Юрий МАМЛЕЕВ. ВЕЧЕРНИЕ ДУМЫ

№ 2006 / 9, 23.02.2015

Михаил Викторович Савельев, пожилой убийца и вор с солидным стажем, поживший много и хорошо, заехал в глухой район большого провинциального города. Тянули его туда воспоминания.

Район этот был тусклый, пятиэтажный, но в некоторых местах сохранивший затаённый и грустный российский уют: домики с садиками, зелень, петухи, собачки и сны. Савельев, раньше не любивший идиллию, теперь чуть не расплакался. Был он на вид суровый, щетинистый мужчина с грубым лицом, но почему-то с весьма тоскливыми глазами. Денег у него было тьма, но он забыл о них, хотя они лежали в карманах пиджака – на всякий случай. Остановился он у знакомого коллеги, который, однако, укатил на несколько дней по делам. Денька три-четыре Миша Савельев бродил по городу, чего-то отыскивая, и почти ничего не ел – аппетит у него совершенно отнялся, как только он приехал в до боли знакомый город. За все три дня кряхтя выпил только кружечки две пива, а насчёт еды – никто и не видел, чтобы он ел. На четвёртый день, по связям своего приятеля, собрал он на квартире, где остановился, воровскую молодёжь, будущих убийц и громил – «нашу надежду», как выразился этот его приятель. Отобрал Миша только троих – Геннадия, Володю и Германа; все трое, как на подбор, юркие, отпетые, но тем не менее, исключая одного, ещё никого не зарезали, не застрелили, не убили, не изнасиловали. Почти невинные, значит, начинающие… Все они с уважением посматривали на Мишу – для них он был авторитет. Сидели за столом культурно, за чаем, без лишнего алкоголя. Из почтения к старшему. Сначала Михаил Викторович рассуждал о своём искусстве. Его слушали, затаив дыхание. У Гены сверкали глаза, у Володи руки как-то сами собой двигались, хотя сам он был тих, а Герман словно спрятал своё лицо – дескать, куда мне. Потом выпили помаленьку, по сто, и Михаил Викторович продолжил. – Ну, теперь, ребяты, вы поняли, кто я такой, – сказал он смиренно. – Но сейчас я расскажу вам историю, которая случилась в этом городе примерно пятнадцать лет назад и которую никто забыть не сможет, если узнает о ней. Приехал я сюда пустой. Бабки нужны были до зарезу. Жрать и пить хотелось – невмоготу. Тут навели меня на одну квартиру – дескать, лежат там иконы, рубли, золотишко и разные другие предметы роскоши. Я злой тогда был, беспокойный, крутой – и всегда хотел что-нибудь совершить, что-нибудь большее, чем просто ограбить. Ну, скажем, рот оторвать или ударить по башке, чтоб без понимания лежала, и изнасиловать. А тот раз, как на грех, топорик захватил. Очень аккуратный, маленький, вострый, с таким можно и на медведя идти. Вечерело. Я тогда ещё красоту любил, чтоб было красиво, когда на дело идёшь. Ну, чтоб луна там светила, птички пели… Ребята расхохотались, – Ты у нас, папаня, своеобычный, – высказался Володя, самый образованный. – Помолчи лучше, – оборвал его Геннадий, самый решительный. – Пойдём дальше, – заключил Викторыч. – Дверь в той квартире была для смеха – пнёшь и откроет пасть. По моим расчётам, там никого быть не должно. Захожу, оглядываюсь, батюшки, внутри всё семейство – и маманя тебе, и папаня, и ещё малец у них пятилетний должен быть, но я его не заметил. Маманя, конечно, в слёзы, словно прощения просит, но я её пожалел, сначала папаню пристукнул, он без сопротивления так и осел, а кровищи кругом, кровищи – будто на празднике. Маманя ахнула, ну а я аханья не любил. Парень я был наглый, осатанелый, хвать её топориком по пухлому лицу – она и замолчи. Лежит на полу, кровь хлещет, глаз вытек, помада с губ растеклась. Пнул я её ногой для порядка – и осматриваюсь, где что лежит. Вдруг из ванны, она в глубине коридора была, мальчик ихний выходит: крошка лет пяти, он ещё ничего не видел и не понял, весь беленький, невинный, светлый и нежненький. Смотрит на меня, на дядю, и вдруг говорит: «Христос воскрес!» – и взглянул на меня так ласково, радостно. И правда. Пасха была. Со мной дурно сделалось. В одно мгновение как молния по телу и уму прошла – и я грохнулся на пол без сознания. Сколько прошло – не помню. Встаю, гляжу – я один в квартире. Трупы – те есть, лежат тихие такие, даже тише, чем трупам положено. Дитя этого нигде нет. Я туда, я сюда, где дитё? Нет его – и всё. Ну, на нет и суда нет, не христосоваться же с ним после всего. Я, ополоумев, ничего не взял, смотрю в себя: аж судороги изнутри идут. И какая-то сила вынесла меня из этого дома… С тех пор три года никого не резал. Воровал – да, грабил, конечно, но мокрого дела избегал. Не тянуло меня на него. Года через три пришлось-таки одного дядю прирезать – иначе было нельзя. Пришёл домой – плачу… Тут исповедальный рассказ Миши Савельева был прерван смехом. Хохотали ребята от души. «Ну и дед», – подумал про себя Володя. Михаил Викторович на их смех, однако, не обратил внимания и медленно продолжал: – И вот с этих пор, если убью кого – плачу. Не могу удержаться. Креплюсь, знаете, ребяты, креплюсь, а потом как зареву. Такая вот со мной история произошла. Правда, я уже, почитай, лет пять никого не погубил. Да и нужды не было. – И Савельев мрачно развёл руками. Воцарилось молчание. Ребята недоумённо переглядывались, дескать, уж не придурок ли перед ними. Всякое бывает. Не только фраера, но и воры в законе могут с ума сойти. Михаил Викторович почувствовал некоторое напряжение и для разрядки пустил два-три похабных анекдота. Ребята чуть-чуть повеселели, но сдержанно. – Ну, а корытник-то куда пропал? – спросил вдруг Володя. – Откуда я знаю про это дитё, – угрюмо ответил Михаил Викторович. – Я вам не ясновидящий. – Поди в попы подался. Больно религиозный корытник-то был, – хихикнул Герман. – Ещё чего, дураков нет, – неожиданно огрызнулся Геннадий. Разговор дальше не ладился. Савельев, как старшой, почувствовал, что надо закругляться. – Пора, ребяты, по домам, и вам отдохнуть надо, – вздохнул он. – Отдыхают только после мокрых дел, – сурово ответил Геннадий. – А так мы всегда в работе. Нам отпуска не дают и не оплачивают их. Герман хихикнул. – Михаил Викторович, – продолжил Геннадий, видимо он был среди ребят за главного, – пусть те идут, а мы с вами, может, прошвырнёмся немного на свежем воздухе, а? Савельев согласно кивнул головой. Вышли на улицу. Было свежо, ещё пели птички, одна села чуть ли не на кепку Геннадия. Но он её смахнул. И два человека – старый и помоложе – медленно пошли вперёд. Володя и Герман скрылись за углом. Геннадий был статный, красивый юноша, уголовно-спортсменистого виду. – Погода-то, погода-то, – развёл он плечами. – Хорошо. Я после мокрого люблю стаканчик водочки выкушать. Веселей идёт, падла… Так по крови и разливается. И он захохотал. – Тебе уж приходилось? – сурово спросил Михаил Викторович. – А как же, не раз… Что мы, лыком шиты, что ли. Небось, – проурчал Геннадий. – Но на меня фраера не должны жаловаться. У меня рука твёрдая, глаз зоркий – р-раз, и никаких тебе стонов, никакого визга. Без проблем. – Правильно, сынок, – мрачно заметил Савельев. – Да и мёртвому кому жаловаться? Нет ещё на земле таких инстанций, куда мёртвые могли бы жаловаться… – Ты юморист, папаня, – засмеялся Геннадий. Они свернули на пустынную улицу, выходившую на опушку леса. Вечерело. Солнце кроваво и призрачно опускалось за горизонт. – А я после того случая с дитем книжки стал читать… – вдруг проговорил Савельев. Геннадий остановился. – Слушай, папаня. Надоел ты мне со своим корытником, – резко и нервно сказал Геннадий, и губы его дёрнулись. – Не хотел я тебе говорить, а теперь скажу: тот корытник был я. Савельев остолбенел и расширенными от тревоги и непонятности глазами взглянул на Геннадия. – Ты что, парень, рехнулся? – еле выговорил он. – А вот не рехнулся, папаша. – Геннадий весело и пристально посмотрел на затихшего Савельева. – Ты, должно быть, помнишь, что, как входишь в комнату, зеркало ещё огромное стояло рядом со славянским шкафом. И картина большая висела. Пейзаж с коровками – она у меня до сих пор сохранена. Под ней и маманя в крови лежала. Это ты должен помнить, – миролюбиво закончил Гена. – Хочешь, пойдём ко мне, покажу? – Всё точно, всё точно, сынок, – нелепо пробормотал Савельев, и вид у него был как у курицы, увидевшей привидение. У него пошла слюна. – Ну и добро. Я тебя сначала не узнал. Ребёнком ведь я был тогда, – добавил Геннадий спокойно. – Но ты напомнил своим рассказом. Могилки предков на городском кладбище. Хочешь, сходим, бутылочку разопьём? Савельев не нашёлся, что сказать. Странное спокойствие, даже безразличие Геннадия потихоньку стало передаваться и ему. – Ну, а потом, – продолжил Гена, – родственнички помогли. Но всё-таки в детдом попал. На первое дело пошёл в шестнадцать лет. И всё с тех пор идёт как по маслу. Не жалуюсь. Молча они шли по кривым улочкам. Савельев всё вздыхал. – А ты, отец, всё-таки зря не пошарил там у нас в квартире, – рассудительно, почти учительским тоном проговорил Геннадий. – Говорят, золотишко у нас там было. Работу надо завершать, раз вышел на неё. Я не говорю, что ты зря меня не прирезал, нет, зачем? Запер бы меня в клозете, отвёл бы за руку туда, посадил бы на горшок, а сам спокойненько бы обшаривал комнаты. Это было бы по-нашему. А ты повёл себя как фраер. И то не всякий фраер так бы размягчился, словно телёнок. Ребят и меня ты до смеху довёл своим рассказом. Молчал бы уж лучше о таких инцидентах. Краснеть бы потом не пришлось. Мы ведь у тебя учиться пришли. Савельев загрустил. – А я вот этого корытника, каким ты был тогда, никогда не забуду. Во сне мне являлся, – дрогнувшим голосом сказал Савельев. – И слова его не забуду… Геннадий чуть-чуть озверел. – Ну ты, старик, псих. Не знай, что ты в авторитете, я бы тебе по морде съездил за такие слова, – резко ответил он. – И куда ж это всё у тебя делось, что было в тебе тогда? Неужели от жизни? Так от чего же? – слёзно проговорил Савельев. – Одному Богу, наверно, известно. – Слушай, мужик, не ной. Мне с тобой не по пути. Иди-ка ты своей дорогой. А я своей. – Я ведь не сразу после твоих младенческих слов отвык от душегубства. Книги святые читал. И слова твои вели меня. Хотел я и вас, дураков, вразумить сегодня. Да не вышло. Геннадий протянул ему руку. – Прощай, отец, – сказал. – Тебе лечиться надо и отдохнуть как следует. А мне на дело завтра идти. Может быть, и мокрое. – Савельев остановился, даже зашатался немного. – А я вот только недавно, года два назад, окончательно завязал со всем, – медленно проговорил он. – Теперь решил в монастырь идти. Может, примут. Буду исповедоваться. Не примут – в отшельники уйду. Богу молиться. Нет правды на земле, но где-то она должна быть… – Ищи, отец, – насмешливо ответил Геннадий. – Только в дурдом не попади, ища правду-то… Савельев махнул рукой и улыбнулся. И так пошли они в разные стороны: один, сгорбленный, пожилой человек, бывший убивец, ищущий правды и Бога, другой – молодой человек, лёгкой, весело-уверенной походкой идущий навстречу завтрашнему мокрому делу… Прошло несколько лет. Савелий, покаявшись, постранствовал и приютился в конце концов около монастыря. Случайно узнал он о судьбе Геннадия: тот погиб в кровавой разборке. После гибели душа Геннадия медленно погружалась во всевозрастающую черноту, которая стала терзать его изнутри. И он не сознавал, что с ним происходит. А в это время Михаил Викторович, стоя на коленях, молил Бога о спасении души Геннадия. И в его уме стоял образ робкого, невинного, светлого мальчика, который прошептал ему из коридора: – Христос воскрес!

 

Юрий МАМЛЕЕВ

 

Юрий Витальевич Мамлеев родился в 1931 году в Москве. Окончил в 1956 году Московский лесотехнический институт. Столичные интеллектуалы до сих пор с ностальгией вспоминают Южинские встречи, которые Мамлеев в 1960-е годы устраивал в своей коммунальной каморке. Автор книг прозы «Утопи мою голову», «Шатуны», «Мир и хохот», других работ.