Так говорил Буратино

№ 2011 / 26, 23.02.2015

Но­вая кни­га Вик­то­ра Пе­ле­ви­на бьёт все ре­кор­ды по от­зы­вам в прес­се. Толь­ко на стра­ни­цах на­шей га­зе­ты о ней пи­са­ли Вла­ди­мир Бон­да­рен­ко, Сер­гей Шар­гу­нов, Ро­ман Сен­чин, Алек­сей Та­та­ри­нов, Ва­ле­рий Оку­лов.

Новая книга Виктора Пелевина бьёт все рекорды по отзывам в прессе. Только на страницах нашей газеты о ней писали Владимир Бондаренко, Сергей Шаргунов, Роман Сенчин, Алексей Татаринов, Валерий Окулов. Сегодня своё, как всегда, неожиданное мнение об «Ананасной воде для прекрасной дамы» высказывает нижегородский критик Алексей Коровашко.

Когда-то Мандельштам мечтал о том, чтобы «только детские книги читать, только детские думы лелеять». Те же самые мысли, как выяснилось, постоянно приходят в голову Виктору Олеговичу Пелевину. Но, в отличие от Осипа Эмильевича, тёмный принц отечественной интеллектуальной прозы не ограничивается простым приобщением к сокровищам детской литературы, а смело воспроизводит прочитанное в собственных произведениях. Ярким примером действия этих сообщающихся книжных «сосудов» является последний сборник Пелевина – «Ананасная вода для прекрасной дамы».

Например, текст, называющийся «Операция «Burning Bush», можно считать плодом любви Пелевина к юмористической повести Андрея Некрасова «Приключения капитана Врунгеля». Напомним, что в одном из её эпизодов знаменитый владелец яхты «Беда» был вынужден принимать сигнал бедствия с тонущего норвежского судна, воткнув антенну прямо в дупло своего больного зуба. И хотя с прослушиванием музыкальных радиопередач возникли при этом серьёзные проблемы, восприятие азбуки Морзе только улучшилось: «точка – кольнёт незаметно, как булавочкой, а уж тире – точно кто шуруп туда закручивает. И никакого усилителя не нужно, и никакой настройки – больной зуб с дуплом и без того обладает высокой чувствительностью. Терпеть трудно, конечно, но что поделаешь: в таком положении приходится жертвовать собой. И, поверите ли, так всю передачу до конца на зуб и принял. Записал, разобрал, перевёл».

В «Операции «Burning Bush» дентальная радиосвязь поднялась уже на более высокую ступень. Этому прогрессу способствовала история, случившаяся в эпоху заката СССР. Именно тогда «московские психиатры стали получать от некоторых граждан жалобы на раздающиеся в их голове голоса», которые «сообщали о происходящем в мире, иногда пели, иногда поносили историю Отечества, а иногда, причмокивая <привет Егору Тимуровичу! – А.К.>, рассказывали о чудесах животворящего рынка». В итоге выяснилось, что все пациенты «незадолго до появления голосов <…> обращались в одну и ту же экспериментальную зубную клинику, где им поставили пломбы из нового биметаллического сплава». Благодаря этому странному совпадению «было сделано открытие, что зубная пломба определённой формы, изготовленная из биметаллической пластинки, способна работать как радиоприёмник, используя крохотные разности потенциалов, накапливающиеся в полости зуба».

Таким открытием, разумеется, не могли не заинтересоваться представители российских спецслужб. В подвластных им лабораториях была создана пломба, «которая не только принимала сигнал и преобразовывала его в звуковую волну, поступающую в височную кость», но и «превращала речь в электромагнитный импульс, излучаемый затем в пространство». Одну из разновидностей этого принимающе-передающего устройства удалось тайно поместить в верхний левый шестой зуб Джорджа Буша-младшего. Главный герой пелевинской повести, Семён Левитан, как раз и должен периодически выходить с ним на связь, чтобы от лица Бога давать президенту США правильные геополитические советы.

Единожды «оседлав» волну своей памяти, Пелевин продолжает скользить по разноцветной поверхности детских впечатлений. Поэтому первое подсоединение Семёна Левитана к линии «межзубной» связи фактически дублирует «медиумический» разговор Буратино с Карабасом Барабасом в харчевне «Три пескаря». Левитан, ещё не знающий ни о предстоящей операции «Burning Bush», ни о том, что в него «вмонтирована» тайная пломба, неожиданно слышит внутри своей головы «замогильный голос», который спрашивает, готов ли он к «расплате». Естественно, от этого ему становится «непередаваемо жутко»: «Кто ты? – спросил я, оглядываясь. – Ты оскорбил мой дух, – сказал голос. – И теперь я буду тебе мстить, у-у-у-у… <…> Кто ты? – спросил я с трепетом. – Я дух диктора Левитана, – ответил голос. <…> – Я… Я очень рад, – сказал я растерянно. – Для меня это большая честь. Я много времени посвятил изучению вашего наследия, Юрий Борисович. А в детстве даже отрабатывал дикцию, стоя на голове – прочёл, что так делали вы… – Ты издевался над моей светлой памятью с самого детства, ё…ая свинья. <…> – Я не издевался <…>. Я подражал. И делал это с большим уважением. А вы, извиняюсь, никакой не Левитан. – Почему ты так считаешь, ничтожный червь? – спросил голос и опять завыл. <…> – Потому, что Левитан никогда не сказал бы «ё…ая свинья» <…>. Он был воспитанный человек с хорошими генами, и никогда не употребил бы подобных слов, даже если бы действительно про меня так думал. – Что ты можешь знать о великом Левитане, убогий, – провыл голос» (принадлежавший, как почти тут же выясняется, генералу Шмыге – куратору и разработчику операции «Burning Bush»).

Ну, а бедный Карабас Барабас вынужден выслушивать нечто подобное из уст Буратино, вещающего «завывающим голосом» из глубины глиняного кувшина: «Открой тайну, несчастный, открой тайну! – Карабас Барабас от неожиданности щёлкнул челюстями <и тут не обошлось без дентальной тематики! – А.К.> и выпучился на Дуремара. – Это ты? – Нет, это не я… – Кто же сказал, чтобы я открыл тайну? – Дуремар был суеверен; кроме того, он тоже выпил много вина. Лицо у него посинело и сморщилось от страха, как гриб-сморчок. Глядя на него, и Карабас Барабас застучал зубами <тоже, вероятно, пломбированными. – А.К.>. – Открой тайну, – опять завыл таинственный голос из глубины кувшина, – иначе не сойдёшь с этого стула, несчастный! – Карабас Барабас попытался вскочить, но не мог даже и приподняться. – Как-ка-какую та-та-тайну? – спросил он, заикаясь. – От ужаса Дуремар медленно полез под стол. У Карабаса Барабаса отвалилась челюсть. – Где находится дверь, где находится дверь? – будто ветер в трубе в осеннюю ночь, провыл голос…». Интересно, что сравнение со звуками, раздающимися ненастной порой в дымоходах и вытяжках, используется и при описании первичной реакции Семёна Левитана на слова таинственного внутреннего собеседника: «…когда голос завыл в моей голове, это было… Даже не знаю, как передать. Как будто бригада зэков, которая строила мою одесскую квартиру, вдруг воскресла, проложила инфернальный дымоход между моим носом и ухом – и в нём загудел страдальческий ветер ада».

Художественный метод Пелевина, реализованный в «Ананасной воде для прекрасной дамы», нельзя вместе с тем сводить лишь к сюжетному и образному «инфантилизму»: сознательному или бессознательному воскрешению бестселлеров советского детства. В новом сборнике Пелевина продолжает действовать что-то вроде биогенетического закона Геккеля, подразумевающего быстрое и краткое повторение филогенеза в онтогенезе. Иными словами, развиваясь от главы к главе, «Ананасная вода для прекрасной дамы» повторяет те литературно-идеологические формы, которые усваивались её изготовителем на протяжении всего жизненного пути.

Так, «Советский реквием», образующий смысловое ядро повести «Зенитные кодексы Аль-Эфесби», салютует рассказу Борхеса «Deutsches Requiem» и одновременно преподносит в художественной упаковке некоторые ключевые положения «Доктрины шока» Наоми Кляйн. Чтобы убедиться в этом, обратимся для начала к характеристике советского проекта в тексте Пелевина: «Весь двадцатый век мы, русские дураки, были генератором, вырабатывающим счастье западного мира. Мы производили его из своего горя. Мы были галерными рабами, которые, сидя в переполненном трюме, двигали мир в солнечное утро, умирая в темноте и вони <последним человеком, польстившимся на такую неблагодарную работу, был нынешний премьер-министр РФ. – А.К.>… Советская власть клялась освободить человека из рабства у золотого тельца – и сделала это. Только она освободила не русского человека <…>, а западного, которого капитал был вынужден прикармливать весь двадцатый век, следя за тем, чтобы капиталистический рай был фотогеничнее советского чистилища».

А теперь, оставив на совести редактора книги непонимание разницы между «адом» и «раем», процитируем соответствующие рассуждения канадской журналистки: «Когда холодная война была в полном разгаре и Советский Союз сохранял дееспособность, люди по всему миру могли выбирать (хотя бы теоретически), какую идеологию они хотят себе «купить»: существовало два полюса и богатое пространство возможностей между ними. Это означало, что капитализму приходилось бороться за потребителей, искать нужные стимулы и выпускать хорошую продукцию <…>. Фактически все достижения капитализма к середине века (Сакс это называет «нормальным» капитализмом): защита прав трудящихся, пенсии, государственное здравоохранение, поддержка беднейших граждан в Северной Америке – всё это породила та же самая прагматическая потребность идти на значительные уступки перед лицом сильного левого движения».

На вопрос о том, чем обернулось крушение Советского Союза для человечества в целом, Пелевин и Кляйн тоже отвечают практически в унисон. Разница заключается исключительно в «коэффициенте» метафоричности. У Пелевина он, понятное дело, достаточно велик: «…уже видно, куда поворачивает мир. Сначала Европа, потом Америка – международным ростовщикам больше не по карману вас кормить, двуногие блохи. <…> Советские рабы не станут умирать в своих рудниках и окопах, чтобы сделать ваш мир чуть уютней. Скоро, очень скоро над вами нависнет слепой червь капитала, смрадный господин вашего мира, от которого мы, оплёванные и оболганные дураки, защищали вас весь двадцатый век. <…> Нас ждёт новый тёмный век, в котором не будет даже двусмысленного христианского Бога – а только скрытые в чёрных водах транснациональные ковчеги, ежедневно расчёсывающие своими медиащупальцами всю скверну в людях, чтобы обезопасить свою власть». А у Кляйн последствия распада СССР описаны в рамках тех дискурсивных правил, которые приняты в социологических трактатах и экономических исследованиях: «…в новых условиях капитализм внезапно получил свободу обрести свою самую дикую форму, и не только в России, но и по всему миру. С падением Советов свободный рынок обрёл полную монополию, а это означало, что с «помехами», которые нарушали его совершенное равновесие, можно было больше не считаться. <…> Нормальные европейские страны (с мощной системой социальной защиты и охраны труда, с сильными профсоюзами и общественной системой здравоохранения) возникли в результате компромисса между коммунизмом и капитализмом. Теперь же нужда в компромиссах отпала, и все эти смягчающие капитализм социальные меры оказались под угрозой в Западной Европе, как они стояли под угрозой в Канаде, Австралии и США. <…> По своей сути такое освобождение от всех ограничений и есть экономика чикагской школы (которую также называют неолиберализмом, а в США – неоконсерватизмом): это не какое-то новое изобретение, но капитализм, лишённый кейнсианских атрибутов, капитализм в монополистической стадии, система, которая сама себя освободила, – и теперь ей не нужно бороться за потребителей, она вправе быть антисоциальной, антидемократической и хамской, если того пожелает».

К сожалению, характеристика эта вполне применима и к творчеству Пелевина. Ведь и ему, надо признать, уже давным-давно не нужно бороться за потребителей: читатель если и не купит его новую книгу, то уж скачает её наверняка. Прекрасно понимая такое положение дел, Пелевин ощущает полное право быть и повторяющимся, и предсказуемым, и впадающим в детство. Тем более что условиям контракта с «ЭКСМО» это, видимо, не противоречит.

Алексей КОРОВАШКО,
г. НИЖНИЙ НОВГОРОД