Хвала бедности в философических письмах

№ 2011 / 36, 23.02.2015

По­жа­луй, Лев Пи­ро­гов на се­го­дня луч­ший ли­те­ра­тур­ный кри­тик в Рос­сии. Нет, не кри­тик. Мыс­ли­тель. Ли­те­ра­тур­ный? Пусть бу­дет это при­ла­га­тель­ное.

Пожалуй, Лев Пирогов на сегодня лучший литературный критик в России. Нет, не критик. Мыслитель. Литературный? Пусть будет это прилагательное.

Одинокий волк, дотошно грызущий литературное вещество, наиболее адекватен на сегодня. Он даст фору пёстрым велеречивым сиринам, сублимирующим литературоведам, литературным киллерам, милейшим трудникам в услужении, норным выморочным конструкторам зауми, менторам-неудачникам обоего полу с комплексами вечно старой и брюзжащей девы. Собственно, весёлая и даже душевная публика, но в итоге почти бессмысленная. Потому как односторонняя, дальнозоркая либо близорукая, при том что нужен масштаб видения. У Пирогова это есть, он притчево-философичен.

Андрей РУДАЛЁВ

«Хочу быть бедным» – не чистая литкритика, не жонглирование разноцветными воздушными шариками, как у Льва Данилкина. Книга Пирогова – философические письма, размышления через русскую литературу о русской культуре и русском человеке. Кстати, философическими письмами назвал его труды и Захар Прилепин, затрудняясь сказать, что поместил под обложку своей книги критик. Пусть будет критик, так привычнее, сам автор так себя называет периодически.

Когда услышал, что у критика Пирогова вышла книга, и нацелился её прикупить, первое, что подумал: надо ли критику выпускать сборники своих статей? Пишет ведь он не для вечности, для момента, да и будущих архивариусов литературного процесса. Не так давно и заведено, что между читателем и писателем должен быть кто-то третий, устраивающий книге смотрины и подготавливающий к выданью. Этот деятель вроде как присваивает право первой брачной ночи, причём часто самозванно, и хозяйничает, поёт соловьём, пока не побили. В журнале хорошая критика – одно из самых сладостных чтений, по крайней мере, в этом мы себя убеждаем, но когда много и одного деятеля: чай, превращённый в сироп…

Один мой друг вообще советует изменить подход к литературной критике. Зачем многословие и брожение вокруг да около, критика должна быть предельно чёткой и односложной, как диагноз: зашибись; ништяк; клёвая; интересная книжка, почти как про разведчиков. Или наоборот: отстой; фигня; неинтересная книжка, совершенно не как про разведчиков. Тогда и всем всё понятно, без двойного дна, без контрабанды. Чёткие координаты, а не витиевато-эзотерические рассуждения, которые к тому же практически не оплачиваются. Во многом он прав. Это понимает и Лев Пирогов, поэтому, отталкиваясь от литературного информационного повода, уходит в свой лес, где нарубает философические письма. Всё потому, что не страдает критическим нарциссизмом. Рубит сосны без какой-либо бравады, забивает клинья, чтобы упали в нужном направлении, периодически поохивая и хватаясь за поясницу.

«Рылся в книжной свалке на полу в редакции «Экслибриса», а Ян Шенкман и говорит…». «Больше всего на свете я хочу быть продавцом газет где-нибудь в старом, можно не цветном, но очень советском фильме». «Когда я стану президентом, всюду будет Зима». «Утром включил радио, а там рассказывает один». Таковы практически все зачины пироговских статей, складывающие дневник своего литкритического десятилетия. А как же иначе, ведь критика, как он как-то сказал мне в интервью, – это «недолитература», дневник примерно по такому же разряду: «Я вот, знаете, мечтаю вести дневник. Не в Интернете, а настоящий. Чтобы можно было писать его для себя, а не для других, то есть, не заботясь о форме, которая (в моём случае) всегда приводит к игрушечности. Не для литературы дневник, а полезный».

В этом дневнике, где-то на периферии он рисует чаемый остров Даниэля Дефо, на котором сам мечтает поселиться Робинзоном Крузо, взяв с собой ножи, вилки, топоры. То есть изначальные предметы, которые изобрёл человек, дал имя, и которых не коснулось ни дыхание постмодернистского прогресса, ни чары Жанны Фриске. Взяв топор, Пирогов расскажет, как правильно жить на этом острове. Сейчас же он – как лишённый напускной брутальности Крокодил Данди в большом и странном городе, где всё не так.

А надо на остров, где нет ничего лишнего, где всё понятно: «поймал – съел. Срубил – тоже съел». Остров, равный вечности, где всё неизменно. Всё остальное – «кризис, от которого умрут люди». Умрут не сразу, постепенно. Атрофируются за ненадобность некоторые органы чувств, к механистической сведётся мыслительная деятельность, прямо как в стандартах современного российского образования. Человек станет вначале «травоядным» из романа Андрея Рубанова «Хлорофилия», затем просто стеблем, стручком. Но вот Пирогов не хочет атрофироваться. Опять по его же интервьюшному признанию, он не пишет сказок, «зато я нюхаю и слышу хорошо». Зачем от этого отказываться, ради чего? Поэтому книга Пирогова – это личная борьба за выживание, схрон в лесу на случай ближайших катаклизмов: «когда с миром происходит «не то, как обычно», выживают в нём не «кто обычно», а «не такие как все». Маргиналы, чудаки, аутсайдеры». Нужно стать сорняком, ценофобом – «виды, которые могут существовать лишь поодиночке, в зазорах между ценозами», а потому – хвала бедности!

Современный извод розановщины – пироговщина – мера адекватности. Да и не может быть иначе у человека, который собрался на остров. Он же должен сказать всё миру, который беспрепятственно завоёвывает диджей Спуки. Просверлить его глазами.

К примеру, – литература. По Пирогову, «наступило засилье изнеженных инфантильных авторов, которые не любят, не умеют и не хотят быть ни учителями, ни даже учениками жизни». В литературе превалирует «письмо» – «искусство воплощения единственной оставшейся у писателя ценности – эмоции». «Хорошая проза» – это письмо, а к чему оно приложено, совершенно не важно». Её автор «не ставит перед собой задач заранее, он пишет ради процесса». «Хорошая проза» – это «нынешняя «музыка для миллионов» ни к чему не призывает и ни против чего не протестует – она просто звучит».

С другой стороны, – русская классическая литература – «существует не для удовольствия, а для опыта. Это бытовое, социальное, историческое, психологическое, философское и нравственное исследование. Интегральное исчисление. Художественная форма здесь – интеграл.

Важно «как» – если важно «что». А если пища не прибавляет сил – вкус значения не имеет». Вроде понятные хрестоматийные слова, но их, как заклинание, приходится сотни раз повторять, ведь сонмы бесов атакуют и жужжат про иное. А надо говорить про «детские вопросы», которые «требуют простых ответов, а чем проще мысль, тем ближе она к истине»…

Пирогов как раз критик-экзорцист, разгоняющий полки литературных бесов, поэтому и его идеал – схима – бедность. Через бедность можно прикоснуться к началам, а иначе будешь бесконечно плавать в водовороте чужих софизмов и мнить себя «участником кажущейся действительности».

Повторю ещё раз полупацанский лозунг: «Пирогов – лучший!» Только, конечно, не критик. Критики по нынешним временам… Да ладно, не будем о печальном. Пирогов – социокультурный мыслитель, пишущий адекватный дневник нашего времени. Читая этот дневник, понимаешь, что если отбросить все наслоения – то мы, на самом деле, в какой-то резервации, в нашей руке только затупившийся нож, а в кармане – коробок отсыревших спичек. Причём ни тем, ни другим мы не умеем пользоваться.

Лев Пирогов собрал хорошую книжку, почти как про разведчиков.

Андрей РУДАЛЁВ,
г. СЕВЕРОДВИНСК