Расслабленный и больной сердцем

№ 2011 / 39, 23.02.2015

В историю русской науки Азадовский вошёл прежде всего как крупнейший фольклорист, неутомимый исследователь русских говоров Сибири и прекрасный знаток русской литературы XIX – начала ХХ веков.

В историю русской науки Азадовский вошёл прежде всего как крупнейший фольклорист, неутомимый исследователь русских говоров Сибири и прекрасный знаток русской литературы XIX – начала ХХ веков. Но ему не чуждо было и североведение. Интерес к малым таёжным народам у него возник ещё в юности. Будучи студентом, он довольно-таки часто посещал Общество изучения Сибири и её быта и тесно общался с великим этнографом, специалистом по нивхской культуре Л.Я. Штернбергом. Впрочем, обо всём по порядку.

В.К. АРСЕНЬЕВ (стоит) и М.К. АЗАДОВСКИЙ, Хабаровск, зима 1913–1914 гг.

Марк Константинович Азадовский родился 5 (по новому стилю 18) декабря 1888 года в Иркутске в семье крещёных евреев. «Детство, – рассказывал он уже в зрелом возрасте, – прошло в крайне стеснённой материальной обстановке, почти бедности (дед по отцу был переплётчиком, дед по матери… ссыльный; отец занимал должность без чина и одновременно служил в театре, мать брала на дом шитьё».

Ещё в гимназии Азадовский попал под влияние бывших ссыльных народовольцев. Симпатии к борцам за справедливость в 1905 году привели его в ряды иркутских манифестантов. Позже, при вступлении в Союз писателей Азадовский рассказывал в своей автобиографии: «Гимназию окончил в 1907 г.; принимал участие в революционном движении учащихся средних школ, участвовал в союзе учащихся средних школ; в 1907 г. был арестован за хранение революционной литературы и привлечён к суду, но был оправдан за недоказанностью обвинения; в тюрьме провёл всего лишь примерно месяца полтора, но из гимназии был исключён и держал экзамены экстерном».

Понимая, что в Иркутске сын лишил себя серьёзных перспектив, старшие Азадовские, используя свои родственные связи, всё сделали, чтобы побыстрей перебраться в Хабаровск. На новом месте они наконец избавились от полицейского надзора. «Положение семьи, – вспоминал Марк Азадовский, – значительно изменилось с переездом родителей на Дальний Восток, где отец получил повышение по службе, а мать стала работать в качестве представителя фирмы по продаже пишущих и швейных машин, пианино и проч., а также в качестве страхового агента. Последние годы отец также оставил государственную службу и перешёл на частную службу в Северное страховое общество. Всё это позволило родителям значительно упрочить своё материальное положение, и в 1907 или 1908 году им же удалось приобрести в рассрочку дом, проданный в 1923 г. Дальздраву. Отец умер в 1913 г.».

В 1908 году Азадовский поступил на юридический факультет Томского университета, откуда уже через год ему удалось перевестись на историко-филологический факультет в Петербург. Вспоминая студенческую пору, он в своей автобиографии писал: «В университете со второго же курса решил себя посвятить всецело научной работе. Занимался в семинаре акад. А.А. Шахматова и проф. И.А. Шляпкина. Тогда же выработал определённый интерес к фольклору, закреплённый участием в приватных занятиях по этнографии Л.Я. Штернберга. Большое влияние на выработку и формирование моих научных интересов оказал Пушкинский семинар (проф. С.А. Венгеров)».

Окончив в 1913 году университет, Азадовский вернулся к родственникам в Хабаровск, где судьба свела его с директором краеведческого музея В.К. Арсеньевым. Известный исследователь удэгейского народа поддержал первые фольклорные экспедиции Азадовского по Приамурью. Но потом дороги учёных разошлись.

Позже, уже в 1988 году, Николай Яновский, анализируя путь Азадовского, так писал о деятельности исследователя в 1910-е годы: «Будучи студентом, Марк Константинович предпринимает этнографические экскурсии по Восточной Сибири и Приамурью (в 1911 году особенно длительную – с апреля по август), продолжает работу в Этнографическом отделе Русского географического общества, в его Сказочной комиссии, возглавляемой академиком С.Ф. Ольденбургом. Таким образом, Марк Константинович подготовил себя к самостоятельной экспедиции на Амур. В отчёте о командировках он писал: «Летом 1913 года по собственному почину и зимой (январь–март) 1914 года по поручению Отделения русского языка и словесности Академии наук я посетил ряд казачьих деревень (от г. Хабаровска до ст. Радде Амурской области)». Цель поездки тут же была определена так: «Отыскать… следы эпической поэзии, записать песни исторические, лирические и обрядовые, произвести диалектологические наблюдения и собрать словарный материал». Надо полагать, что успех экспедиции 1913–1914 годов побудил молодого учёного отправиться летом 1915 года в верховья Лены (в Верхнеленский округ) с не менее чётко определёнными задачами. На этот раз, безусловно под влиянием С.Ф. Ольденбурга, его интересовали прежде всего сибирские сказки. Обработка и реализация всех исключительных по богатству материалов экспедиций не могла быть сразу осуществлена, и часть из них, к сожалению, со временем погибла. Лишь после революции вышли принципиально важные книги, основанные на собранном в 1913–1915 годы фольклоре: «Ленские причитания» (Чита, 1922) и «Сказки Верхнеленского края» (Иркутск, 1925)» («Литературное наследство Сибири», том 8, Новосибирск, 1988).

Вернувшись в 1914 году в Петербург, Азадовский устроился преподавателем в гимназию имени наследника Цесаревича и в Лесное коммерческое училище. Кроме того, Шахматов привлёк его к подготовке к печати материалов по русским говорам. А Штернберг настоял на том, чтобы Азадовского избрали ещё и секретарём Общества изучения Сибири и её быта. Кстати, работая в Обществе, Азадовский по материалам своих дальневосточных находок написал монографию «Дневник художника – неизвестный альбом Фёдорова».

Потом случился Февраль. Азадовский впоследствии честно признался: «Февральскую революцию встретил с энтузиазмом, причём, стоя на оборонческих позициях, сблизился одно время с эсерами, главным образом, принимая деятельное участие в их органах («Дело народа», «Воля народа»); но этот период продолжался очень краткое время (всего 2–3 месяца), после чего вновь отошёл от общественно-политической деятельности, уйдя всецело в подготовку к магистерским испытаниям и в работу над диссертацией. Естественно, что с тогдашних своих позиций я не смог и не сумел осознать подлинного и грандиозного значения Октябрьской революции – однако я решительно разошёлся со всем близким мне кругом лиц по вопросу о саботаже и примкнул к той части интеллигенции, которая считала возможным и нужным работать с советской властью на почве культурного строительства. Весной 1918 г. состоялось моё знакомство с А.В. Луначарским, которому я заявил о своём желании работать в комиссии по охране памятников искусства, которое и было принято».

Но, похоже, с Луначарским конструктивное сотрудничество у Азадовского не сложилось. Иначе вряд ли он в разгар гражданской войны собрался бы в Томск, где только что создали историко-филологический факультет и где профессор Григорьев ему предложил должность ассистента кафедры русского языка и литературы.

В Томск учёный прибыл за три недели до мятежа белочехов. Он вспоминал: «Колчаковщина быстро рассеяла всякие мои мнимо-демократические иллюзии, и уже в скором времени я оказался уже среди тех групп беспартийной интеллигенции, которые с нетерпением ждали возвращения Советской власти. Отрицательное моё отношение к колчаковскому режиму было широко известно в университете, и вскоре я подвергся обыску колчаковских властей, и только счастливая случайность спасла меня от ареста, хотя никакой политической работы в Томске я совершенно не вёл».

В Томске Азадовский составил самый обстоятельный для того времени «Обзор библиографии Сибири», опубликованный в 1920 году. Там же он оформил брак со своей первой женой – Надеждой Павловной Фёдоровой. Но уже в 1921 году учёный предпочёл перебраться в Читу. Почему? Вряд ли его прельстило профессорское место в Институте народного образования. Скорее он очень хотел замести следы. Судя по всему, Азадовский был не столь верным сторонником советской власти и на каком-то этапе симпатизировал Колчаку. Но когда Советы победили, он испугался, как бы комиссары ему это не припомнили.

В 1923 году Азадовский вернулся в Иркутск, возглавив в местном университете кафедру русской литературы. Первым его делом стало создание вместе с Г.С. Виноградовым первого советского фольклорно-этнографического журнала «Сибирская живая старина», который выходил до 1930 года.

В это время на первое место для учёного выдвинулись проблемы русского фольклора. На Север сил уже почти не оставалось. Одна из последних его работ в этом плане – «Материалы для биобиблиографического словаря восточно-сибирских этнографов: Предварительный список» (Иркутск, 1926). Соавторами этой книги стали Г.С. Виноградов и П.П. Хороших.

Хотя есть и другие версии, касающиеся отхода Азадовского от проблем Севера. Ещё в 1926 году у него разгорелся конфликт с крупным этнографом Б.Петри. Петри очень хотел занять в Иркутском университете кафедру краеведения, а Азадовский считал, что эта кафедра должна была остаться в руках Н.Козьмина. Тогда Петри накинулся на опубликованный в журнале «Северная Азия» обзор Азадовского по этнографической литературе, обвинив учёного в саморекламе. В общем, конфликт завершился явно не в пользу Азадовского. Кроме того, на эту научную склоку наложились и личные проблемы: у Азадовского умерла первая жена, он сам стал часто недомогать, да ещё одолело безденежье.

В 1930 году у Азадовского развилась острая болезнь горла, и он вынужден был отказаться от преподавательской деятельности. В это же время у него появилась возможность переселиться в Ленинград. Ещё не старый профессор занял место в Институте речевой культуры. Но потом его взяли в Институт по изучению народностей СССР.

Постепенно дела Азадовского пошли на лад. В 1934 году ему присвоили звание доктора филологических наук и в качестве профессора пригласили в Ленинградский университет. Затем учёному доверили журнал «Советский фольклор». И самое главное: в 1935 году он вновь женился. Его новой избранницей стала библиограф Лидия Владимировна Брун, которая в 1941 году родила ему сына Константина.

Благополучие исчезло весной 1937 года. Азадовского заподозрили в троцкизме. Боясь за своё будущее, учёный поспешил покаяться. Он сообщил секретарю парткома Академии наук академику Г.М. Кржижановскому: «В 1924 г. в редактируемом мною журнале «Сибирская Живая Старина» был опубликован «Покойнишной вой по Ленине», в котором, как это для меня совершенно ясно в настоящее время, – звучали троцкистские тенденции. В 1924 г. я не сумел распознать ни скрытого контрреволюционного смысла этого плача, ни того, что он являлся, в сущности, мнимонародным. Я не понял этого и позже и неоднократно приводил его в своих работах, как пример подлинно-народного памятника, в частности, и в статье «Ленин в фольклоре» (Сборник памяти В.И. Ленина. Акад. Наук. Л., 1934); тем самым я объективно способствовал распространению текста, имеющего по своему существу, как уже сказал, контрреволюционную направленность. Я выражаю глубокое сожаление, что с таким запозданием осознаю значение допущенной мною грубой ошибки, и признаю совершенно правильным сделанные мне по этому поводу упрёки со стороны представителей партийной и советской общественности Академии наук». Это покаянное письмо с подачи верного ленинца Кржижановского было обнародовано в журнале «Советская этнография».

Насколько помогло это раскаяние, трудно сказать. Во всяком случае, дело до ареста не дошло. Более того, в 1939 году учёного утвердили завсектором фольклора в Институте русской литературы.

Марк АЗАДОВСКИЙ

Уже перед войной Азадовский вплотную взялся за фундаментальный труд – «Историю русской фольклористики». Примерно за два года он написал 80 печатных листов. Однако начавшаяся война заставила его все планы отодвинуть на неопределённое время.

Первую военную зиму Азадовский провёл в блокаде. Он сильно истощал. Встретивший его в конце марта 1942 года в Москве Валерий Кирпотин был просто изумлён. Он записал в своём дневнике: «Прилетели из Ленинграда Томашевский и Азадовский (литературоведы). Так плохо выглядят, что я их едва узнал. Подвижники и герои». Из Москвы учёного эвакуировали в Сибирь, и он до конца войны преподавал в Иркутском университете, получив в 1945 году за свои заслуги орден Трудового Красного Знамени.

Сразу после войны Азадовский во второй раз был выдвинут в член-корреспонденты Академии наук СССР (первый раз его забаллотировали в 1943 году). Кроме того, его кандидатура дважды по ходатайству учёного совета Ленинградского университета рассматривалась на получение Сталинской премии. Но учёному не повезло. Его никуда не избрали и премию ему не дали. Официально исследователю сказали, что его вопрос отложили до выхода «Истории русской фольклористики» отдельной книгой.

Однако тут неожиданно возникли сложности. Осенью 1947 года Азадовскому сообщили, что первый том его рукописи включён в издательский план. Но учёный засомневался, «пройдёт ли [рукопись. – В.О.] через все рогатки, поставленные трусостью рецензентов и глупостью редакторов». Сначала проблемы ему создали Илья Груздев и Виссарион Саянов. Эти два ленинградских деятеля от литературы обвинили Азадовского в антизападнических настроениях и попытались изъять из подготовленного им для «Библиотеки поэта» однотомника Языкова все стихотворные обращения поэта к славянофилам и полемические стихи «К не нашим» и «К Чаадаеву». Учёный, отстаивая Языкова, дошёл до ЦК партии. «Оттуда, – сообщал исследователь осенью 1947 года Юлию Оксману, – дуракам разъяснили, что заниматься лакировкой – занятие крайне предосудительное, кое им ни в коем случае не рекомендуется».

Но Азадовский рано праздновал победу. Вскоре ситуация развернулась на все 180 градусов. Теперь его обвинили не в антизападничестве, а в пресмыкании перед всем иностранным.

Старт кампании по травле Азадовского и его соратников был дан 11 марта 1948 года в газете «Культура и жизнь». Затем состоялись проработочные собрания в Ленинградском университете и Пушкинском Доме. В университете главным обличителем учёного стал А.Г. Дементьев, которого потом за комиссарскую прыть взял к себе заместителем в «Новый мир» сталинский лауреат А.Т. Твардовский. А в Пушкинском Доме роль гонителя примерил доцент И.П. Лапицкий. Лидия Гинзбург вспоминала, как Лапицкий «рассказывал собравшимся о том, как он (с кем-то ещё) заглянули в портфель Азадовского (владелец портфеля вышел из комнаты) и обнаружили там книгу с надписью сосланному Оксману. Азадовский, уже в предынфарктном состоянии, сидел дома. После собрания Лапицкий позвонил ему, справляясь о здоровье. Молчание. «Да что вы, – сказал Лапицкий, – Марк Константинович! Да неужели вы на меня сердитесь? Я ведь только марионетка, которую дёргают за верёвочку. А режиссёры другие. Бердников, например…». Сам Смердяков мог бы тут поучиться смердяковщине».

Филолог Ольга Фрейденберг позже засвидетельствовала, что после очередного проработочного заседания в Пушкинском Доме «фольклорист Азадовский, расслабленный и больной сердцем, потерял сознание, и был вынесен».

Когда Азадовский пришёл в себя, он отправил своему соратнику Николаю Каллиниковичу Гудзию подробное письмо. 15 мая 1949 года он сообщал: «Вы, конечно, знаете о той возмутительной истории, жертвой которой я стал. Вы, конечно, знаете, что я сейчас лишён всяких источников существования, опозорен и, по существу, – назовём вещи своими именами, – изгнан из науки. <…> Сам я вот уже третий месяц болен, два месяца провёл в постели, а в это время в моё отсутствие на меня выливались потоки клеветы и лжи; отрицали всякое значение моих работ, извращали смысл написанного, приписывали то, чего никогда не утверждал, и – самое безобразное и опасное – клеветали политически. Когда оправлюсь, придётся немало труда положить на реабилитацию, на восстановление своего научного достоинства и чести советского гражданина. В пружинах этой истории для меня многое – неясно. <…> Почему оказалось возможным всё это, как и всю мою чуть ли не сорокалетнюю (36 лет) работу зачеркнуть в один миг и обречь, повторяю, в будущем <меня> на полуголодное существование».

Однако на этом травля Азадовского не закончилась. Вскоре его уволили из Пушкинского Дома. Ещё раньше, 29 апреля у него отобрали кафедру в университете. Учёного уволили «как не справившегося с работой и допускавшего крупные идеологические ошибки в своей научно-педагогической работе».

Окончательно же добила Азадовского паскудная статья Фёдора Абрамова и некоего Н.Лебедева «В борьбе за чистоту марксистско-ленинского литературоведения», опубликованная в июльском номере журнала «Звезда» за 1949 год. Озабоченный своей карьерой в университете, Абрамов с негодованием обличал Азадовского: «В своём увлечении компаративистским методом этот ревностный поклонник Веселовского дошёл до геркулесовых столпов раболепия перед заграницей. И это естественно, к этому ведёт логика компаративизма, политический смысл которого состоит в отрицании самостоятельности русской культуры и в утверждении приоритета культуры западноевропейской. Особенно неприглядно выглядит Азадовский в роли учёного-пушкиниста. Что стоит одно название его сугубо компаративистской статьи «Арина Родионовна или братья Гримм» (1934). А вот каким безапелляционным тоном он говорит в работе «Источники сказок Пушкина» об иностранном происхождении этих сказок: «Таким образом, из шести сказок, написанных Пушкиным, только «Сказка о попе и о работнике его Балде» идёт всецело из устного творчества и устного источника, для остальных значительную, а иногда и преобладающую роль играют источники западноевропейские». В эти же годы М.Азадовский сделал «выдающееся», как он сам говорит, «научное открытие», раскопав в архивной пыли забытого у себя на родине французского учёного Клода Фориеля. Ему он и приписывает роль основоположника и зачинателя «мировой» науки о фольклоре и духовного отца русской фольклористики (рядом с другим «отцом» – Гердером, приоритет которого для него также не подлежит никакому сомнению). Азадовский уверяет, что Пушкин стал записывать русские сказки только после того, как познакомился с книжками Фориеля. Насколько трудно М.Азадовскому расстаться со своим «открытием», свидетельствуют его работы послевоенных лет. В статье, посвящённой фольклористике стран новой демократии (1946), он утверждает, что наука о фольклоре в славянских странах развивалась под воздействием идей Гердера и Фориеля. Таким образом, свою космополитическую концепцию истории науки Азадовский распространяет также и на страны новой демократии. В 1948 году, после выступления партийной печати против апологетов Веселовского, он написал статью о декабристской фольклористике. В ней он говорит о самобытности воззрений декабристов. Но что стоят его высказывания о самостоятельности декабристской фольклористики, если несколькими страницами ниже, упоминая о Гнедиче как переводчике одной из книг пресловутого Фориеля, он в прежней манере повествует о последнем как великом учёном! Число примеров, характеризующих М.Азадовского как заядлого низкопоклонника, можно было бы увеличить. Речь идёт не о случайных нажимах пера. Раболепие перед зарубежной буржуазной наукой вытекает из его общей концепции культуры, идеалистической и космополитической по своей внутренней логике. Наиболее откровенно она изложена в его статье «Пушкин и народность», опубликованной во «Временнике пушкинской комиссии Академии наук СССР», 1937, № 3» («Звезда», 1949, № 7). Кстати, позже Абрамов, так и не покаявшись в грехах своей молодости, возомнил себя чуть ли не мессией. Кое-кто даже объявил его совестью русской литературы. Но в том-то и беда, что с совестью Абрамов часто состоял не в ладах.

Оставшись без работы, Азадовский обрёк свою семью на полуголодное существование. Он вынужден был резко сократить круг своих научных интересов и, в частности, отказаться от новых исследований по Северу и Сибири.

12 ноября 1949 года учёный сообщал писателю Г.Ф. Кунгурову: «Впрочем, скажу вам по правде и по секрету, Сибирью я занимаюсь всё меньше и меньше – и даже всю свою Sibirik’y (ну, точней, почти всю) продал».

Позже Азадовский в письме к Гудзию признал: «Не стало науки о фольклоре. Недаром же никто не хочет заниматься ею. В нынешнем году одна бывшая моя аспирантка защитила диссертацию и моментально переключилась на новую русскую лит<ературу>, к<оторую> и читает. Другая, окончившая аспирантуру и в нынешнем году намеревавшаяся защищать diss., уже включилась заблаговременно в работу кафедры сов<етско>й лит<ерату>ры, на которой в дальнейшем и намерена работать. Все говорят: «Лишь бы не фольклор». В отчаянии учёный в это время уже был готов продать и ту часть своей библиотеки, которая имела отношение к фольклору.

Оправившись от травли, Азадовский практически полностью сосредоточился на декабристах. «Вы хвалите мою статью, – писал он 5 декабря 1951 года Кунгурову, – вероятно, Вам понравились и «Бестужевы». Да и все хвалили, а вот в печати нашёлся некий гангстер. См. «Сов. этнографию» № 3 [рецензию М.Китайкина на «Библиографию уральского фольклора». – В.О.]. Найдётся такой и для «Бестужевых». Автором статьи в «Сов. этн.» руководила, правда, неприкрытая забота о конкуренции. А у других найдутся более «благородные» стимулы. К тому же рецепт давно дан: «…Calomniez, calomniez… et en restera toujours» [«Клевещите, клевещите… это остаётся и на сегодня», фр. – В.О.]».

Помимо декабристов, Азадовский мечтал заняться и Арсеньевым. Он разыскал в газетах большое количество малоизвестных работ путешественника и хотел сделать из них отдельный сборник. Но издатели никаких обещаний выпустить эту книгу ему не давали. А «позволить себе роскошь работать над статьёй и примечаниями без точных гарантий» учёный уже не мог.

Сильно отягощало Азадовского и то обстоятельство, что даже по прошествии лет клеймо космополита с него никак не убирали. Когда ему понадобилась характеристика Союза писателей, то в Ленинградском отделении этой организации 20 июня 1952 года учёному написали: «В ряде работ Азадовского 30-х и 40-х гг. пропагандировался порочный историко-сравнительный метод Веселовского с его идеализмом и реакционным космополитизмом, за что М.К. Азадовский был подвергнут справедливой критике в печати».

Меж тем здоровье учёного сильно ухудшалось. Его жена 18 октября 1954 года сообщила Оксману: «15 сентября был первый консилиум с проф<ессором> Мандельштамом, и тот сразу же уложил его в постель. Ему стало хуже, и 25 сентября Мандельштам был опять, ему опять стало хуже, и третий консилиум был 4 октября. Четвёртый консилиум состоялся 13 октября и, надеюсь, завтра состоится пятый консилиум. Стиль нашей жизни таков: кислородные подушки, пиявки, уколы камфоры, кофеина, пантопона, глюкозы и т.д. Сёстры ходят в дом по три раза в день, лечащий врач посещает его тоже ежедневно, с Мандельштамом самый тесный контакт. Каждое утро говорю с ним по телефону, и он даёт распоряжения на текущий день. Всё время переходы от оптимистических к самым пессимистическим настроениям. Во всяком случае, он давно ничего не читает, даже газет».

Умер Азадовский 24 ноября 1954 года в Ленинграде. Оксман, когда узнал о его смерти, в письме Соломону Рейсеру признал: «Никогда нельзя примириться с потерей близкого человека, даже тогда, когда месяцами эта потеря подготавливается и никакой неожиданностью, по сути дела, не является. Но Марк Константинович был не только мой старый друг (с осени 1914 г., т.е. недавно исполнилось 40 лет нашего знакомства), – это был очень большой учёный, подлинный академик, с огромной и разносторонней эрудицией, автор замечательных работ, отличавшихся остротою и свежестью мысли, настоящий литератор, блестяще владеющий пером, чудесный человек. Я не боюсь быть парадоксальным и скажу, что он, несмотря на свои 66 лет, далеко ещё не дошёл до своего потолка. Его последние работы о декабристах, о Тургеневе, о Герцене – это новый взлёт, за которым не трудно угадать следующих больших обобщений. Кому нужны давно пережившие себя Максимовы, Пиксановы и прочие публичные девки российской словесности (их же имена ты, господи, веси!)? Так нет, они – если не живут, то продолжают как-то «функционировать», годами ещё будут засорять своей макулатурой книжные полки и библиографические справочники, а такие люди, как М.К. Азадовский, как Н.И. Мордовченко, как В.В. Гиппиус, как М.И. Аронсон, как А.Я. Максимович, уходят в расцвете своих интеллектуальных сил, гибнут от голода, холода, нужды, недостатка внимания, травли, гнусных интриг и т.п. Нет, не могу дальше – чувствую, что невольно сбиваюсь на письмо Белинского к Боткину о царстве «материальной животной жизни, чинолюбия, крестолюбия, деньголюбия, бесстыдной и наглой глупости, посредственности, бездарности, где Пушкин жил в нищенстве и погиб жертвою подлости, а Гречи и Булгарины заправляют всею литературою» и т.п.».

Почти весь архив учёного хранится теперь в Государственной публичной библиотеке имени М.Е. Салтыкова-Щедрина. Уже после смерти исследователя вышли его книги «В.К. Арсеньев» (1956), двухтомник «История русской фольклористики» (1958–1963), «Статьи и письма» (1978), «Сибирские страницы» (1988), двухтомник «Страницы истории декабризма» (1991–1992) и другие работы. Сын учёного – К.Азадовский – стал известным диссидентом и автором книги о поэте Н.Клюеве.

Вячеслав ОГРЫЗКО