Дерзать или лизать
№ 2011 / 21, 23.02.2015
Большие имена «Литературу и жизнь» практически не баловали. Не считать же великими писателями Всеволода Кочетова, Леонида Соболева, Аркадия Первенцева, Сергея Сартакова или Михаила Алексеева.
9. Два несостоявшихся символа газеты
Большие имена «Литературу и жизнь» практически не баловали. Не считать же великими писателями Всеволода Кочетова, Леонида Соболева, Аркадия Первенцева, Сергея Сартакова или Михаила Алексеева. Из крупных художников в газете в первые годы её существования по одному-два раза выступили лишь Александр Твардовский, Корней Чуковский, Леонид Леонов да Константин Федин (здесь ещё, наверное, стоит упомянуть Ольгу Берггольц и Константина Симонова, хотя тот же Симонов был скорее всё-таки функционером, нежели мастером). Да, ещё как-то дал редакции интервью Илья Эренбург, но её тут же неприлично одёрнул в своей проработочной статье партийный комиссар Александр Дымшиц.
 |
| Вячеслав ОГРЫЗКО |
Так вот, говоря об исключительных случаях, я всё-таки предложил бы в первую очередь вспомнить два других имени: Анны Ахматовой и Александра Солженицына. Вот кто реально мог бы стать символом газеты на рубеже 50–60-х годов прошлого века. (Тем более что они оба не раз стремились к сотрудничеству с «Литературой и жизнью».) Но этого, к сожалению, не произошло.
Идея обратиться к Ахматовой исходила, судя по всему, от заместителя главного редактора Евгения Осетрова. Газета тогда периодически посвящала Ленинграду тематические полосы и даже целые номера. Вообще-то подбор материалов входил в компетенцию собственных корреспондентов редакции. Но газете в Ленинграде с собкором не повезло. Сначала руководитель местной писательской организации Александр Прокофьев порекомендовал Виктору Полторацкому молодого стихотворца Олега Шестинского. Тот имел отличную анкету: окончил филфак Ленинградского университета, выучил болгарский язык, неплохо проявил себя на преподавательской работе в Ленинградской школе усовершенствования офицерского состава, рано вступил в партию… Приказ о его зачислении в штат «Литературы и жизни» был подписан 18 марта 1958 года. Но вскоре обнаружилось, что Шестинский в газетном деле ничего не понимал. Он не мог написать даже крошечной информации. Зато был предан Прокофьеву. Не дождавшись от Шестинского ни одного материала, Полторацкий уже 13 апреля попросил своего собкора подать заявление по собственному желанию. Спустя месяц он принял на работу нового сотрудника Павла Петунина, который до этого долго числился в «Ленинградской правде» (но ничем, правда, там так и не отличился). Петунин в отличие от Шестинского буквально завалил редакцию материалами, но почти все они носили провинциальный в худшем смысле этого слова характер. Не найдя понимания в Москве, он тоже очень скоро подал в отставку. И только через год Прокофьев предложил Полторацкому кандидатуру Бориса Толчинского. Но и его большие писатели не признали. Впрочем, не было большого прока и от члена редколлегии газеты Михаила Дудина. Поэтому редакции не оставалось ничего другого, как периодически командировать в Ленинград своих сотрудников. Насколько я знаю, в начале 1959 года ехать на берега Невы подошла очередь заведующего отделом литературы критика Михаила Лобанова и поэта-фронтовика Юрия Мельникова.
Спустя годы Лобанов написал: «В 1958 году, работая в газете «Литература и жизнь», я с поэтом Юрием Мельниковым, приехав в Ленинград, побывал на квартире Анны Ахматовой, у которой взял стихи для газеты (как она и уверяла нас, они так и не прошли). Поэтесса была нездорова, лежала в постели, в изголовье её было большое Распятие, бросавшееся в глаза прежде всего прочего в комнате. До этого я её видел в 1946 году, когда был студентом МГУ и у нас в комаудитории выступали ленинградские поэты. Ахматова барствовала на сцене, принимая как должное внимание к себе всех других выступавших, комплименты председательствовавшего на вечере Николая Тихонова. Через год после этого имя её окажется рядом с именем Зощенко в постановлении ЦК партии. Но ничего сокрушительного в её быту не произойдёт. Из Союза писателей её не исключали, она продолжала печататься, к 70-летию Сталина вышли её мастерски сделанные стихи о вожде» («Наш современник», 2005, № 5).
Я не считаю эти воспоминания критика какой-то крамолой. Ну невзлюбил он Ахматову ещё с 1946 года. Ну и что? Плохо другое. Он в одном абзаце всё перепутал.
Я не видел, барствовала ли Ахматова в 1946 году на московской сцене или нет (меня тогда даже в проекте не было, я родился на четырнадцать лет позже), но по мемуарам очевидцев знаю, что публика встречала её стоя и под шквал аплодисментов. Просто барыня, как мне кажется, вряд ли бы получила такой тёплый приём. И это литературных вельмож, конечно же, очень сильно задело. Сразу отомстить Ахматовой у них не получилось. Но и долго ждать удобного случая поквитаться им не пришлось. Уже через четыре месяца после поездки Ахматовой в Москву (а не через год, как у Лобанова) ЦК ВКП(б) принял погромное постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором великого поэта в чём только не обвинили. И последствия были просто аховые. Во-первых, в Гослитиздате тут же уничтожили весь тираж только что вышедшего томика «Стихотворения Анны Ахматовой. 1909–1945». Во-вторых, ленинградское отделение издательства «Советский писатель» сразу заморозило принятую за месяц до этого к печати рукопись другой книги «Нечёт. Седьмой сборник стихотворений Анны Ахматовой. 1936–1946» (оригиналы автору вернули лишь через шесть лет, а сама книга была издана только в 2001 году). Дальше – больше. 4 сентября 1946 года президиум правления Союза советских писателей исключил Ахматову из творческого союза. Впрочем, самое страшное оказалось впереди. 26 августа 1949 года арестовали её бывшего гражданского мужа Николая Пунина, а 6 ноября чекисты в очередной раз пришли и за её сыном Львом Гумилёвым. Кроме того, 22 февраля 1950 года министр госбезопасности Виктор Абакумов направил докладную записку Сталину, обосновав «необходимость ареста поэтессы Ахматовой». Все эти переживания привели к тому, что 22 мая 1951 года у Ахматовой случился первый инфаркт. И только для Лобанова «ничего сокрушительного» в быту поэта не произошло.
Я работал в архивах с материалами конца 1940-х – начала 1950-х годов. Знаю, что 22 сентября 1950 года Ахматова обратилась в Союз писателей. В своём заявлении она написала: «Прошу Секретариат обсудить мою просьбу о восстановлении меня в качестве члена Союза советских писателей. В настоящее время я активно работаю в литературе как поэт и как переводчик». Это заявление спустя две недели было передано на рассмотрение почему-то в партийную группу Союза, хотя Ахматова никогда ни в какой партии не состояла. Судьба великого поэта оказалась в руках графомана и невежды Николая Грибачёва. К счастью, ему хватило ума понять, с кем он имеет дело, и 7 октября 1950 года он вынес решение: «Рекомендовать Президиуму ССП СССР восстановить Анну Ахматову в правах члена Союза советских писателей».
Однако функционеры продолжали чего-то выжидать. Лишь 4 января 1951 года заведующая отделом творческих кадров Союза некая Жданова отправила Ахматовой бланки анкет, попросив также поэта на отдельном листе написать свою автобиографию. Мне думается, есть смысл привести текст этой автобиографии полностью:
«Я родилась 23 июня 1889 г. в окрестностях Одессы (Большой Фонтан) в семье отставного инженер-механика флота Андрея Антоновича Горенко. Вскоре после моего рождения семья переехала в Царское Село (ныне город Пушкин).
В 1900 г. я поступила в Царскосельскую женскую гимназию. Закончила среднее образование в Киеве (Фундуклеевская гимназия). Затем поступила на Киевские Высшие Женские курсы (Юридическое отд.). С 1916 г. живу в Ленинграде. Во время Великой Отечественной войны провела два с половиной года в Ташкенте.
Стихи начала писать в детстве. Первое стихотворение было напечатано в 1907 г. Регулярно стала печататься в газетах и журналах с весны 1911 г.
В 1912 г. вышел сборник моих стихов: «Вечер», за ним последовали «Чётки» (1914), «Белая Стая» (1917), «Подорожник» (1921), «Anno Domini» (1923).
В конце двадцатых годов я занялась изучением жизни и творчества Пушкина. Эту работу я продолжаю и в настоящее время. Ряд моих исследований был напечатан в периодике и в научных изданиях.
В 1940 г. вышел сборник моих стихотворений: «Из шести книг», в 1943 г. – «Избранное».
Исторические постановления Ц.К. В.К.П.(б) о литературе и искусстве дали мне возможность критически пересмотреть мою литературную позицию и открыли мне путь к патриотической лирике.
В настоящее время мной закончена книга стихов: «Слава миру!» (1949–1950). Некоторые стихи из этого цикла уже появились в печати.
Одновременно с этим я приступила к работе над стихотворными переводами (Гришашвили, Исаакян, Рза, Тувим и др.).
Анна Ахматова.
28 янв. 1951 г.».
В общем, восстановили Ахматову в Союзе писателей лишь 10 января 1951 года. А спустя четыре месяца у неё случился, как я уже упоминал, первый инфаркт. В литературу она вернулась, по большому счёту, лишь в 1958 году, когда Алексей Сурков наконец пробил издание её небольшого избранного со скромным названием «Стихотворения». Тогда же к ней зачастили и сотрудники самых разных литературных изданий.
Лобанову и Мельникову встречу с поэтом устроил Прокофьев. Но не в 1958 году, как утверждал Лобанов, а годом позже. Ахматова дала для публикации в «Литературе и жизни» четыре стихотворения: «Последний сонет», «Музыка», «Август» и «Лирическое отступление». Но в газете в номере за 5 апреля появились лишь первое под названием «Летний сонет» и «Музыка» (а Лобанов утверждал, что газета якобы так ничего и не опубликовала).
В редакции поэтическую подборку сверстали безобразно. На третьей полосе вверху дали трёхколонник «Из новых стихов», но вперёд почему-то пропустили стихи Николая Брауна «Открываю тетрадь» и «Голоса гор». При этом фамилию этого поэта поставили в начале подборки и очень крупно выделили, прямо-таки как классика. А Ахматову дали в подбор. Её имя появилось лишь в третьей колонке, да и то не в начале, а после двух заключительных строф Брауна. Получилось, что Ахматова как бы растворилась в Брауне.
Я не спорю: Браун был неплохим человеком. Он очень хорошо в 20-е годы начинал. Его отличали живой ум, дерзость, какая-то раскованность. Но позже поэта сломали. И он ещё до войны как-то поувял. Потом его тоже задели в 46-м году. Жданов, когда обличал Ахматову, походя задел жену Брауна – поэта Марию Комиссарову. Браун напугался и от страха уже больше так и не оправился. Иное дело – Ахматова. Её никакой Жданов сломать не смог. Поэтому давать двух таких разных поэтов в одной подборке, безусловно, было нельзя. Никакого удовлетворения подобная публикация никому принести не могла. Данный трёхколонник свидетельствовал об одном – о трусости редакции.
Добавлю, что одно из стихотворений газета напечатала к тому же в другой редакции. Об этом потом рассказала Лидия Чуковская. Речь шла о «Музыке». Она появилась в газете «не в подлинном виде, а в ином, спасающем от цензуры». Чуковская в комментариях к своим записям, сделанным в апреле 1959 года, писала: «Что же антисоветского обнаружила в этом стихотворении цензура? Печаль, одиночество, могила. Это считалось недопустимым «упадничеством», и потому А.А. создала новый вариант, уже лишённый мыслей об одиночестве. Вот этот второй вариант:
Музыка
В ней что-то чудотворное горит, И вся она немыслимо лучится, Она сама со мною говорит И утешать мне душу не боится. Открыты широко её глаза, И грозен за плечами блеск воскрылий. И это всё – как первая гроза. Иль будто все цветы заговорили. |
Это – вариант-заместитель. Горечь подлинника, слово «могила» – истреблены».
Два других стихотворения, почему-то отклонённые газетой «Литература и жизнь»: «Август» и «Лирическое отступление», чуть позже, в июле были напечатаны в журнале «Москва». После этого Ахматову стали печатать журнал «Новый мир», «Литературная газета» и альманах «Наш современник».
Во второй раз стихи Ахматовой в «Литературе и жизни» появились уже перед самым закатом газеты, буквально за три месяца до её преобразования в еженедельник «Литературная Россия». На сей раз инициатива принадлежала новому главному редактору Константину Поздняеву, который в отличие от Полторацкого оказался по своим взглядам человеком более широким и по характеру был намного смелее. Если я не ошибаюсь, это он в конце сентября 1962 года послал к Ахматовой в Ленинград Галину Дробот и Ирину Озерову (замечу, чуть ли не одновременно к поэту из журнала «Знамя» приехала Людмила Скорино).
Ахматова тогда была очень занята. Но предложения «Литературы и жизни» и «Знамени» она отвергать не стала. Побывавшая у неё 28 сентября Лидия Чуковская в своём дневнике записала: «Она была сегодня какая-то особенно тучная, большая, отёкшая. Сидела в кресле, глубоко погрузившись в него. Окно открыто – высокое окно, увитое растениями. Паж – Ника.
Анна Андреевна показала мне стихи, отобранные ею для «Знамени» и «Литературы и жизни». Принцип отбора неясен, но Бог с ним, с принципом, были бы стихи*. Я удовольствовалась тем, что выловила одну опечатку в Никиной машинописи. Потом Анна Андреевна показала мне предисловие некоего Завалишина к книге воспоминаний Георгия Иванова. Завалишин объясняет, что Ахматова и Пастернак – внутренние эмигранты. Этакое бесстыдство, ведь могли убить обоих. Анна Андреевна очень возмущается, но, я полагаю, у Завалишина всё это от полного незнания здешней жизни и от добрых чувств. Да и она, конечно, не подозревает автора предисловия в злоумышлении. Хотя:
– Права не имеют не знать, – говорит она.
Потом о стихах Тарковского, Корнилова, Самойлова, Липкина:
– Вот это и будет впоследствии именоваться «русская поэзия шестидесятых годов». И ещё, пожалуй, Бродский. Вы его не знаете.
Я сидела недолго. У меня болело сердце, а тут оно разболелось ещё сильней. Оказывается, нынче – или завтра? – день рождения Льва Николаевича. Я только что открыла рот, чтобы поздравить Анну Андреевну, но вовремя закрыла его: Анна Андреевна принялась обсуждать с Никой – рассердится Лёва или нет, если она рискнёт послать ему поздравительную телеграмму? Решила, что, быть может, и не рассердится. Ника подала ей бумагу, она написала что-то, перечла, зачеркнула, написала снова. У неё дрожала рука.
Я ушла. Во мне тоже что-то дрожало. По дороге думала о термине «внутренние эмигранты». В применении к Ахматовой и Пастернаку – до чего ж это неверно! Ахматова, автор «Родной земли» и «Реквиема» – эмигрантка! Пастернак, назвавший свою душу «усыпальницей замученных живьём» – эмигрант? Эмигранты, внутренние или внешние, отторгают себя от страны и народа, а эти разделяют судьбу, выпавшую на долю страны и народа. По какому же признаку они эмигранты?
Мы ни единого удара Не отклонили от себя, – |
сказала Ахматова. По какому же признаку она эмигрантка?»
Для «Литературы и жизни» Ахматова отобрала два стихотворения из цикла «Шиповник цветёт» («В разбитом зеркале» и «Говорит Дидона») и «Вот она, плодоносная осень». В газете эта подборка появилась 26 октября 1962 года. На этот раз к стихам Ахматовой никого не подверстали.
 |
Поздняев позже очень хотел закрепить сотрудничество газеты с великим поэтом. Он даже заказал Льву Озерову статью о ней, а потом отправил в Ленинград нового члена редколлегии газеты Евгения Винокурова. 20 января 1963 года Чуковская зафиксировала в своём дневнике: «Завтра к ней [Ахматовой. – В.О.] придёт «толстый человек» – поэт Евгений Винокуров. За стихами для «Литературной России». Она вынула из сумочки узкий зелёный блокнотик и стала читать нам с Никой первые строки отобранных ею стихотворений. Когда я или Ника не схватывали всё стихотворение сразу, по первой строке, она милостиво – но и не без насмешки! – прочитывала нам всё до конца. О, сколько же ею наработано за долгие годы «некатания на лодке»! <…> Пока она читала вслух, я молча читала на две строки вперёд про себя… Но понравятся ли они «Литературной России»? Тому начальству, от которого зависит печатанье?»
Сомнения Чуковской были не беспочвенны. Она уже слышала о попытках цензуры задержать из-за Ахматовой выход первого номера журнала «Новый мир» в 1963 году. (Этот факт документально подтвердил цензор В.С. Голованов. 16 декабря 1962 года он отметил в дневнике, что сдал своей начальнице Семёновой «для принятия решения подборку новых стихов Анны Ахматовой с мнением о их непригодности для публикации». Но Твардовскому удалось Семёнову переубедить. У Поздняева же такого веса в Главлите не было. Поэтому цензуре намного легче оказалось поломать все его планы.)
Единственное, что смог в той ситуации сделать Поздняев, – поставить в номер вместо стихов Ахматовой статью Озерова «Тайны ремесла». Но и она прошла не в авторском виде, а только после некоторой редактуры. В оригинале Озеров попытался сопоставить Ахматову с Цветаевой. Кроме того, он затронул пушкинскую линию. Ахматова знала о настроениях Озерова и ещё 7 октября 1962 года заметила Чуковской, что у её критика «слишком много Пушкина. Так нельзя. И незачем сопоставлять меня и Марину. Это неплодотворно».
Дальше предоставлю слово Чуковской. Она писала: «Статья Льва Озерова «Тайны ремесла» появилась 1 февраля 1963 г. в газете «Литературная Россия». Сравнение поэзии Цветаевой с ахматовской поэзией опущено, пушкинская же тема сохранена, но приглушённо. Указав, что Ахматова рано почувствовала «обаяние лирического стиля Батюшкова–Баратынского–Тютчева», Озеров продолжает: «Но самым животворящим был для Ахматовой пушкинский возвышенный строй души, опирающийся не на выспренность и патетику, а на правду чувств… Главным образом эту традицию надо искать в сути ахматовской поэзии, в её философской лирике последних десятилетий».
Несмотря на мощное противодействие цензуры, Поздняев не оставил своих попыток представить творчество Ахматовой в газете более весомо. Но теперь он был хитрее. Весной 1964 года ему удалось получить новые рукописи уже сразу от двух высоко ценимых им поэтов: Ахматовой и Берггольц. Поздняев тут же дал команду сверстать две полосы: одну – с Ахматовой, другую – с Берггольц. Но в номер он поставил сначала Ахматову. Однако цензура оказалась непреклонна. Ненапечатанную полосу Поздняев потом подарил Ахматовой. Чуковская 9 апреля 1964 года в своём дневнике рассказывала: «В ногах у Анны Андреевны газетный лист. Я потянула его к себе. Оказалось, это не газета, а всего лишь оттиск одной газетной полосы – ну, гранки что ли. Полоса «Литературной России» с портретом Ахматовой и одиннадцатью её стихотворениями. Теми самыми – выпрошенными, вымоленными. Анна Андреевна объяснила, что полоса эта снята – то есть, уверяют её, не снята напрочь, а передвинута с апреля на май. Она хочет позвонить в редакцию и потребовать стихи обратно: в май не верит».
Кстати, Поздняев, передавая Ахматовой полосу, умолчал про то, как она невольно выручила другого поэта. Дело в том, что в Ленинграде давно лежала без всякого движения вёрстка новой книги Берггольц с тюремной лирикой. Но, несмотря на разрешённую оттепель, ленинградское начальство эту вёрстку в печать не подписывало. Оно поставило условие, чтобы сначала стихи из тюремного цикла прошли хотя бы в каком-нибудь одном московском издании. И когда цензура сняла из номера «Литературной России» полосу с Ахматовой, Поздняев пошёл на хитрость, тут же предложил взамен поставить стихи Берггольц. Уставшие цензоры купились на громкое имя и вчитываться в новую полосу не стали, доверившись мнению редактора: мол, Берггольц как член партии крамолу себе никогда не позволяла. Так в газете проскочили опальные стихи давней приятельницы Ахматовой. А поскольку в Ленинграде всех подробностей не знали, то начальство сдержало своё слово и вёрстку книги Берггольц отправило в печать сразу после полученного номера «ЛР».
Однако Поздняев не терял ещё надежды напечатать и полосу с Ахматовой. Он надеялся, что сможет заручиться согласием в ЦК партии. Тем более что впереди у Ахматовой был юбилей: 23 июня она собиралась отметить своё 75-летие. Однако партийное начальство заняло сторону цензуры. Кто-то решил, что запрет на публикацию в «Лит.России» явился следствием поддержки Ахматовой осуждённого за тунеядство Иосифа Бродского. Но потом выяснилось, что Бродский тут был ни при чём.
Одну из версий запрета изложила в своих дневниках Чуковская. По её рассказам выходило так, что 24 апреля 1964 года Ахматову её окружение вновь завело по дело Бродского. Она вспылила, а потом сразу накинулась на газету. «Отдышавшись после неистовой речи, – писала Чуковская, – Анна Андреевна с полным спокойствием объяснила причину, по какой «Литературная Россия» всё откладывает и откладывает из номера в номер печатанье её стихов. От удивления я даже не сразу поверила. Когда, наконец, мы отучимся удивляться? Анне Андреевне рассказал З., связанный с этой редакцией, такие оглушительные факты: в «Неделе» появились чьи-то воспоминания о Распутине. Так. А в «Литературной России» возымели намерение напечатать Ахматову. Так. Казалось бы, какая между этими фактами связь? Никакой. «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Да и, ведь, печаталась уже Ахматова в «Литературной России»! Но в чьих-то начальственных мозгах Распутин ассоциируется с Анной Ахматовой (!!!). И «Литературной России» сделан был нагоняй: нельзя на близком расстоянии – близком по времени – преподносить читателю, хотя бы и в разных органах печати! – два таких близких в умах начальства имени, как Распутин и Ахматова.
Ахматова – и Распутин! Распутин – и Ахматова!
– Мало того, что меня не печатают из-за меня – так ещё и из-за Распутина! – сказала Анна Андреевна со спокойным презрением.
Да, гиганты исторической памяти, великие эрудиты, управляют нашей печатью.
Теперь она решила взять свои стихи из «Литературной России» и разделить их на две части: одни отдать в «Новый мир», где предисловие напишет критик Андрей Синявский, а другие – ещё не обдумала, куда.
А происшествию с «Литературной Россией» и «Неделей», в сущности, дивиться нечего. Административно-судебными делами в ЦК партии ведает Миронов, административно-литературными – он же. Литература как орган администрации!»
Уточню: в начале апреля 1964 года в «Неделе» были напечатаны воспоминания некоей В.А. Жуковской «Перед катастрофой». Но я сомневаюсь, действительно ли они стали причиной запрета публикации стихов Ахматовой в «Лит.России». Может, что-то Чуковская и напутала. Точно известно другое: больше у Поздняева с Ахматовой в газете уже ничего не получилось.
Теперь о Солженицыне. Первую попытку пробиться на полосы «Литературы и жизни» он предпринял ещё в 1960 году. Но об этом мало кто знал. Мне самому это стало известно совсем недавно. И вот при каких обстоятельствах.
Я сидел в Российском госархиве литературы и искусства и в очередной раз вчитывался в опись фонда газеты за 1958–1962 годы. Из трёхсот двадцати двух дел я сразу отмёл почти половину, поскольку они почти полностью состояли из рукописей уже опубликованных статей. К тому же я всё-таки не текстолог, чтобы сравнивать черновики и оригиналы третьестепенных сочинителей. Но одно дело за номером 152 меня тем не менее заинтриговало. В описи оно значилось под следующим названием: «Выписки, рецензии, статьи, заметки авторов на буквы С–У». Кроме того, специально было оговорено, что в деле № 152 «имеется статья С.Смирнова «Письмо друзьям». Собственно, из-за этой оговорки я и заказал его из хранилища. Я подумал: может, в дело попала неизвестная рукопись главного редактора «Литературной газеты» Сергея Смирнова с предложением мира коллегам из «Литературы и жизни». Каково же было моё разочарование, когда вместо материала автора «Брестской крепости» я обнаружил абсолютно пустую заметку однофамильца главного редактора «Литгазеты» – весьма посредственного стихоплёта Смирнова. Но раз уж папка оказалась в моих руках, я полностью её перелистал и в самом конце обнаружил три прелюбопытных документа: неизвестное письмо Солженицына, его небольшая статья и редакционный ответ.
Итак, обо всём по порядку.
 |
Своё письмо Солженицын отправил в редакцию «Литературы и жизни» 2 декабря 1960 года. Оно было обращено к заместителю главного редактора, но к кому именно – Александру Дымшицу или Константину Поздняеву – в письме не уточнялось. Солженицын сообщал: «Прилагаемое письмо было послано 21 ноября в редакцию «Литературной газеты». «Литературная газета» не сочла нужным ни поместить его, ни ответить мне. Посылаю Вам с надеждой, что Вы поступите иначе. Конечно, никого не задевать и ни с кем не ссориться – для редакции проще всего, это ясно. А.Солженицын. 2.12.60».
К этому короткому письму Солженицын приложил второй экземпляр напечатанного через полтора интервала на обеих сторонах одного стандартного листка бумаги своего материала «Эпидемия автобиографии». Начинался материал с обращения: «Уважаемые товарищи! Не хотели ли бы вы завести обычай – печатать иногда критические отзывы и реплики не профессиональных критиков, а рядовых читателей? Это тем более могло бы освежить наши взгляды на свою литературу, что профессиональные критики выступают очень уж «обкатанно», очень уж боятся касаться имён». И дальше шёл разбор двух публикаций: пятой автобиографической книги Константина Паустовского, опубликованной в десятом номере журнала «Октябрь», и мемуаров Ильи Эренбурга, увидевших свет в трёх номерах «Нового мира». Паустовский, по мнению Солженицына, остался «верен себе в незаурядных описаниях природы». Но, подчёркивал автор письма, «персонажи его многие недорисованы, мелькают серенькими и забываются тотчас». Эренбурга же он и вовсе упрекнул в обременении мелочностью. В конце заметки был поставлен вопрос: «Писателю, способному творить – зачем писать простую автобиографию?» Подписан материал был очень просто: Александр Солженицын, преподаватель. Вместо постскриптума автор добавил: «Я хотел бы не получить любезного извинения, что «к сожалению, редакция не располагает местом для напечатания…». Если я прав – прошу поместить. Если я неправ – прошу возразить. Мой адрес: г. Рязань-12, 1-й Касимовский переулок, 12, кв. 3. Солженицын А.И.».
 |
В редакции этот материал попал к заведующей отделом критики, бывшей аспирантке Института мировой литературы Ленине Ивановой. Я не могу сказать, что она была равнодушным человеком. Иванова знала и любила литературу. У неё было отменное чутьё. Это она первой буквально притащила в газету слушателя Высших литературных курсов Виктора Астафьева, поместив о нём в номере за 26 июня 1960 года сердечную статью «Пройден перевал!» Но Иванова была реалистом. Она прекрасно понимала, что руководство в той ситуации, которая сложилась в писательском мире к концу 1960 года, на очередное обострение с Паустовским и Эренбургом ни при каких обстоятельствах не пошло бы. Поэтому от неё в Рязань ушёл следующий ответ: «Уважаемый т. Солженицын! Благодарим за внимание, но опубликовать Вашу заметку не сможем, т.к. статья о нескольких появившихся в последнее время произведениях автобиографического жанра уже заказана нами. С приветом, зав. отделом критики Л.Иванова».
Так что первый роман Солженицына с «Литературой и жизнью» окончился неудачей. Кто ж в газете знал, что буквально через два года имя отвергнутого ею автора будет на устах у всего читающего мира. Повод для шума дала публикация в «Новом мире» повести «Один день Ивана Денисовича».
Эта повесть сразу вызвала шквал откликов. В «Правде» появилась восторженная статья главного погромщика советской литературы Владимира Ермилова. Он подчеркнул, что у Солженицына талант «толстовской силы». В «Известиях» нового автора поддержал всегда державший нос по ветру Константин Симонов. Но, по-моему, самый интересный отзыв дала, к удивлению интеллигенции, до невозможности казённая «Красная звезда», 25 ноября опубликовавшая вдруг смелую статью Генриха Митина «Во имя человека», поставившая Солженицына в ряд самых значительных художников слова.
28 ноября 1962 года к хору согласных присоединилась и «Литература и жизнь». Один из бывших руководителей газеты Дымшиц, в своё время побоявшийся напечатать острые рассуждения тогда ещё никому неизвестного учителя математики из Рязани, теперь утверждал: «Повесть Солженицына, огранённая талантом художника, – кусок жизненной правды. Всё в ней строго реалистично, без мелодраматических эффектов, сурово, порою грубо, но без надрывов и сентиментальности». Но эта лобовая похвала совершенно справедливо вызвала у «новомирцев» только презрение. Критик Владимир Лакшин в тот же день зафиксировал в своём дневнике реакцию Твардовского. «Эта задыхающаяся газетка поместила рецензию Дымшица, написанную будто нарочно так, чтобы отвадить от повести… Ни одной яркой цитаты, ни напоминания о какой-либо сцене… Сравнивает с «Мёртвым домом» Достоевского, и то невпопад. Ведь у Достоевского всё наоборот: там интеллигент-ссыльный смотрит на жизнь простого острожного люда, а здесь всё глазами Ивана Денисовича, который по-своему и интеллигента (Цезаря Марковича) видит».
Между тем показное единодушие по отношению к Солженицыну продлилось недолго. Уже в конце 1962 года в «Известиях» появилось стихотворение одного из главных мракобесов послевоенной советской литературы Николая Грибачёва «Метеорит», в котором, по сути, была предпринята первая попытка развенчать талант самородка из Рязани. Затем что-то невпопад ляпнул Вадим Кожевников. Ну а потом отличился первый редактор «Литературы и жизни» Виктор Полторацкий. 29 марта 1963 года он осудил в «Известиях» рассказ Солженицына «Матрёнин двор», упрекнув писателя за беспросветность и ограниченность авторского взгляда.
Эта статья Полторацкого произвела в писательском мире жуткое впечатление. Особенно сильно расстроился Твардовский. «Вчера в «Известиях», – отметил он 30 марта в своих рабочих тетрадях, – В.Полторацкий (быв. редактор быв. газеты «ЛиЖ») распинается по поводу «Матрёнина двора». Я, кстати, знаю колхоз «Большевик», бывал там, но не писал о нём, т.к. [он] издавна объект бесчисленных праздничных описаний. Колхоз действительно выдающийся, но островной, и не знаю, как там сейчас по слиянии его с окрестными немощными колхозами. Однако хитрец-рецензент даже не пытается…». Тут Твардовский оборвал себя на полуслове. А чего было обрывать? В писательских кругах знали старую привязанность Полторацкого к показательному совхозу «Большевик», который, так же как и деревня Матрёны, находился в Мещерском крае. Он её всю жизнь прославлял. Но сказки Полторацкого о рае в «Большевике» никого не убедили. А Солженицыну интеллигенция поверила. Вот почему Полторацкий так ополчился против писателя. Он не мог простить ему талант и правду.
Другое дело, что Солженицына реакция какого-то Полторацкого абсолютно не трогала. Его волновало собственное писательское будущее. А тут вдруг случился полный облом. Наткнувшись на глухую стену непонимания, Солженицын вновь постучался в газету. Атмосферу той поры очень хорошо передал в своём дневнике Лакшин. 2 декабря 1965 года он записал: «Позвонил и зашёл в ред. Солженицын. Жаловался мне и Дементьеву на А.Т. [Твардовского. – В.О.], что тот-де не помогает ему ни в чём: рассказы отверг, рукопись взять отказался, с квартирой не помог… Теперь он вынужден действовать сам – ходил к Алексееву [Михаилу Алексееву, ставшему первым заместителем Леонида Соболева в Союзе писателей России. – В.О.] просить квартиру, хотел напечатать рассказ о Куликовской битве вне «Нов. мира» – в «Огоньке» или «Лит.России». Но «Лит.Россия», теперь уже хорошо зная, кто такой Солженицын, вновь ответила ему отказом.
В общем, так и не стал великий писатель автором газеты. Но проиграл от этого не столько Солженицын. Пострадала в первую очередь редакция, продолжавшая вылизывать всё что только можно у литературного начальства. Она ну никак не могла вырваться из объятий софроновско-грибачёвской команды и сильно опустившегося Леонида Соболева. Хотя шансы на спасение ещё имелись.
Продолжение следует
* 26 октября 1962 г. в газете «Литература и жизнь» появились такие стихотворения Ахматовой: два из цикла «Шиповник цветёт» («В разбитом зеркале» и «Говорит Дидона»), а также «Вот она, плодоносная осень» (БВ, Седьмая книга). В «Знамени» (см. 1963, № 1) напечатаны были «Опять подошли «незабвенные даты», «Эхо», «Сожжённая тетрадь» (БВ, Седьмая книга) и отрывок из поэмы «Путём всея земли» под названием «Ночные видения». («Путём всея земли» см. «Записки», т. 1, № 20.)
Вячеслав ОГРЫЗКО
Добавить комментарий