Не на небе – на земле…
№ 2011 / 29, 23.02.2015
Году в 1980-м Виктор Петрович Астафьев после долгой войны, жизни на Урале и в Вологде вернулся в Сибирь, в родную Овсянку. И я поехал навестить его. Сибирь была для меня только слово да некогда всеобще любимый фильм «Сказание о земле Сибирской»
Году в 1980-м Виктор Петрович Астафьев после долгой войны, жизни на Урале и в Вологде вернулся в Сибирь, в родную Овсянку. И я поехал навестить его. Сибирь была для меня только слово да некогда всеобще любимый фильм «Сказание о земле Сибирской» с патетической характеристикой этой земли: «неведомая, дикая, седая…»
Красноярский аэропорт был в ту пору в самом городе на Казачьей горе, и я как вышел, так и ахнул, увидев внизу в чаше город, разбег увалов и тайги за незримым Енисеем, какую-то сразу необъятную даль. Вот, значит, что такое Сибирь! Прямо с порога в сердце – ничего и в слова переводить не надо.
 |
Было начало лета. Виктор Петрович сразу потащил меня в свою тайгу на речке Мане. Я впервые увидел жарки и заметался в бессилии, уже чувствуя, что мне не описать их, не передать по возвращении домой этого цвета, а значит, и не рассказать Сибири. А уж когда увидел алую саранку, то и вовсе расстроился. Ну, что это такое? Ведь этого не написать, не снять, никакая фотография не передаст. А Виктор Петрович только смеялся, только глядел победно, будто и небо, и цветы, и прекрасная Мана были делом его рук. И будто гладил каждую травинку и тоже, видно, ещё не мог наглядеться.
Потом я буду видеть эту тайгу в его повестях, узнавать её в байкальских пейзажах Валентина Распутина и Леонида Бородина, в доверчивых, детски открытых стихах иркутского поэта Михаила Трофимова, который всегда уважительно и серьёзно здоровался с лешими, водяными, баннушками, так что мне казалось, поживи я тут подольше, я тоже стал бы узнавать их в лицо.
Небо здесь действительно было дальше, зато земля ближе, зато тайга рядом, не по соседству, а прямо в сердце, в дыхании слова и мысли. Человек живёт ею, даже не думая о ней, потому что она для него воздух и кровообращение. И потому, скажем, название великой книги А.Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» и хорошо, да у самих славян вызвало бы улыбку. Разве в песне, пословице, сказке – воззрение? Там счастье и ужас, любовь и сердечное чувствование, волшебство и подсказка. Там обавники, колдуны, там нечистая сила и небесное заступничество.
Потом уж, когда учёные придут, когда явятся на месте живой сказки труды Ф.И. Буслаева и А.А. Котляревского, А.Н. Пыпина и В.Я. Проппа, сама она присмиреет и «застесняется», и хоть старая сказка ещё будет рада выйти в записях В.И. Даля и П.И. Якушкина или позднее выбежать к М.Пришвину или С.В. Максимову, но новая станет складываться реже.
Но, слава Богу, пока земля и тайга, пока тёмные воды и светлые небеса, пока деревенские хитрованы и простые сердца ещё живут своим порядком, то и сказывание, и словесное чарование всё нет-нет и выйдут редеющим, но всё прекрасным цветком, как являлось чудо древнего слова в сказаниях М.Д. Кривополеновой, Махонькой, как ласково звали её за рост и незаметность, дивясь, как в этом малом сосуде помещается великое сокровище народной памяти. А там подоспел Б.В. Шергин, которого уж и кино наше сказочное подхватило, так что ни дети, ни взрослые оторваться не могли от его «Золочёных лбов», где «царь да ишо один мужичонко исполу промышляли». Ну, эти посказовщики – люди северные. Там «крепости» не было, и вольный дух дольше держался. А только в Севере ли дело? А были бы они такие-то без орловского Н.С. Лескова с его «Левшой» и «Тупейным художником». И был ли бы без Лескова уральский П.П. Бажов с его малахитовыми мастерами и «хозяйками Медной горы», которые так держали русское сердце в трудный час, что Сталин посреди великой войны дал «Каменному цветку» Сталинскую премию. Понимал Иосиф Виссарионович, что бывают дни, когда слово любви и веры – лучшее оружие и прямое условие победы.
А «вологодские-то бухтины» В.И. Белова чем были, как не деревенскими сказами, хоть вроде и замешанными на «голой правде»? А коли заглянете в «Тетиву» В.Б. Шкловского, так узнаете, что в родне у сказки Дюма и Жюль Верн, Лоренс Стерн и Герман Мелвилл, и такие русские чудеса, как «Капитанская дочка» и «Хаджи Мурат».
Теперь уж сказ больше памятью живёт, литературу в себе слышит и уж больше писаным, чем устным выходит к человеку, но дела своего не роняет, как в горьких, чаще уж иронических сказах тверичанки И.Собакиной, где падающая колхозная жизнь ещё норовит ухватиться за слово и удержаться им. А то выйдет сказ и формой хранения предания, дорогой памятью недавнего исторического бывания, которое сказом удерживается вернее, чем прямым документом, как удержался староверский быт пермяков в сказах физика Валентины Овчинниковой, укрывшейся под псевдонимом Евдокия Турова. Разогни любую страницу её «Кержаков», и время остановится, как «во времена царя Гороха, когда людей было не много». Ну вот, рассказала Федосья Тунова деревенским девкам, что видала в лесу девку огненную, которая всех пожечь грозилась, а потом ушла в чёрный столб тучи. «Только круг на земле остался, чёрной, чёрной круг, земля горелая дымит. Ну, сколь у девок ума? Айда в лес, круг глядеть. И верно, круг есть, дымится ещё маленько. И уголья будто притоптаны. Ясно дело, раз та халда плясала, вот уголья и притоптаны. Завизжали да в деревню. До деревни добежали, ещё девок увидали, с теми пошли глядеть, визжать и обратно бежать».
…Тянется, тянется сказовая ниточка от «цветников» и «изборников», «азбуковников» и «синопсисов», тянется без останову, как живой ручеёк народной памяти, и до нас дотекает. Разве что теперь уж как про царя Гороха вспомнишь, так не скажешь как встарь, что при нём «народу было не много». Как на нынешнюю деревню поглядишь, да со старой посравнишь, так и увидишь, что при царе Горохе как раз народу было что гороху. И на всех хватало и чудес, и тайн, и нечистой силы, и Божьего благословения.
Мне показалось отличным знаком, что заговорили мы с издательством о книге сказов Таисьи Пьянковой1 (звонок издательский застал меня при нынешней технике) в широком поле за Пушкинскими горами, откуда, коли на цыпочки привстать, можно и Михайловское, и Тригорское увидать, а коли малость подрасти, то, может, и саму Сибирь. Я как раз тогда по дороге пермскую-то Евдокию Турову и читал. И не мог нарадоваться тому, что читаю перед пушкинскими глазами, и он первый смеётся и радуется. И вот, значит, и Таисья Пьянкова, которую я в ту пору не знал, тоже Пушкиным была благословлена. И мне уже не терпелось дождаться рукописи и хотелось, чтобы она была хороша, достойна этих святых полей и этого, не сибирского приветного, колыбельного неба над полем, которое будто каждого человека держит в ладонях – зря, что ли, у Пушкина-то в роду было двенадцать святых?
И я даже засмеялся, когда рукопись пришла, и я увидел её название – «Онегина звезда» (ну как тут было без Пушкина?), и прямо с первой страницы и полюбил. Послушайте-ка начало-то:
«В стары-то времена к нечистой силе кой-то стороной всякую быльницу притуляли. Навроде прокоптят её дымком небылицы, чтобы со временем не иструхлялась и до внуков-правнуков дошла в целости-сохранности – не в устрашение умам, а в полноту разума.
Нужды великой не было ходить за надумками по свету. Сами краснословьем могли одарить дорожного человека да и к своей памяти привязать сказанное кем. Вот и выходило: спал Егорий на своём подворье, а шли к нему сны с любой стороны».
Это, конечно, игра, счастливая филология, фольклорная ярмарка, когда ничего не жалко – сразу весь «товар» в глаза: ослепить, удивить, восхитить. Подлинно сразу видно, что и сама счастлива, что чудо докатилось до нынешнего дня с поры, когда «сказителей разных было в каждой хатке по охапке, в каждой землянке по вязанке». И самой не надо «за надумками по свету ходить». Только бы, думаю, не устала, свободы не потеряла, не ударилась в «инвенции» и «вариации» при богатом-то опыте и высокой фольклорной школе (а уж узнал из Интернета, что сказительница и в Союз вступала по фольклорной части, не по «художеству»). «Театр» в этом случае скоро узнаётся и отваживает читателя.
А только чем больше читал, тем больше и радовался щедрости, счастливой неисчерпаемости. Рука сама тянулась выписать, запомнить, окликнуть кого-то рядом, поделиться: слушай – не переслушаешь: «Случай не ходит кучей», «кабы не «авось», куда бы лучше жилось», «ни кол, ни лучина – одна кручина», «и примет-то у нас душа да тело», «уж тогда хватится, когда голым катится» (про нас, по нас – русские дак), «ждёшь из лесу, а она из-под навесу» (это уж про беду нашу – известное дело), «ежели все в тузы, кто будет ломать картузы» (а это уж и вовсе прямо сегодня, когда мы все в «господа» вышли).
При нашей сегодняшней выморочной, почти отравленной речи, которой мы «дышим», этот ликующий словарь очищает лёгкие, как дыхание лесного утра. Ну, и конечно, ведьмы, оборотни, кикиморы, «земляные дедушки» и «чёрные барыни» в каждом сказе стеной, словно тоже истосковались по нам за долгую разлуку, по родному углу соскучились – не успеваешь дверь отворять. И ведь правда, будто просыпаешься после дурного сна и начинаешь вспоминать себя, своё такое недавнее языческое детство. В особенности мы, деревенские люди (а мы, кто постарше, в общем, все ещё из деревни, из пушкинского эпиграфа ко второй главе «Онегина» «О, rus!.. Hor. (О, деревня!.. Гораций) О Русь!»).
И у нас в развалинах старых мельниц лучше было лишнего не мелькать и по сторонам не глазеть, и в речные омуты не заплывать, в лесных буераках держать ухо востро – всё с наступлением ночи или в одинокий час наполнялось тайной и начинало глядеть древним ужасом. Поневоле глаза к небу не поднимешь, а загородишься «чуром» и бегством. И как-то разом увидишь, что все мы – и самые православные – всё немного язычники и навсегда дети, что В.В. Розанов назвал чуть не с определённостью формулы: «Язычество есть младенчество человечества, а детство в жизни каждого из нас – это есть его собственное язычество. Так что мы все проходим через древних богов и знаем их по инстинкту». А если сказать словами Т.Е. Пьянковой, то мы все «старому роду являемся закатным лучом». И тоже перекреститься-то на храм перекрестимся, а всё подождём, пока чёрная кошка дорогу переходит. И под благословение подойдём, а от бабы с пустыми вёдрами всё-таки отворотимся. Как у неё бабы обмоют покойника, а обмылок спрячут («от мёртвой косточки средство верное») и за пятки покойника подержат («чтобы ночью не блазнился»), а потом и отпоют, как положено.
И вроде по всякому сказу дело давно было, «не в нашей деревне», а всё будто и у нас сегодня. Сказ он сказке родня, а там всякое «жили-были» и «долго ли, коротко ли» всегда за сегодняшним окном стоит, потому что держится какой-то вечной праправдой. Да и опять всё озаряет, просясь «под язык» (вслух прочитать), ручьистая лёгкость, покладливость слова и как будто всё время чуть заметная улыбка современного человека, не забывшего в отличие от нас народного сердца в себе.
Может, потому, что жизнь к писательнице с молодых лет часто была боком, ей за всех детей и навсегда уже хотелось, чтобы хоть к другим она лицом была. И оттого она всем несчастным своим героям и героиням, особенно обойдённым судьбой, властью своего волшебного дара непременно алмаз с кулак, золотое перо или красоту ненаглядную подарит. И слово оттого так и послушно ей и любимо ею, что оно в разные часы не «работой» было, а семьёй и домом, долгим родом и Родиной. И потому найди-ка теперь шов между подслушанным и своим, прочитанным и рождённым. И само поневоле при чтении шепчется слово Арсения Тарковского, словно о ней, – «я – ветвь меньшая от ствола России». Тут сказ и сказка уже сами за неё цепляются – пожить и продлиться. Да и добрую старую мораль, которая в мире пошатнулась, с собой привести. Хоть «Тараканью заимку» прочитайте, где почти смеётся от радостной свободы послушный дар сказительницы – такой там сойдётся на одну добрую душу пустой цветистый хоровод беспутных характеров – хоть на выставку: все говоруны, и всяк свой порок в павлинью философию одеть норовит.
Вообще герои Пьянковой за словом в карман не лезут: один скажет ловко, другой – того ловчее, как вон в «Паромщиковых бреднях»:
– Прихватил копыл, да про хозяина забыл.
– Намекать-то намекай да подале отбегай.
И пойдут плести, пока у тебя голова не закружится. Чего дивиться – одного народа люди, одной жизни и одного неба – не за морем росли. И ведьмы с колдунами и всякой чертовщиной – тоже всё свой тёмный брат, не римские «лары», и с ними и шутят с домашней простотой: «Водяной да водяной, приходи-ка ты за мной. Мы, надёженька, с тобой воденяток заведём». Не захочешь – придёшь.
И я улыбаться-то улыбаюсь, но и от чуть слышной горечи отделаться не могу – как-то тайно слышна она здесь, как во всякой русской сказке, которая часто рождена несладкой судьбой, которая только русскому человеку и выпадает. И злой или пустой человек не зря часто побаивается её зоркого глаза и слова, чтобы не услышать ненароком «ты, дескать, Кузьма, ни носок, ни варежка, ни пирог, ни шанежка», потому что за таким приговором народная требовательная цельность стоит, которая полову от зерна скоро отвеивает. А мы все нынешним днём часто «ни пирог, ни шанежка». И всякий сказ тут внимательным-то сердцем прими – и увидишь себя в честном зеркале, отчего так и тянет с каждым героем подольше побыть и хоть всю книжку пересказать, да вот она – перед читателем. Что его задерживать, когда он уж сам торопится.
Слава Богу, всё не оставляет нашу жизнь высокое милосердие, раз сказы и баянья не уходят из нашего языка. И Господь, хоть Его тут поминают редко, храня заповедь не поминать Его имени всуе, всё сеет по Руси благословенный дар складного памятливого слова и живого предания, чтобы и мы лучше помнили, чьи мы дети. Однажды мы обязательно увидим, что с каждым сказом о земном и близком и высокое небо склоняется к человеку всё бережнее, обнимая Русскую землю от моря до моря. А там «добрым молодцам урок», для которого и говорится уветливое слово сказа, глядишь, вернёт нашему сердцу и повреждённую суетным днём цельность, и завещанное нам Богом пушкинское единство.
1 Таисья Пьянкова. Онегина звезда. Сибирские сказы. – Новосибирск: Приобские ведомости, 2011.
Валентин КУРБАТОВ,
г. ПСКОВ
Добавить комментарий