронику имён, а под этими именами были современные и свежие мысли. Дело в том, что, конечно, можно и не ориентироваться на имена, но если бы были [в «Литературе и жизни». – В.О.] материалы великолепные, интересные, захватывающие. Тогда мы победили бы в этом принципиальном споре. Нам надо было делать не номер, а надо было делать великолепную полосу. Виноват в этом отдел литературы».
Но начальство к реплике Ермолинского оказалось глухо. Лишь молодняк своими ухмылками дал понять, что и он начал уставать от беспомощности стариков. Дело шло уже к редакционному конфликту.
Нарыв вскрылся буквально через пару недель. Повод дал ответственный секретарь редакции Анатолий Шеляпин. Он в очередной раз перебрал на работе горячительных напитков и оказался не в состоянии сдать в типографию готовый номер. Молодняку постоянные загулы бывших фронтовиков надоели, и они подняли бунт, потребовав перемен. Но Полторацкий ограничился только тем, что перевёл Шеляпина на более низкую должность, а в самой газете ничего трогать не захотел. Терпение молодняка лопнуло, и самые перспективные сотрудники подали заявления об увольнении. Олег Куприн подался к Софронову в журнал «Огонёк», Александр Авдеенко запросился в АПН, Анатолия Ковалёва взяли в «Экономическую газету» (куда ещё раньше перевёлся Валерий Аграновский).
Воспользовавшись конфликтной ситуацией в редакции, на газету резко усилил своё давление литературный генералитет. Он хотел окончательно искоренить из газеты всякое вольнодумство и полностью подчинить издание интересам начальства. Особенно неистовствовал бывший сталинский лауреат Евгений Поповкин. Ему не понравилось, что «Литература и жизнь» никак не оценила его журнал «Москва». Как же так, – жаловался в инстанции Поповкин, – журнал в 1959 году опубликовал три романа: «За Москвою-рекой» В.Тевекеляна, «Партийное поручение» Л.Овалова и «Честь» Г.Медынского, повести А.Булгакова «Сквозь пургу» и Э.Севастьянинова «Сарпинская быль», пьесу о целине К.Финна «Начало жизни», а газета так и не откликнулась ни на одну из этих вещей, не дала хвалебных рецензий. Он потребовал Полторацкого примерно наказать. И ведь ни Соболев, ни перешедший в Союз советских писателей Марков Поповкина не одёрнули. Наоборот, Соболев дал понять, что газета для того и создавалась, чтобы обслуживать интересы начальства.
 |
| Заявление Леонида Леонова о выходе из редколлегии «ЛиЖи» |
Неудивительно, что вскоре «Литература и жизнь» превратилась в обслугу генералитета. Она стала рьяно защищать «секретарскую» литературу от любой критики. В одном номере – 4 ноября 1960 года редакция умудрилась поместить даже сразу две отповеди. Первую написала Лидия Фоменко. Она вступилась за Михаила Бубеннова, чей очередной роман «Орлиная степь» в пух и прах в «Сибирских огнях» разнёс Ю.Мостков. Фоменко, до этого успевшая расхвалить вялую прозу нового первого секретаря Союза советских писателей Георгия Маркова, жаловалась, что Мостков, мол, «признаёт, видимо, только две краски – чёрную и розовую» и что «Сибирские огни» «предоставили ему возможность так обильно пользоваться чёрным цветом».
Интересно, знала ли Фоменко, что Полторацкий до этого очень долго искал, кто бы похвалил «Орлиную степь» в «Литературе и жизни». Он очень надеялся уломать своего давнего соратника Василия Смирнова. Но тот от этой сомнительной чести первым отозваться на Бубеннова отказался. В личном письме Полторацкому Смирнов покаялся: «Приношу «повинную»: писать о романе Бубеннова я не буду. Не могу кривить душой – роман мне очень не нравится. Он, на мой взгляд, конъюнктурен, художественно беден. Для Бубеннова – это шаг назад, если сравнивать с лучшим, что было в «Белой берёзе» <…> А ругать мне Бубеннова нехорошо, по ряду понятных тебе соображений. Вот скажут, молчал-молчал Смирнов… и выступил против Бубеннова. Я лучше выскажу ему свою точку зрения в беседе. Извини, для газеты сделаю что-нибудь другое».
Вот такая у наших литературных генералов была логика: своих ни при каких обстоятельствах публично не ругать. Следуя этому принципу, автор второй в номере за 4 ноября 1960 года отповеди – Яков Эльсберг набросился, точно цепной пёс, уже на журналиста из Западной Германии Вернера Хорста, и только за то, что тот посмел за рубежом сказать всю правду о посредственной прозе главного редактора журнала «Знамя» Вадима Кожевникова.
И чего этим газета добилась? В писательских кругах появилась новая аббревиатура: «ЛиЖи». Она отразила новые реалии. Главный печатный орган Союза писателей России ведь действительно до неприличия опустился, занявшись вылизыванием филейных частей литературного генералитета. Владимир Солоухин, сотрудничавший с газетой практически с момента её создания, в канун 1996 года на встрече с редакционным коллективом вспоминал: «Что мы несли в «Литературу и жизнь»? Газеты тогда были, журналы были, мы уже писателями были. Несли, прямо скажем, второстепенные материалы. Смотришь – проблемы нету, остроты особой нету, ну тогда – в «ЛиЖи». И это было горькой правдой.
Самое страшное заключалось в том, что авторы переставали верить в газету. Виктор Астафьев в письме к жене в начале 1960 года сообщал: «Обстановка в «Литературе и жизни» жуткая…».
Глядя на бардак, Леонид Леонов 14 июля 1960 года отправил Полторацкому заявление. Он писал: «Ввиду занятости моей, участившихся недомоганий и отсутствия какой-либо возможности вникать в текущую жизнь газеты, прошу вашего содействия в освобождении меня от членства в редколлегии «Литературы и жизни». Понятно, что это был всего лишь предлог. Просто старый мастер не хотел, чтобы его имя использовалось в лизоблюдских целях.
Кстати, присланный в газету партначальством Дымшиц, когда увидел степень глубины падения газеты, быстро на всё махнул рукой и навострил лыжи в «Октябрь» к Всеволоду Кочетову. Партийный комиссар первым побежал с тонувшего корабля. О чём после этого можно было говорить?
Продолжение следует
Вячеслав ОГРЫЗКО
Добавить комментарий