Изумляемся вместе с Сергеем Шаргуновым

№ 2011 / 27, 23.02.2015

«О, Гос­по­ди! Ка­кая честь! Ка­кая не­за­слу­жен­ная ми­лость: я знаю рус­ский ал­фа­вит!»
Так вос­кли­цал в од­ной из сво­их по­ве­с­тей пи­са­тель Сер­гей До­вла­тов.
Здесь пред­став­ле­на фи­ло­ло­ги­че­с­кая про­за До­вла­то­ва

Сергей Довлатов: грозное обаяние пловца

«О, Господи! Какая честь! Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!»

Так восклицал в одной из своих повестей писатель Сергей Довлатов.

Здесь представлена филологическая проза Довлатова – представлена чрезвычайно полно: рецензии, отзывы, выступления о литературе, статьи и заметки. И можно убедиться, что и в статьях он продолжал быть писателем. Довлатов рассуждает о Пушкине и Толстом, Кафке и Хемингуэе, Солженицыне и Синявском, Шемякине и Лимонове.

Тексты не равноценны, где-то ощущается поспешность и, может быть, излишняя комплиментарность, но всё-таки как правило везде – боль, смех и свободная мысль. Довлатов равно чурался «советского и антисоветского» в их истеричном изводе. Ему приходилось кривить душой, выпуская тексты в Советском Союзе, но, приехав на Запад, он столкнулся с другой цензурой, более тонкой, но тоже идеологизированной. Подробно и хорошо, с блестящим юмором он рассказывает об этом в прозе, а в статьях в основном отмечает диктат «коммерческой целесообразности»: рынок определяет, какие книги писать выгодно, а какие – нелепо.

В сборник включены исключительно вещи, написанные и произнесённые Довлатовым в эмиграции. Вероятно, так правильно. Но Довлатов дважды в сборнике для чего-то повторяет, что в Советском Союзе у Бродского вышло не менее семи оригинальных стихотворений. Интересно было бы почитать, что сам Довлатов писал в Союзе – например, его повесть из журнала «Юность». Тем более, в своём предисловии филолог и профессор Игорь Сухих кое-что цитирует. Вот, например, как красиво в 1971 году в ленинградском журнале «Звезда» писал Довлатов рецензию на одного советского автора:

«Есть какое-то грозное обаяние в тёте Насте с её одинокой преданностью вере».

Грозное обаяние. В самом Довлатове тоже очевидно грозное обаяние. Могучий великан, любитель лихой жизни, служивший конвойным в лагере, он презирал тесные рамки окололитературных фракций и не любил, когда на него давят. Довлатов – это тяга к простору, весёлая брутальность и горечь одиночества. В статьях он провозглашает первичность эстетизма, высмеивает гражданскую суету, что, конечно, в то время звучало вызовом для всех.

Довлатова восхищает в Америке отсутствие хамства. Особенно – магазинного. Слово «хамство» не мог перевести студентам Набоков. Встречаются наглость и грубость, могут ограбить, но от хамства, ставящего в тупик и мгновенно обезоруживающего, писатель отвык. Но одновременно он обращается с письмом к друзьям-литераторам, которые идеализируют Штаты и думают сюда перебраться, чтобы обрести свободу. По мысли Довлатова, закрытость советского общества рождает галлюцинации.

«Боюсь, что многие из моих друзей, оставшихся в России, всё ещё находятся во власти иллюзий как насчёт собственной гениальности (поскольку возможностей у них там не прибавилось), так и по части райской жизни на Западе».

А вообще, книга Довлатова полна волшебных и остроумных художественных наблюдений и нервных, по-честному нервных замечаний.

Довлатов был пловцом против течения. Иногда уставал, ложился на спину, немного плыл по течению. Потом опять плыл против. Наверное, и то, и другое можно лучше всего увидеть именно в сборнике его статей.

^{Сергей Довлатов. Блеск и нищета русской литературы. СПб: Азбука-классика, 2011.}

---

Анна Старобинец пророчествует о будущем

Анна Старобинец, хоть и юна, написала уже несколько вполне успешных книг. Их называли «ужастиками», но новую книгу, очевидно, нужно причислить к разряду антиутопий. Впрочем, это тоже хоррор, только масштабно-социальный.

О чём «Живущий»? О том, что же делать людям со смертью. И можно ли как-то вытеснить неотвратимость смерти в эпоху изощрённых технологий.

Читая «Живущего», в первую очередь вспоминаешь замятинское «Мы». В царстве Замятина была непробиваемая стеклянная стена, у Старобинец – под гнётом «совершенства» оказался весь мир, и на лице у каждого – зеркальная маска. Всяк занимает свою ячейку в глобальной сети – социо. Из социо можно выскользнуть лишь на полчаса, через сорок минут тебя насильно туда вернут.

Будучи кретином, я не до конца постиг всю концепцию антимира, нарисованного Анной, но это говорит в пользу автора – слишком серьёзно, продуманно до мелочей изображена та реальность, в которой повествование ведётся от имени живущих в ней.

В мире будущего люди не ладят с животными, но дружат с насекомыми. Здесь всем вдалбливается доктрина, будто человечество есть неизменный, воспроизводящий себя организм – Живущий. Сексом занимаются в «зоне Воспроизведения», а умирают в «зоне Паузы», куда рекомендуют отправляться после сорока пяти, а принудительно в Паузу окунают после шестидесяти.

Здесь всегда – три миллиарда. На место умирающего приходит новорожденный.

Планетарная идея в романе Старобинец – своеобразно истолкованная вера в реинкарнацию. Правда, человек всякий раз перевоплощается в человека. С тем же инкодом, под прежними цифрами. В таком мире нет места любви и индивидуальности. Милая мама, ушедшая в Паузу, при попытке снова повидать её через годы оборачивается неприятным дубликатом, чужой и потной девочкой.

Между тем, доктрине бессмертия в мире Старобинец посвящены даже мультики, чем-то напоминающие нынешние. Вместо лунтиковского «Я родился» разноцветный шар Живуш произносит зловеще-оптимистичное: «Смерти нет».

«Рыбеш говорит: «Ты хочешь, Волчунья, чтобы тебе помогли?» Волчунья кивает, и друзья несут её к озеру и кладут прямо в воду. Она уходит на дно. Пара больших пузырей – и её больше не видно. Друзья встают в круг, улыбаются и начинают хлопать в ладоши».

Интрига романа в том, что после оргии на Фестивале Помощи Природы внезапно родился лишний, неучтённый человек. Некто без номера. Нулевой. Зеро. Теперь весь мир вертится не вокруг доктрины «Живущего», а, так сказать, около ноля. И понятно, что вскоре этот мир начинает трещать и дымиться – его корёжит реально и виртуально.

«Система сообщает о серьёзной угрозе спокойствию, стабильности и целостности Живущего».

При всей затейливости и фантастичности сюжета книга Анны Старобинец, по-моему, актуальна. И в той части, где показана крепость контроля, и там, где живописуется бунт. Достаточно вспомнить попытки различных начальников взять под колпак Интернет или феномен твиттер-революций, прокатившихся по африканскому континенту.

А уж если вспомнить большие кошмары и порывы двадцатого века, то к Анне следует прислушаться, как к пророчице. Кто его знает, сколь страшны и размашисты будут проекты, нацеленные на главное – отодвинуть страх смерти.

^{Анна Старобинец. Живущий. М.: Астрель, 2011.}

---

Александр Проханов обожествляет краски

Это автобиографическая книга писателя Александра Проханова.

В романах Проханова всё слишком серьёзно и выспренне, и порой недостаёт важнейшего качества его устной речи – острого живого юмора, иронии и самоиронии. Но эта книга читается быстро и с интересом, текст лёгок и прозрачен. Дело в том, что Проханов книгу наговорил. А говорит он отлично. Получилась динамичная современная проза.

Проханов рассказывает всё то, что можно найти в его бесчисленных интервью, да и в книгах, и в биографии, написанной Львом Данилкиным. И всё же хочется читать снова. Книга Проханова – о приключениях. Жизнь как приключение.

Здесь есть все ключевые сюжеты прохановской судьбы: игра в футбол черепом на кладбище, работа лесничим, вхождение в литературу, Юрий Трифонов, застолье у Михаила Шолохова, «Литгазета» с легендарными Чаковским и Сырокомским. Китайские солдаты, убитые на границе, когда «красная звезда стреляла в красную звезду». Поездки на космодромы и глобальные стройки. Путешествия на войну: в Афган, в Никарагуа, в Кампучию. Чернобыль после взрыва. Наконец, большая политика: создание своей газеты, участие в двух исторических драмах – 1991 и 1993 годов. Чеченская война.

Проханов запомнил и зафиксировал множество выпуклых – жутких и прелестных – деталей, по которым и выстраивает летопись своей жизни. Забавно, что поворотные моменты всё время связаны с животным, нечеловеческим миром. Плачущий кровавыми слезами чёрный бегемот, в которого угодил снаряд. Жёлтый крокодильчик, сражённый во время пулемётной стрельбы. Клин журавлей над Парламентом в Москве «в зелёном каменном небе» накануне расстрела здания из танков. Спелость и гниение. Всё рядом. Вот природное, сочное, победное. А вот гибнущее, обречённое, мучительное. Продолжение бунинской алчности до самых резких и ярких красок мира. В этом предельном эстетизме мало гуманизма, но очевидна жажда земного бессмертия. Недаром Проханов цитирует по-своему жестокую фразу древнего летописца, которую в «Жизни Арсеньева» в свою очередь цитировал Бунин: «Вещи и дела, аще не написании бывают, тмою покрываются и гробу беспамятства предаются».

И, конечно же, книга заполнена бабочками. Бабочкам посвящена отдельная глава. Он восхищён ими, даже пьющими ядовитый нектар из воронок, оставленных радиоактивными бомбами. Проханов любит бабочек, как и жизнь, странною любовью. И любит, и губит.

«Я поймал её среди этих джунглей африканских. Штаны были изодраны в клочья, кровоточили раны, и по ним ползали чёрные, страшные муравьи, которые меня грызли. Я разделся, сбрасывал с себя этих муравьев. И только когда освободился от последнего, умертвил эту бабочку».

В наговорённой книге есть постоянные идеи Проханова. Он имперец, советский и русский патриот. Однако в этой книге он особенно явно предстаёт эстетом. Не просто художником, а эстетом. Человеком, обожествляющим краски.

Не случайно книга, где есть и стихи, и интересные фотографии, завершается стихотворением «Вместо эпилога», вполне легкомысленным и декадентским, а потому особенно честным:

Век мой вскрикнул, вспыхнул и умчался, И растаял где-то вдалеке. Я в саду сиреневом качался В клетчатом дырявом гамаке.

^{Александр Проханов. Хождение в огонь. М.: Молодая гвардия, 2011.}

---

Сергей ШАРГУНОВ