Бунт против времени

№ 2011 / 24, 23.02.2015

Это Тол­стой мог иро­нич­но от­зы­вать­ся о Тур­ге­не­ве. Это На­бо­ков на­зы­вал До­сто­ев­ско­го «ав­то­ром по­ли­цей­ских ро­ма­нов». Это Брод­ский за­клей­мил ры­ба­ков­ских «Де­тей Ар­ба­та» ма­ку­ла­ту­рой. Се­го­дня дур­но­го от­зы­ва не ус­лы­шать.

ЛИТЕРАТУРА БЕЗ СВОЙСТВ

Рис. В. ДУБИНИНА

Это Толстой мог иронично отзываться о Тургеневе. Это Набоков называл Достоевского «автором полицейских романов». Это Бродский заклеймил рыбаковских «Детей Арбата» макулатурой. Сегодня дурного отзыва не услышать. Все стали гениями? Толерантными? Или это молчаливый заговор посредственности? Боятся назвать графомана графоманом, чувствуя собственную уязвимость? В критических статьях, растекаясь мыслью по древу, пишут о глубинном подтексте, идейной направленности, подводных диалогах, и никто не скажет, что автор – плохой писатель просто потому, что не владеет пером, у него бедная лексика, а русский для него как иностранный. Страх прослыть скандалистом? Но зачем тогда критики? Поразите пастырей, и получите голого короля. Болен не писатель-капрофаг и не ура-патриот, описывающий сусальную Русь, поражена вся система, литературный процесс. Как можно после Маркеса, Гессе и Бунина публиковать новодельные прописи? Как не стыдно осчастливливать мир житейскими откровениями? Или это патологический эгоцентризм? Отсутствие сравнительных категорий? Слепота? Жизнь и для классики коротка, зачем злоупотреблять вниманием публики, перетягивая одеяло на себя? Один старый литератор сказал: «Всё равно не читают». Тогда зачем писать?

Подражание в искусстве – обычное дело. Мастера порождали эпигонов, возникали целые направления – байронисты, кафкианцы, последователи Борхеса. Но как взять за эталон нашего современника, у которого ничего личного, ничего своего? Современная «дистиллированная» литература – без цвета, запаха и вкуса.

Кукушкин хвалит Петушанского, творческую конкуренцию подменила работа локтями. Длинные списки литературных премий создают иллюзию гамбургского счёта, но в них легко угадываются короткие, а побеждают всегда свои. Идеологическую и эстетическую цензуру сменила куда более жёсткая – цензура междусобойчиков. Вот и остаётся, как признался мне один писатель, не входящий в тусовки, молчать, потому что «сказать, что думаю, будет не к месту, а говорить, что не думаю – не научился».

ТРЁХПРОЦЕНТНАЯ СЛАВА

У любого литературного произведения найдутся поклонники, которые составят минимум три процента от числа прочитавших. Этот социологический закон легко проверить – достаточно выставить вещь на интернет-сайте со счётчиком посетителей и лентой комментариев. А если просмотров миллион? Десять миллионов? Триста тысяч – огромный тираж. Телеаудитория в прайм-тайм составляет десятки миллионов. А дальше срабатывает цепная реакция, вирусная реклама. Армия искренних почитателей вербует в свои ряды. Кому-то автор понравится, кто-то останется равнодушен, но при молчаливом недоумении он прочно войдёт в обойму. Он станет непотопляемым, как дредноут, для читателей – иконой, в литературных кругах – священной коровой, в издательском бизнесе – раскрученным брендом.

«Nullus tam imperitus est, qui lectorem non inveniat similen sui», – писал св. Иероним. – Нет такого неразумного писателя, который не нашёл бы подобного себе читателя». Но в его время не предполагалось насилие, не мыслился массовый захват. А электронные СМИ, опираясь лишь на закон больших чисел, делают популярным независимо от качества, актуальности, востребованности. А зачастую и вопреки. Так сегодня попадают в историю, так становятся на слуху те, кто на слуху. Этот механизм объясняет, почему теперь восторгаются тем, о чём спустя время спросят: «Как это можно было читать?»

Информационные потоки, как денежные, существуют сами по себе, и главной задачей современного писателя стало любой ценой в них угодить. Этот джинн, выпущенный из бутылки, надувает мыльные пузыри, которыми одни любуются, от которых другие плюются. Но во всех случаях говорят. Вот что стоит за сегодняшней известностью, которую массовое сознание по старинке отождествляет с талантом. А когда общество окончательно утратит эстетический иммунитет, три процента превратятся в сто.

ИСКУССТВО ВТОРИЧНЫХ

Я хочу замолвить слово за тех, кого опустили в могилу безвестности. Изгнанные из памяти, они стали меньше чем тенью – следами, занесёнными песком. Среди них, размолотых судьбой, прошедших земной путь от некто к никто, было больше гениев, чем кажется, ведь заслуживших благодарность – единицы.

И первыми в их шеренге стоят Изобретший Колесо и Добывший Огонь.

Время искажает масштаб, как пространство – величину звёзд. Я бы хотел оправдать сограждан Сократа, у которых рождались образы, возможно, не менее причудливые, чем те, которые оборвала цикута. Я хотел бы подать голос в защиту малых поэтов, творивших в эпоху Чосера и Данте, имена которых канули в Лету, а строки растворились в фольклоре. Солнца Иссы и Граника поднялись на сарисах рядовых гоплитов, но из македонян помнят Македонянина, из персов – Перса. Судьба улыбается немногим, талант не страхует от забвения. Но прошлое взывает к возвращению, пепел забытых стучит в сердца. Это – апология тех, кого обошли молчанием, глава из книги фатальных утрат. Она посвящается легиону отгороженных от музеев, отрезанных от энциклопедий, она обращается к безголосой и безликой армии обделённых.

Рудаки цвёл при дворе Саманидов. Омар Хайям обязан почестями Сельджуку, а всемирным признанием – Фитцджеральду. Звёзды восточной поэзии, они сочиняли для правителей, осыпаемые их милостями. А между тем по дорогам их царств бродили тысячи босоногих дервишей, услаждавших слух дехкан. Аллах всевидящ и всемогущ, Он возместит этим сошедшим во гроб соловьям за несправедливую безвестность!

Возможно, мы знаем не лучших, но удачливых, тех, кто вытащил билет, помеченный вечностью. От Яна ван Эйка, которого назвали отцом Возрождения, остались миниатюры и гентский алтарь, от Губерта ван Эйка – один дивный ангел. Что помешало старшему из братьев раскрыть талант? А кто считал сгнившее в мансардах, сгоревшее в пожарах, затопленное в трюмах галеонов? Жестокость искусства не принимает оправданий. Сколько бы ещё создали Ван Гог и Лорка, сложись их судьба не так трагично? А скольких бы тогда они интересовали? Кто бы говорил о Сенеке, не предпочти он Рим провинциальной Испании? В устройстве мира выпирает бессмыслица, неизбывно питающая надежды на небеса. Вероятно, для Бога мы – камни одной мозаики, его памяти не нужна классификация, его всеведению – табель о рангах.

Иконы нашего искусства достаточно случайны, им молятся, подчиняясь привычке. Многие из них, как Лотреамон, обрели бессмертие задним числом. Почему бы тогда не попасть в хрестоматии и Имруулькайсу, слагавшему прекрасные касыды в доисламский период? Бог нашей культуры, Аристотель – никто восточнее Ганга. «Magister dixit» относится там к Нагрджуне и Шанкаре.

Роза не цветёт в пустыне, в саду её оттеняют другие цветы. Могли бы существовать Тютчев и Фет без мириад вирш при сальном огарке? У любого графомана сыщется пара гениальных строк. Искусство – это победа над повседневностью, скукой, рутиной, это бунт против Времени, а героизм обречённых не бывает вторичным.

Иван ЗОРИН