"Когда поэты были большими", а дети хорошими

№ 2011 / 33, 23.02.2015

Ра­но или по­зд­но все мы воз­вра­ща­ем­ся к дет­ст­ву. Оно пи­та­ет и од­но­вре­мен­но от­рав­ля­ет нас. Мы бе­жим от не­го, но в то­же вре­мя хо­тим со­хра­нить хо­тя бы не­боль­шую его часть в се­бе.

Рано или поздно все мы возвращаемся к детству. Оно питает и одновременно отравляет нас. Мы бежим от него, но в тоже время хотим сохранить хотя бы небольшую его часть в себе.


Наверное, поэтому рассказов и стихов о детстве сегодня предостаточно. Несмотря на то, что в литературных кругах бытует мнение, будто писать о нём хорошо может каждый, что, конечно же, спорно.


Впрочем, эта тема нынче действительно пленяет разнообразием. Хотя лёгкости, присущей ребяческому сознанию и мировосприятию, в ней мало.





Так, детскость совсем неожиданно прорывается во взрослом рассказе Владимира Михеева «Для луны – облако, для цветка – ветер» («Звезда», 2011, № 7). Главный герой Гриня, мужчина, но по внутреннему своему ощущению, скорее, мальчик, лет четырнадцати-пятнадцати. Хоть уже и отсидевший «за дело», горе-бизнесмен, мы застаём его в лихой час жизни, когда он размышляет о Пути Воина, умирающем отце, не сложившейся жизни и первом своём Учителе – дяде Владиславе Аркадьевиче, а так же бежит от преследователей, недавно пристреливших его приятеля-подельника.


Рассказ многоплановый, на поверхности – рассуждение о дзене, «главном сокровище Востока» и «философия Воина – сакральном ядре дзена». Как это ни странно Гриня принял на веру разглагольствования писателя-неудачника Владислава Аркадьевича о «недуальности мира» («фуни»), о «пробуждённом сознании», постигшем «безмыслие» («мунэн»), о сакральных вибрациях…» И пытался применить теорию к жизни. В итоге загремел в каталажку.


На втором плане сам писатель, серый, неприятный, жестокий. Его вечная злоба и зависть ко всему яркому, отличному, живому порождает в нём и окружающих только ненависть. Впрочем, и она не сильно-то жизнеспособна. Так, теплится и разгорается время от времени. И даже смерть брата (отца Грини) заставляет Владислава Аркадьевича завидовать ушедшему, только потому, что тот, как ему кажется, обрёл настоящее знание в последние свои минуты.


Однако именно незрелость Грини привносит в рассказ нечто тёплое и детское. Михеев хорошо описывает то, как Гриня колеблется и борется с желанием рассказать дяде о себе, и всё же решает не откровенничать. Задевает и полное писательское равнодушие Владислава Аркадьевича к настоящей жизни, видимая ирония, порождающая скрытую злость. И хоть автор рассказа не позволяет своему герою возвращаться в прошлое (в воспоминаниях Гриня идёт не дальше своей неудачной женитьбы), а всё же детство (возможно, оттого, что рядом родители и «учитель», да и место действия знакомо чуть ли не с рождения) волей-неволей проступает, как переводная картинка.


Немного по-другому о взрослении рассказывает Сергей Новосёлов в прозаической подборке «Маленькие арбузы» («Нева», 2011, № 7), в миниатюре «Квартиры», кстати, автор впервые публикуется в этом толстом журнале. Рассказчик-повествователь всего-навсего перечисляет квартиры, в которых ему приходилось жить и которые он, так или иначе, знал. Впрочем, повествование неровно и стилистически сбивчиво. Особенно в последних предложениях.


Однако герой Новосёлова совершает круг. Сначала он вспоминает своё детство, призрачное, неуловимое, живущее где-то в глубине коммуналки, но по-своему светлое, хоть и не очень счастливое: родители отдалились, и мать завела любовника. В итоге, отец запил, ушёл из семьи и женился второй раз. А герой повзрослел и переехал. Впрочем, как он заверяет в финале, спустя время, вернулся домой и уже два года живет «у матушки на квартире с её мужем. Нам там тесно, но мы терпим». То есть, по сути, опять всё то же стремление возвратиться в прошлое, задержать своё детство, а по возможности остаться в нём навсегда.


Иной подход у Ольги Иженяковой (подборка «История болезни», та же книжка «Невы», рассказ «Великолепное сырьё», этот автор тоже печатается в журнале впервые). Проза Иженяковой чем-то напоминает новый реализм, однако всё портит финал рассказа, в котором писательница просто пожалела свою героиню. Не очень удачно и название, попахивающее второсортной журналистикой.


Сюжет прост. Главный персонаж – девочка Галя, ученица музыкальной школы, инфантильная, как и её непутёвая мать, мечтательница. Занимается музыкой, хочет написать своё произведение, однако постепенно не только забрасывает музицирование, но и учёбу, и что весьма символично – разбивает пианино. Однако связывает это она с появлением в их жизни зэка Зырянова, совершившего две ходки, и не понято чем приглянувшегося матери. «Многие удивлялись, что в нём мама нашла, а мне кажется, мама и сама не знала, так получилось, в нашей жизни появился Зырянов и стал нас учить уму-разуму. Он очень вкусно готовил и пил всегда крепкий чай – чифир. Я не знала, как себя с ним вести, ведь в доме у нас никогда не было мужчины, но он не растерялся, пока не попривыкнешь, сказал, зови просто Зырянов. Я, радостная, бежала из школы домой, спешила поделиться с ним своими делами, помню его реакцию на пятёрку за Листа, Зырянов сделал круглые глаза и спросил:


– А это ещё что за хрен?


Он и вправду милый. Так удивился, когда узнал, что у него баритон. Он даже на портрет Моцарта после этого сообщения стал смотреть уважительно». А дальше, что называется, пошло, поехало. Зырянов утопил хомяка с приплодом, приучил мать к алкоголю, девочку к курению, начал домогаться падчерицы, в итоге та потеряла интерес к музыке, жизни и завела себе такого же ублюдочного парня Серого, от которого сделала два аборта с трагическими последствиями.


То есть детство в данном случае автором берётся за идеальную точку отсчёта, героиня бежит из него, но до конца избавиться от него, равно как от своих постылых воспоминаний, крушения надежд, гибели мечтаний не может. И опять же внутренне так и остаётся по-детски инфантильной и незрелой. Тыкается по жизни, как слепой кутёнок, и постепенно катится по наклонной.


В итоги пьёт, работает на рынке, никаких особых взглядов на жизнь не имеет, то мирится, то ругается с Серым (который, уходя, всякий раз не забывает ограбить её и мать), а после очередного аборта не может иметь детей. Впрочем, героиня не очень сильно рефлексирует по этому поводу. Ведь Серый сожительствует с другой женщиной, которая рожает двойню и девушка каким-то фантастическим образом и путём таинственных махинаций (в рассказе они описаны мельком, что даёт понять авторское незнание вопроса) усыновляет детей. Финал получается скомканным, быстрым, неожиданным и неправдоподобным.


Хотя Иженякова неплохо стилизует повествование под речь девочки-подростка (Галю мы застаём примерно в средних классах, там же и заканчивается её душевное развитие).


Примерно такое же чёрное детство нарисовано и в повести Алексея Андреева «Экстремистки» («Октябрь», 2011, № 7), вот только его последствия куда круче, а итог сочинения намного плачевнее.


Но наиболее любопытно о «детской» теме и по-детски непосредственно повествует рассказ Владимира Елистратова «Дурачок Дима» («Нева», 2011, № 8). По сути, текст состоит всего лишь из одной сцены – драки. Во дворе живёт блаженный Дима, только его тут зовут по имени. Остальные дети носят клички «силач Сися, Федька-Пятно с большой родинкой на щеке, Филя-Сопля <…>, очень болтливая, но симпатичная Светка-Речёвка» и герой-рассказчик Пепперминт или же Вовка Хитрозадый. Впрочем, дурачка, которому на момент повествования лет двадцать пять во дворе не обижают, он своего рода достопримечательность, добродушное существо, отстающее в развитии, вечно улыбающееся и играющее с детьми в «дай сово-ибудь».


Он то и дело приставал к ребятам, а те приносили ему маленькие дары – сухарик, огрызок карандаша, жвачку, то есть что-нибудь незначительное, но дурачка очень радующее. Один только Дрын, донимал сумасшедшего Диму, за что был постоянно бит. Как раз одна из этих драк композиционно занимает в рассказе главное место.


После очередной попытки позлорадствовать над Димой, Дрына изловили, избили (в разбирательствах участвовала даже девочка) и накормили песком. Вроде бы совершено дело праведное. Ведь Дрын наказан за свою злость и издевку над беззащитным человеком. Как признаётся Вовка: «Мы хохочем. Хорошенький получается «вальсик». Речёвка танцует вальс с воображаемым партнёром. Пятно самозабвенно вертит головой туда-сюда. Я подвываю «Вихрем закружит белый танец!..» Всё зыкински…


Только вот: нам всё время мешает Дима, нудно тянет нас за рукава, за штанины, Речёвку – за юбку, пытаясь оттащить от Дрына, приговаривает, словно стараясь отвлечь нас от нашей мстительной вакханалии:


– Дай джювацку! Дай пияфка! Дай сово-ибудь!» То есть получается, что Дима таким нехитрым способом защищает своего обидчика, пусть тот и не заслуживает в понимании детей снисхождения.


А дальше выясняется, что ребята повзрослели. У Дрына бизнес, Пятно погиб в Чечне, да и у других судьба сложилась на свой лад, слава Богу, хотя бы живы. А Дима пропал. Мало ли что с ним сделали. Вот только двор как-то опустел, будто умер. Казалось бы, финал рассказа очевиден.


Но в конце происходит то самое волшебство, которого так ждёшь в детстве, и в юности, и даже во взрослой жизни. И порой оно действительно случается. Дух детства, непосредственности, возвращается во двор с одним из героев. Который, изведав трудности эмиграции, селится в своей старой квартире. А потом выясняется, что дурачок Дима, равно как и Пятно не умерли. Точнее, даже не так, они умерли физически для этой жизни и для своих друзей, но память о них, как и о самом детстве кануть не может.


А ещё во дворе рано или поздно появляются другие дети, и повзрослевший Вовка вдруг понимает, что всё вернулось на круги свои.


«Была весна. Май месяц. Я не узнал своего двора. Он ожил. Сирень снова отросла. Она вся пенилась фиолетово-белой пеной до третьего этажа. Качели починили и покрасили в несколько ярких цветов. По периметру новой сосновой песочницы плотно сидели детишки, человек десять. Смеялись. Вдруг из песочницы между детьми выскочил пёс. Дворняга, пегая, с доброй улыбчивой мордой. Пёс подбежал ко мне, боднул мне носом ладонь и бесцеремонно уткнулся носом в колени, как будто мы с ним сто лет знакомы. Я погладил пса. Он, виляя хвостом и улыбаясь, посмотрел мне в глаза и опять боднул ладонь носом, будто бы говоря:


«Ну дай сово-ибудь!”


– Димка! Димка! Не приставай к дяде! Иди к нам, Димка! – звонко крикнул рыжий парнишка из песочницы. Парнишка был похож на Пятно. Пёс лизнул мне руку и убежал к ребятам».


Тоже волшебство, только немного на другой лад есть и в стихах Андрея Коровина, подборка из цикла «Тихие песни» («Крещатик», 2011, № 2). Что-то неуловимое, странное и совершенно необъяснимое (а точнее, не поддающееся рациональной критике) живёт в этой поэзии.


Наверное, поэтому лирический герой Коровина рекомендует каждому следить за своим внутренним драконом, потому что тот в свою очередь наблюдает за нами. И не удивительно, что в этих текстах многое внешне кажущееся нелогичным, подчинённо какой-то странной внутренней (а скорее всего, даже детской, незамутнённой) логике.


Потому-то маленький Джек Лондон в нежном возрасте, по мнению Коровина, питался впрок букварями, а «потом на Аляске когда все умирали от голода / он почти ничего не ел / говорил: в детстве я съел очень много букв / они необычайно питательны».


И на самом деле не очень понятно, откуда берётся та удивительная и почти неуловимая магия стиха (как бы банально это не звучало), из парадоксальных ли утверждений, внешне простой лексики или этой нелогичной логике поэта (граничащей, с абсурдом, но всё же мало имеющей с ним общего), а может, потому что не только драконы живут среди нас… Ведь когда-то давно, возможно, в другой жизни (а тогда она точно была иной), все мы были маленькими, а вот поэты – большими:







когда поэты были большими


а земля – маленькой


они ходили по ней пешком


из города в город


из деревни в деревню


читали на площадях стихи


сражались на рыцарских турнирах


женились на самых красивых


девушках и принцессах


а потом снова уходили странствовать


ибо только любовь


и настоящие приключения


рождают настоящую поэзию



Ну, вы ж сами понимаете, и я уверена, даже помните то время, полное счастья и разочарований (впрочем, не таких разрушительных, как теперь)… Когда мир казался необъятным, люди бессмертными, а у детей всё было ещё впереди…

Алёна БОНДАРЕВА

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.