Каждый сам себе роман

№ 2011 / 37, 23.02.2015, автор: Алексей ТАТАРИНОВ (Краснодар)

Од­на из са­мых про­стых и за­ко­но­мер­ных за­дач сло­вес­но­с­ти – со­хра­не­ние па­мя­ти о соб­ст­вен­ной жиз­ни: о ро­ди­те­лях, жё­нах, дру­зь­ях дет­ст­ва, о лич­ных тра­ге­ди­ях и ко­ме­ди­ях.

Одна из самых простых и закономерных задач словесности – сохранение памяти о собственной жизни: о родителях, жёнах, друзьях детства, о личных трагедиях и комедиях. Сильнейший стимул в развитии писательского мастерства – спасение от беспамятства родных сюжетов, воскрешение себя силою словесного искусства. Превратить своё прошлое и настоящее в устойчивую историю – знак того житейского, автобиографического реализма, который в последние годы крепнет в нашей литературе и становится едва ли не главной альтернативой разнообразным фантастическим фабулам, в которых душа автора спрятана так глубоко, что мысль о соотнесении с реальностью повседневного существования и вовсе не возникает. В данном контексте новые книги Андрея Аствацатурова («Скунскамера») и Сергея Шаргунова («Книга без фотографий»), только что переизданные произведения Романа Сенчина («Минус», «Нубук», «Вперёд и вверх на севших батарейках»). Авторы фотографируют себя и персональное прошлое, присутствуют в текстах с подлинными именами и фамилиями, рассказывают о том, как учились, влюблялись, трудились и – обязательно – впадали в пессимистические настроения.

Алексей ТАТАРИНОВ

Случилось так, что, с интересом прочитав «Минус», «Книгу без фотографий», «Скунскамеру», я открыл роман Веры Галактионовой «Спящие от печали». Сразу – резкая боль, неуютность чтения от агрессии чёрной действительности: умирающий народ, к которому ты принадлежишь, страдает там, где раньше благополучно жил и наращивал силы. И гибнет он не как абстрактный образ, а в тяжести индивидуальных судеб. Закроешь книгу – трагедия останется. Эта жуть существует сама по себе, вне авторского выбора. Она до безобразия реальна.

То ли дело названные книги Сенчина, Шаргунова или Аствацатурова. Сразу видно, что они хотят жить долго, чего и читателям желают. Им нравится писать книги без кульминаций и финалов, чтобы один текст плавно переходил в другой, создавая эффект умного (не путать с теледрянью!) сериала. Мера страданий – под контролем. Пока пишешь, не умрёшь. Если не скончался в конце романа, будешь целым и в новом произведении. «Не каждый сюжет должен иметь развязку», – точно замечает Аствацатуров. Авторы верны собственной биографии. Они полны смирения с реальностью даже тогда, когда чуть-чуть бунтуют. Почти метод – наука привыкания к самому себе, спокойного, художественно качественного самооправдания. Отказываешься от внутреннего конфликта, не без лёгкой иронии упрекаешь себя в поражениях, и живёшь – как жил, готовясь в опробованной стилистке подарить ещё один текст.

Не так-то легко определить жанр этих произведений. Почти дневник или ранние мемуары, но хочется большего, чем воспоминания. «Люди в голом» (2009) были названы Аствацатуровым романом, а «Скунскамеру», написанную в близкой манере, автор предпочёл оставить без подзаголовка. Так поступил и Шаргунов, не ставший настаивать на художественном статусе «Книги без фотографий». «Нубук» при первой публикации 2002 года появился как повесть. В 2011 переиздан как роман. Есть смысл вспомнить, что при первой публикации Захар Прилепин определил «Грех» как «роман в рассказах». В издании текущего года информация о «романе» исчезла, просто – «рассказы». Одним словом, жанровая философия – в кризисе непрояснённости. Можно сказать и иначе: каждый сам себе роман, – и это тенденция.

Таков Роман Сенчин. Похоже, что в «Минусе», «Нубуке», «Севших батарейках» он удивлён и уязвлён банальностью вхождения в зрелость, скукой, обыденностью и антиэстетизмом длящейся жизни. Начинает писать, мучительно, ответственно фиксируя серость, и – преодолевая её состоявшимся фактом письменного существования. Здесь отсутствуют события, которые надо обязательно пересказать. Нет сознания, которое удивило бы яркостью своих движений. Батарейки севшие, новыми никогда и не были. Но жизнь длится, более того: как-то всё устраивается. В каждой новой повести житейский рейтинг героя с именем «Роман Сенчин» всё-таки выше предыдущего: сначала монтировщик в провинциальном сибирском театре, потом – помощник друга-бизнесмена в Питере, наконец, писатель и преподаватель – в столице. Тексты продуманно вялые, спокойные, как прогулка по привычным улицам давно знакомого города. Герой, похожий на автора, сообщает нам, что любви надо бояться, искать смысл жизни – привилегия подростков и тех, кто исправно кушает. Много сказано о пользе денег, о самых разных компромиссах, снимающих напряжение бытия. Не без совершенства Сенчин повествует о пустынном, занудном обустройстве молодого человека во взрослой жизни, где его вряд ли ждёт счастье.

И у Сенчина, и у Аствацатурова герои-рассказчики часто говорят о собственном аутсайдерстве. У автора «Минуса» ничто не спорит с этим устойчивым состоянием, протяжённость нединамичной действительности постоянно в кадре. У Андрея Аствацатурова предсказуемо скучная жизнь человека освещается эпизодом, великолепным мгновением, заменяющим цельность. Спонтанный анекдот в «Скунскамере» взрывает будничное время смехом. Принципиальный для автора пафос беспафосности поощряет радоваться весёлым мелочам. Иван Царевич завернул хлеб в ширинку. Неузнанный студентом преподаватель-кореец был назван Тундрой. На поле бегает футболист Жупиков. В Петербурге располагается знаменитая скунскамера, есть шанс повстречаться с экстрасексами и пионерзажатыми. Чтобы освещающий реальность абсурд был ещё приятнее, не надо забывать, что в нижней палате парламента заседает гимнастка Алина.

Риторическая удача – на месте состоявшейся судьбы, и неказистость собственного пути уступает место ценности случая. Житейский, не заданный специальными усилиями постмодернизм позволяет возрадоваться предсказуемому существованию, чуждому всякой героики. Не существование предшествует сущности, как у ценимого Аствацатуровым Сартра, а внутренняя готовность к облегчению контакта с реальностью предшествует самому существованию. Сущность может уничтожить единичное, потребовать у тебя заключения в тюрьме типичного и обязательного. Сущность – тоталитарный монстр, готовый сожрать ни к чему не обязывающее мгновение свободной речи. Поэтому оговорка, ошибка, невольная метонимия или безгрешная ненормативность способствуют освобождению. Глупый студент, уверенный, что «Повести Белкина» написаны самим Белкиным, – соратник в этом смешном и поэтому важном деле. Да здравствует тихое счастье запоминающегося эпизода, изгоняющего мысли о политике и религии, служении и смысле жизни.

И Сергей Шаргунов в «Книге без фотографий» больше говорит о своих поражениях, нежели о победах. Заметно, правда, что он стремится к успеху, желает его, и это серьёзное отличие от «Минуса» или «Скунскамеры». Шаргунов – социальный человек, ему многое интересно. Тем любопытнее позиция, которую избирает автор в «Книге без фотографий»: АнтиСанька, если вспомнить роман Прилепина. Он – зритель, журналист, наблюдатель, который не прочь переспать с новой собеседницей во время опасной командировки. Сексуальные особенности киргизских девушек интереснее сущности местной революции. Произнести столичную речь перед провинциальными слушателями, которым надо обязательно сообщить свои координаты в Сети. Чечня – не его трагедия. Киргизия – не его революция. Осетия – не его война. Выборы – не его политика. Драматический узел в характере не появляется. Очевидна ставка на вменяемость, нормальность и протяжённость существования. Большая надежда на молодость, она должна подсказать. Так можно писать всю жизнь. Не исключено, что это письмо в надежде на смысл, который возьмёт и откроется в процессе письма. Жизнь длинная.

Хождение в политику, попытка стать депутатом – важный для автора этап. Но пошёл в политику зачем? Чего, собственно, хотел добиться? Набраться опыта и создать имидж? Приехал Шаргунов в Северодвинск, тут же увольняют его друга Андрея. Самого Сергея не берут в депутаты, будто он представляет для власти живую опасность, временно не пускают в газеты и журналы. Но из-за чего? Какой мыслью опасен Сергей Шаргунов? Где этот мир, за который он должен был бороться? Об этом ничего не сказано, будто идея жизни менее значительный объект, чем давние чувства к «тёмненькой Гале», «красногубой Лоле», «блондинке Юле» и «Жанне с выдающимися передними зубами». Много сказано об «Ане с большими горящими глазами», с которой «поженились игриво, легкомысленно, в кружении кутежа». Отношения с женой – удачно воссозданная автором драма. Интересен Шаргунов и тогда, когда ему удаётся всерьёз погрузиться в переживание чужой судьбы, например, дяди Коли Балбаса – физически сильного и беззащитного при этом мужика, металлурга, долго сгоравшего в водке, получившего от супруги потрясающую по своей простоте эпитафию: «Он и запил последние годы, потому что жизнь пролетела и мы вместе с ней».

Сергей Шаргунов охотно перемещается по миру, готов ехать в любую точку. Он ищет вроде бы везде, но интересуется практически всегда только собой. А не лучше ли иначе: болезненно, с готовностью отстать от бегущих, искать в себе, а писать при этом о другом? Чтобы найти серьёзный конфликт, которого нет у наших авторов, должно быть иное сознание, входящее в текст извне. Здесь много разных бесед, житейских разговоров, но совсем нет диалогизма, в котором ты и я предлагают разные пути, и поэтому интересны не только самим себе. Нет здесь исповеди – совершенного диалога, дела взрослого ума, обретшего идею собственной жизни, когда события складываются в сюжет состоявшегося сознания, а внутренний мир предстаёт романом, который не нуждается в продолжении.

Сказанное не значит, что мы предлагаем всем строчить истории собственной души, подражая Августину, Абеляру или Паскалю. Дело в другом – в отказе от созерцания себя ради усиления объективности текста, в становлении его мысли. И в «Елтышевых» нет никакого внешнего диалога. Сенчин остаётся таким же угрюмым служителем одного настроения, но в этом романе субъективизм отточенной эмоции отторгается от авторского Я и перебрасывается на относительно объективный сюжет русской жизни, создавая мрачную цельность миропонимания. Долгое поглощение себя, какая-то тяжкая беременность своей неприкаянностью, грозившая бесконечно длиться в «Минусе» или «Вперёд и вверх на севших батарейках», завершаются. И динамика действия появляется, и кульминация, и выдуманная история. Наконец-то Я перестало смотреться в зеркало, сумев воплотиться иначе. Больше ли стало реализма? Спорный вопрос. Но точно стало меньше литературного эгоцентризма.

Сенчин в автобиографических повестях часто недоумевает, почему он такой. Где взять силу, скорость, способность быть соответствующим разным контекстам? Шаргунов, пожалуй, тревожнее других. Он хочет быть в центре, ему всё-таки нужен эпос, который отрицается Аствацатуровым. Автор «Скунскамеры» спокойнее и вальяжнее, он – эстет, ценящий мимолётную красоту мгновения, пусть даже это миг очередной житейской неудачи. Он – сильный, знающий себе цену преподаватель зарубежной литературы, которому есть где быть. Шаргунов – каким он предстаёт в «Книге без фотографий» – незащищённее. Ему могут помочь и самолюбие, и жажда успеха. Возможно, именно Шаргунов когда-нибудь напишет текст, который вынесет его на другой уровень литературы. Сергею Шаргунову это надо. Андрею Аствацатурову – не слишком.

Лишь бы только мысль вознеслась над стилем, стала сильней, чем он. Пока всё наоборот. У Шаргунова в «Книге без фотографий» есть замечательное признание: «Написав три книги и получив две премии, я создал своё движение и стал бунтовать на улице. (…) Бунт всегда был для меня ветром. Ветром, потому что ветер особенно силён на бегу. А я, бунтуя, непременно бежал – и в атаку, и при отступлении. В бегущем есть нечто потешное, но бег даёт преимущество. Бег – чувственное занятие. Время фотографирует нас, но не надо замирать. Чем стремительнее мы бежим – тем щедрее нас осыпают вспышками». Никакой идеи, только ветер, бег, чувство – стиль активного движения, из которого что-то должно получиться.

«В чём моя вера?» – не вопрос для наших авторов: духовное напряжение – толстовское, розановское, уайлдовское – уступает место фабулам жизни. Бог здесь безыдейная протяжённость существования. И это очень современный бог. Бог – стиль, как у Аствацатурова, который в обеих своих художественных книгах отстаивает антиэпос: никаких «журавлей и карликов», «степных богов и священных монстров»; нет места – политике, религии, служению; ценность события – в единичности, бессмысленности, нетипичности; жизнь – не путь из пункта А в пункт Б; жизнь похожа на гроздь винограда; отдайте пишущему его повседневность и хаотичные воспоминания.

На это сознание можно разозлиться. Здесь слишком обстоятельно коллекционируют знаки своего несовершенства, любуются ими. Герой «Роман Сенчин» – чмо, скучный пацан, тормоз, пьяница, прелюбодей, трус, Смердяков. Он прячется от жизни, любит песни «с признаком дебилизма», «всё время врёт и прибедняется», «опять ноет». Герой «Андрей Аствацатуров» труслив и стеснителен. Он не участник, а наблюдатель. Безобиден, но вял. Воспоминания даются через силу, часто бросают женщины, кошек боится, в школе не взяли в мушкетёры, спортом не занимается. Не может огласить список абитуриентов, где есть провокационные фамилии «Жавно» и «Ялда». Он – «ненастоящий», с «серьёзными комплексами». «Женщина, гдэ магазин?» – спрашивает его – длинноволосого – невнимательный кавказец.

«Скунскамера» – классно написанный текст. Андрей Аствацатуров – харизматичный филолог. При этом филфак в его текстах – пространство анекдотов, необязательных бесед, томительного ожидания конца занятий. Здесь место дислокации молодых людей, которым не слишком интересно пребывание в гуманитарном мире. Своим импозантным художественным видом автор показывает, что всё это – литературоведческое – чушь и скука. Наверное, это поза. Но дело в другом. Извлекая из памяти прикольные мелочи, Аствацатуров далёк от романа сознания, от сюжета мышления, который захватывает преподавателя, идущего от курса к курсу, от текста к тексту. Жизнь профессионального читателя – становление мысли. И автор «Скунс-камеры» посылает её так далеко, что и следа не остаётся. Возможно, оставляет научным текстам, а здесь – в литературе – будет эпизодичность, случайность и симпатичный пофигизм.

Слышен в новом реализме (он шире, чем манифесты и творчество Сенчина, Прилепина, Шаргунова) призыв фиксировать жизнь на том месте, где она застала тебя. Это искусство рискует обернуться предельным литературным эгоцентризмом и субъективизмом: типичный Я в предсказуемых обстоятельствах. Автор захвачен самим собой. Он отказывается от бесплодного фантазирования, и, следуя хорошо знакомой реальности, концентрируется на собственной биографии, следит за текущим положением в своей жизни. Реальность сжимается до Я: к сожалению, это не мощный внутренний мир с интенсивной работой, а внешняя действительность и комментарии к ней. Это не философствующая личность, пришедшая к необходимости поведать свою внутреннюю историю. Это социально-бытовой человек, которого мало интересует мир как смысл. Повесть «Вперёд и вверх на севших батарейках» закономерно завершается автоанкетированием героя «Романа Сенчина». Интервью, честно взятое у самого себя, ощутимо и в «Скунскамере», и в «Книге без фотографий». Экономичный, объективный, лишённый страдания метод письма, близкий к журналистике. Творчество молодых, от которых ожидали особой активности, может оказаться автобиографической рефлексией. Вместо неоромантизма, героического обособления от современного фарисейства, – вхождение в пространство компромисса, практический антиэпос. Нравственная личность автора не возвышается над изображаемой реальностью. Нет специальных смыслов, бывает плохо с надеждой, но всё как-то устраивается. Не слишком хорошо в себе и вокруг, но биться не с кем, да и не с чем.

Личность, Я – потенциал литературы, её нерв. Повествование о себе может быть эпосом, философией, религией. Тот, кто действительно хочет создать новый реализм, должен жёстко контролировать фотографирование себя. Стоит дорасти до конфликта. Раскачать реальность. Полюбить мысль, а не свои будни. Чтобы существование не отменяло сущности. Реальность равна повседневности, воспоминаниям и личным неурядицам, – так у Сенчина, Аствацатурова, Шаргунова. Порою думаешь, что пишут они для Лизы, Люси, Ани, которые расстались с авторами-героями, о чём мы узнаём в достаточных подробностях. Но есть ведь и другая реальность, когда ты – мысль, конфликт, воля.